скачать книгу бесплатно
У нас, братцы, загорелося, ой, красный солнушко,
Эх, ясный сокыла гняздо!
– Теперь тише родника, и ниже вот этой мелкой сосны будь! – скомандовал Шиндяй. – Иначе: я тебя предупредил! Трындычиха-то добрая, но прознает, познаешь гнев колдуний!
Загорелись у соколика, эй, рёзвый крылашки яго…
И вот на фоне зелени и тёмно-рыжеватых стволов сосен что-то вспыхнуло. Показалось и исчезло вновь. Пение становилось ближе. Наконец различил: это шли деревенские старухи в народных костюмах. Такие они были яркие! В подобных одеждах обычно выступают ансамбли, но такого я ещё не видел: преобладали красный и белые цвета, и расшиты разноцветным бисером. Присмотрелся, главный мотив вышивки – крест в квадрате. Они, бабушки, шелестели длинными юбками. На головах их – странные уборы, вовсе не кокошники, другое что-то, волосы полностью скрыты, а над ушами какие-то привески, похожие на маленькие комочки снега.
Женщины выстроились в ряд, молчали. Красота, подумал я, хоть на «Евровидение» за победой отправляй. «Жужляйские бабушки», а что – звучит!
Из общего ряда вышла скрюченная фигура. Подняв голову, Трындычиха молчала, глядя на родник. Лица у всех были серьёзные, даже какие-то белые, безжизненные, словно таинство требовало этого.
Всё затихло в лесу. Даже дятел, который настойчиво тарахтел по дереву, в почтении умолк. Подавился вдали и голос кукушки, хотя до этого она ныла так, что можно было загадать себе на пару сотен лет.
– Во имя Отца, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно и во вети веков, аминь, – Трындычиха произнесла именно так, с такими странными непривычными окончаниями, в тишине мне не могло показаться.
Стоящие за её спиной встали полукругом и теперь напоминали хор. Они повели голосами стон, начиная тихо-тихо, а затем громче, словно хотели создать звук, похожий на плавный, но сильный поток воздуха:
– Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси!
Они пели это без остановок на разные голоса, а Трындычиха вторила молитвы Богородице, Николаю Угоднику, а также Серафиму, Сергию, называя их «жителями лесными» и защитниками «людей лесных»:
– Радуйся, Серафиме, тамбовских лесов священное украшение! – говорила она, подняв руки. – Богородие дево, спаси нас!
– Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси! – не умолкал хор.
И вдруг всё обрело какой-то новый оборот, и Трындычиха, подняв похожую на посох кривую палку, подошла ближе к роднику, произнесла:
– Ведь-ава, матушка, кормилица, точно серебро выходишь, точно золото катишься, всё моешь-вытираешь, во всяком месте нужна! Твоё имя вспоминаем, моление наше посмотри, слова – услышь, угощение – прими, что просим – дай, от чего боимся – убереги. Ведь-ава, кормилица, земля горит – дажь дождь, земли жаждь!
И она что-то бросила в родник. Я посмотрел на Шиндяя, он прошептал одними губами, вроде бы: «Просо, хмель, соль».
– Кто такая Ведь-ава? – еле слышно прошептал я. Мы зря перестраховывались – нас не могли заметить и тем более услышать.
– Хозяйка воды. Давай всё потом объясню, ползём отсюда тихонько. Назад. Сейчас зрелище не для слабонервных будет.
Не сразу понял, о чём он, но, вновь взглянув на женский ансамбль, у меня отвисла челюсть. Все участницы, стремительно сбросив одежды в одну кучу подле родника, продолжали что-то петь, или молиться, или камлать, – теперь я уж не знал точно, как назвать… и при этом набирая полное деревянное, стянутое ржавыми обручами ведро воды, и выливая друг на друга. Мне не хотелось смотреть на их дряблые тела, отвислые груди, и, как правильно заметил Шиндяй, зрелище оказалось «не для слабонервных». Но подумал: вода же ледяная, наверное, как бы кому из бабушек не стало худо… Был ли какой врач в посёлке, я не знал. Но они смеялись, обнажённые, и лили, лили на себя воду…
– Ну уж, – я старался говорить тише, не получалось. – Знаешь, никогда не подглядывал за голыми тётками, точнее бабками!
