Неудачник

Со времени посвящения в некоторые тяжёлые подробности истории Мильновича Рэдфорд винил себя за разрушение жизни уже целого семейства. Но, несомненно, должен был быть способ всё поправить. Едва оправившись от первого ступора внезапно обрушившегося удара, его здравая сангвиническая натура уже искала признаки и возможности благоприятного исхода. Не то, чтобы он был склонен отнестись легкомысленно к произошедшему, – а если и так, то только потому, что бессознательно хотел уберечь себя от отчаяния, – скорее всего в силу неопытности, он не мог вполне осознать того, что теперь должно было с необходимостью последовать. В течение этих двух, ужасно длинных, недель он набросал себе план, представлявшийся ему настолько простым и всё разрешающим, что он не предвидел никаких препятствий для его осуществления. Ему казалось, что момент, когда он сможет изложить свой план Мильновичу, никогда не настанет, тем не менее, одним апрельским днём он обнаружил, что поднимается по деревянной лестнице дома Авраама Мееркаца в довольно нервном состоянии духа, тщательно повторяя про себя строгие указания доктора Брука насчёт недопустимости каких-либо волнений больного.

Мильнович лежал на подушках, его длинное узкое лицо, казалось, стало ещё уже, а бледность подчеркивалась чёрной щетиной, отросшей за две недели. При появлении Рэдфорда высокая согбенная фигура в длинной чёрной рясе поднялась со стула рядом с кроватью. Сначала Рэдфорду показалось, что перед ним монах, но присмотревшись, он понял, что это не монах, а почти бесплотный старик с маленьким личиком восковой бледности, покрытым сетью морщинок. На нём было одеяние русинского священника, его маленькая, красивой формы голова была настолько плотно покрыта чёрным шёлковым платком, завязанным под подбородком на манер ночного чепца, что ни одна прядь снежно-белых волос не имела возможности выскользнуть, – то, что волосы должны были быть белыми как снег, ясно доказывалось как морщинами, так и усталым взглядом серых глаз. Впечатление, производимое странной фигурой, было частью патетическим, частью гротескным.

– Это мой отец, – сказал Мильнович, глядя на Рэдфорда, – а это – добавил он быстро, взглянув на старого священника, – это – один из моих товарищей.

– Прошу, сядьте снова, я не хотел обеспокоить вас, – сказал Рэдфорд, инстинктивно отступая назад к двери.

Но старик-священник остановил его.

– Никакого беспокойства, – возразил он тонким мелодичным голосом, на не совсем правильном немецком. – Мы говорили достаточно долго, наверно дольше, чем это хорошо для него. Побеседовать с товарищем будет приятной заменой. Мы, старики, не слишком занимательны, – добавил он, слабо улыбаясь почти беззубой улыбкой, и, кивая трясущейся головой, проскользнул в соседнюю комнату.

Рэдфорд стоял, глядя на закрывающуюся дверь. Когда он снова взглянул на кровать, он заметил, что Мильнович наблюдает за ним.

– Это ваш отец?

– Я же сказал вам, что это мой отец. Почему у вас такой изумлённый вид?

– Я просто…

– Может, вас удивила его внешность, – немного резко сказал Мильнович. – Он страдает ревматизмом головы, поэтому вынужден покрывать её.

И снова он испытующе посмотрел на своего товарища, словно отыскивая на его лице след насмешливой улыбки. Он прекрасно отдавал себе отчёт в том впечатлении, которое должна была производить на незнакомцев эта длинная фигура в ночном чепце. Но не о том думал Рэдфорд.

– Ваш отец знает, кто я?

– Я думаю! Я же представил вас как своего товарища.

– Да, но какого именно товарища? Он мог не расслышать моего имени, да ведь вы и не назвали его! Он говорил со мной так, будто я – добрый самаритянин, пришедший к болящему. Мильнович, это ужасно! Я не могу вынести этот его