– Так это никогда не поздно!
Мы уже отползли на безопасное расстояние, поднялись и стряхивали хвойные лепестки. Особенно много их забралось мне за пазуху и набилось в волосы.
– Ну, я мог бы вообще всего этого тебе не показывать, особенно последнее…
– Да, Шиндяй, ты тот ещё, оказывается, извращенец!
Он поморщился: но не от слов, а потому что я перебил. И, отряхивая штаны, внимательно посмотрел на небо:
– Мог бы тебя и не звать, так правильнее и было бы. Но ты б мне тогда никогда не поверил.
С одной из сторон – должно быть, с востока, я плохо ориентировался, в нашу сторону по небу потянуло тёмную густую синь. Именно потянуло, как ветром, как пели бабушки – сначала тихо, потом сильнее. Тёмное марево, словно огромный синяк, всё сильнее и сильнее разрасталось над лесом, и вдалеке ударил первый гром. Будто какой-то древний мордовский бог опробовал ритуальный барабан.
Ветер налетел и защекотал спину, поднял песчаный вихрь, а затем будто бросился наверх, прошёлся там, зашевелил верхушки сосен. И они – эти вековые, похожие на тёмно-медовые свечи деревья, тоже пели, встречая небывалую силу, стихию. И молились, выдыхая сосновый дух, своим древним мордовским божествам. Да, эти глухие места хранили такую силу, о существовании которой я ранее и подумать не мог!
– Давай спешить! – сказал Шиндяй.
– Послушай, – говорил я, теперь громко, а точнее, чуть ли не крича против ветра. – Но ведь ты сам говорил, что все приметы – к долгой засухе, луна там зелёная, ещё что-то. Но как же теперь?
– Всё в этой жизни поправимо, и притом вот так, на раз, – ответил он. – Да и приметы есть одни, а есть и иные. Вот ты утром проснулся, на матрасе была роса?
– Нет.
– Значит, к дождику.
– Тогда я вообще ничего не понимаю.
– И правильно, – он повернулся и улыбнулся. – Так ведь и Пиндя тоже прав: на самом деле это я дождик-то украл, чтобы его потом вернуть. Но ты никому не говори!
Нет, я ничего, ничего ровным счётом понять не мог, а только бежал за Шиндяем. И понимал, что нас накроет ливнем, а дождь будто смеялся, хохотал раскатами грома всё ближе и ближе, не спеша, но уверенно догоняя нас, наступая на пятки холодком.
– Давай-давай! – кричал Шиндяй. – Знаешь, как у мордвы национальная обувь называется? Поршни! Вот и шевели поршнями!
Дождь не лил – он бил, стучал каплями по голове и плечам. Я поднимал глаза – и не видел перед собой ничего, кроме потока воды и расплывчатого синего марева. Мы выбежали на центральную дорогу посёлка, и я удивился простой истине, которой не знал, дожив почти до тридцати: оказывается, от дождя песок становится не рыхлым и мягким, а наоборот, твёрдым, так что я бежал, словно по асфальту. Даже не заметил, где и как разминулся с Шиндяем. Я понял так, что он вывел меня на прямую дорожку, а сам скрылся, чтобы нас никто не увидел вместе.
Хитрый изворотливый колдун!
Я забежал к себе и принялся сушить одежду. Холодно не было – ливень будто смысл с меня пот, песок, и теперь от меня шёл пар, словно побывал в бане. Укутался в какую-то простыню и теперь просто слушал дождь. А шёл он долго, и затих лишь под самый вечер. Должно быть, на какой-то миг я забылся во сне, потому что чётко видел главную дорогу посёлка, дома-срубы с крылечками, столбы электропередачи, а главное – идущих друг за дружкой женщин в народных тамбовских костюмах. Их лица были румяны, украшенные бусами груди – крепки, я не видел их старыми, нет. Они поражали красотой, напором, силой. То ли это были жительницы Жужляя, а то ли духи леса, воды, небес и грома, пришедшие дать то, что от них просили. Утолить жажду истосковавшейся по влаге земли.
«Даждь дождь, земли жаждь» – эта фраза постоянно крутилась и крутилась в моей голове, пока я наконец не проснулся.
Мне по-прежнему казалось, что слышу женское пение и голоса – протяжные, но не заунывные, а добрые, хорошие. Будто бы теперь запела она – сама эта песчаная, удовлетворённая земля лесов. И слышались в шуме незнакомые, но такие мягкие окончания слов – атя, азя, ава, ляй. Всё ожило, и даже, кажется, птицы запели. Словно из рая наконец-то спустились настоящие благородные певчие.
Что-то настроение у меня стало совсем уж лирическим, подумал я, а чем занять вечер – не знал. Вышел в сад. С веток яблонь капало, пахло сыростью, хвоей, но так хорошо, что хотелось дышать во всю грудь. Забыл убрать надувной матрас – он теперь плавал в небольшой луже среди зарослей подорожника, словно лодочка по прудику.
Лишь подумал – побуду один тут, дождусь наступления полных сумерек, как кто-то зашумел мокрыми ветками. Показались двое – умиротворённый, непохожий на себя Шиндяй, и понурый старик.
– Вот интересно, где Пинди живут, в Пиндостане? Вот теперь тебе только туда и бежать, там тебя такого на радостях примут в объятия, – говорил Шиндяй. – Если, конечно, успеешь убежать, у тебя старуха меткая!
Он заметил меня:
– Михан, ты теперь тут пахан, раз полдома прикупил, надо вопрос решить важный, – сказал Шиндяй. – Вот, товарища, например, покормить, он сегодня столько пережил, а сам с утра не жрамши. Ты ведь не жрамши, Пиндя?
Тот как-то виновато кивнул и посмотрел на меня.
– Там где дом сгорел, и лишь пепла горка, два по сто росло кустов махорки, – пропел Шиндяй. Похоже, он решил добить старика колкостями, но, видимо, имел право. Тот отмалчивался.
Я принёс хлеб, какие-то консервы, что купил утром, паштет, запечённый в костре ещё день назад картофель, и мы, выловив в луже матрас, сели втроём на него, вытянув ноги.
– Вроде худые все, не порвём его до треску-то, – сказал Шиндяй, упав на него первым и облокотившись. Пиндя неловко примостился на краешке – точнее, на выпуклой возвышенности, где я обычно лежу головой. Он этого не знал.
– Двести кустов махооорки, – продолжал петь Шиндяй.
– Не надо, – только и выдохнул Пиндя. Мне стало его жалко.
– Ладно, ешь давай! А потом ко мне пойдём, чего уж там. Поживёшь, сколько надо. Только это, пить-курить не буш? У меня с этим строго! Сухость, строгость, так сказать! По древним лесным правилам.
Тот перестал жевать, не зная, что и ответить. Ломоть хлеба выпал из руки. Глаза его были красными – он давно протрезвел, но выглядел помятым, совсем нездоровым.
У меня в горле застыл комок.
– Пока вот так. А нос не вешай, начальство, думаю, что-нибудь решит. Оно у нас умное. Штрафанут тебя, да. И поделом. Как следует, – Шиндяй присвистнул. – Но потом сам посуди – не по миру ж вас пускать со старухой? Пустые избы в посёлке есть, может, чего выделят вам из фонда лесничества. Тебе, кстати, может, и страховка положена? А, Пётр Дмитрич?
Тот сидел, раскрыв беззубый рот, и без слёз плакал, задыхаясь и давясь:
– Я ж тебя, Витя, с грязью мешал, я ж на тебя людей натравливал… Даже ведь плёл по пьяни, что это ты, колдун, дождик украл! Ведь бывает такое! В лесу поживи, во всё верить начнёшь! А ты! К себе? Жить? Как так?
– Ладно, не надо, давай ещё сопли с тобой розовые, кучерявые развесим по веткам! Вот по всей этой красоте! Подбери нюни-то, да ешь лучше! И позубастей. А то нам с тобой ещё до дома пиликать. А дождик-то и я правда украл, всё заранее продумал.
Он посмотрел на меня:
– Что скажешь, Михан-пахан?
И я вдруг, сам не знаю почему, прочитал:
Не жди от меня прощенья, не жди от меня суда,
Ты сам свой суд, ты сам построил тюрьму.
И ежели некий ангел случайно войдёт сюда,
Я хотел бы знать, что ты ответишь ему?
– Здорово, – не сразу сказал Шиндяй. Пиндя не слушал – жадно ел, глаза его были пусты. – Это твоё, что ли? Молодец! У меня, я ж говорю – вот строчка придёт красивая, а дальше никак…
– Нет, не моё, это Борис Гребенщиков, из раннего притом. Песня у него такая есть – «Укравший дождь».
– Да, как никогда подходит, – Шиндяй сорвал тонкую веточку и стал жевать задумчиво. – Как никогда…
Скоро они ушли, и я подошёл к двери, посмотрел в темноту своего дома. Или сараюшки, как назвать… Заходить не хотелось. Пришли сумерки, но ещё было видно улицу. Дождик будто бы оживил посёлок. Где-то слышались разговоры. Соседка с противоположной стороны улицы шла за водой в колонку. И это спокойствие нарушил дребезг велосипедного звонка. Даже невольно вздрогнул, таким нездешним казался этот звук, будто прилетел из другого мира.
По песку, оставляя след, ехала девушка. В камуфляжном костюме и с большим рюкзаком за спиной, как у туристов. И она… свернула к нам. Точнее, на сторону бабы Нади. Меня она не заметила, и, постучав в окно, закричала:
– Бабушка, спишь уже, что ли? Это я, открывай! Встречай! – она смеялась, заглядывая в темноту окна. – Да не упади ты, что гремишь там, не спеши! Это я, я приехала, как и обещала!
– И ежели некий ангел случайно войдёт сюда, – пропел я себе под нос. – Я хотел бы знать, что ты ответишь ему…
Глава четвёртая
Когти Степашки
Недолгая вечерняя дрёма перебила желание спать. Я бродил из угла в угол, спотыкаясь о хаотично стоящие вещи: заваленный мусором столик, старый косой шкаф, табурет, даже нашёл старинную прялку, которую не замечал раньше. Самый настоящий сарай купил я. Ну что ж… Изнывал от комаров, которые жужжали во мраке, словно крошечные истребители с подбитыми моторами. За обитой тонкой фанерой стеной бегали и шуршали мыши, и я понял, что и у них есть свой язык. Одна мышь пищала в углу, через мгновение ей отвечала другая – и затем слышался тихий перестук лапок.
«На свидание побежала», – подумал я.
Натянув до подбородка тонкое рваное одеяло, представлял, что вот-вот мыши выбегут в темноте, будут шнырять, в том числе и по мне, нагло цепляясь лапками и задевая хвостами по носу…
Я постоянно вставал, слонялся, и невольно мысли возвращались к девушке, которая приехала на велосипеде к соседке бабе Наде под самый вечер. Судя по всему, это была её внучка. Немного младше меня. Хотя как немного – лет на шесть, а то и больше. Наверняка ещё студентка.
Я ворочался с боку на бок, прислушиваясь к звукам ночи и второй половины дома, но там царила тишина. Закрою глаза – мысли крутились, как заезженный диск, мелькали обрывки минувшего дня, и так надоедливо, что жмурился, думая: «Ну остановись же, наконец!» Хотелось провалиться в сон, но не получалось.
Представлялась эта девушка. Лёгкая такая, спортивная и невысокая. Подвижная. Я толком не рассмотрел её, даже лицо, но мне оно показалось угловатым, даже в чём-то мальчишеским. Такая вот пацанка на велосипеде, с огромным рюкзаком за спиной. Без украшательств, макияжа – простая и настоящая, всё в ней было естественно, и потому так хорошо. Думал: мы с ней обязательно познакомимся! А как иначе – соседи ведь. Я и уснул, представляя, как она идёт по лесной дороге, рвёт цветы, а я немного отстаю, наблюдаю со стороны. Потом вижу, как она, разбежавшись, прыгает с косогора, и на лету садится на велосипед, катит с бешеной скоростью по лесу. И дальше – уже какой-то бессвязный калейдоскоп…
«Какое слово интересно. Бес связный», – мелькнула сонная мысль.
Я очнулся – зачесалось в носу. Вскочил – неужели и правда мыши по мне бегают, как по тротуару? Вроде бы нет… Помотав головой, протёр глаза. Посмотрел в маленькое окошко – начиналось ранее утро. В июне почти нет ночи, так что и в четыре утра хорошо уже всё видно. Повалявшись ещё немного, я вышел в сад. Выглядел со стороны я, наверное, совсем уж потрёпанным, будто с бодуна, да и сам видел плохо без очков. Должно быть, поэтому и понял, что в саду я не один, не сразу. У железной бочки, из которой Шиндяй прошлой ночью набирал воду затушить костёр, стояла она…
Ветки яблонь лишь слегка прикрывали её, словно слуги, держащие опахала. Девушка стояла спиной в плавках камуфляжного цвета. Я невольно сглотнул: больше на ней ничего не было! За миг до того, как поднял глаза, она вылила на себя ведро воды, струйки стекали по загорелой с белыми линиями от купальника спине, капли застыли, словно изумрудинки, на тонких угловатых плечах. Мокрые волосы, сплетённые в косички, напоминали змейки. Она сняли с них резинки, и взмахнула резко. Капли долетели на меня, и я невольно ойкнул.
– Подсматривать нехорошо! – сказала она и обернулась. Без всякого стеснения стояла в одних плавках и смотрела, расчёсывая волосы. Но я – сам не знаю, как мне удалось, не опускал глаз, не смотрел на маленькую грудь, а только – в глаза. Словно принимал бой от этой небольшой тигрицы. Она тоже смотрела в глаза, и посмеивалась – с огоньком, даже со злым надрывом. Это было какое-то дьявольское испытание (бес связный – опять промелькнуло у меня!), которое с трудом под нахальным натиском выдерживал. Если бы пялился, или попытался ретироваться – сразу почувствовал бы себя размазнёй, проигравшим. А она будто читала мои мысли.
«Вот стервоза!» – чуть не вырвалось у меня.
Она меня заковала и обезоружила, и всё, что мог сделать и сказать, было бы одинаково неправильным.
– Что, так и будем играть в гляделки? – спросила она, прыснув смешком, но при этом не поведя веком, – как в детстве, играл? Кто первый моргнёт, тот и проиграл!
Я невольно моргнул.
– Ну вот, совсем неинтересно, слабак, – она надула пухлые губки. У меня внутри всё упало: меня ещё никто так не называл. Возражать девушке, что ты не слабак – это всё равно, что бить себя самого по щекам.
А она смеялась – высоко, заливисто, так, должно быть, смеются русалки:
– Да, слабачок попался, – она уже натянула на мокрое тело топик камуфляжного цвета. Хотя он только подчёркивал её аккуратную маленькую грудь с торчащими от холода бугорками.
– Между прочим, предупреждать надо! – выпалил я, и удивился дурацкой обиде в голосе. Совсем уж неказисто прозвучало.
– Кого, о чём предупреждать-то? – спросила она, прыгая на одной ноге – вода попала в её поблёскивающее серёжкой ушко.
– Меня предупреждать.
– А ты кто?
Если бы я выдал: хозяин этой половины дома, новый жилец, обладатель – любое из массы других таких же дурацких определений, она бы меня не просто высмеяла – обхохотала всего своей колючей русалочьей насмешкой.
– Я-то… Я – Миша.
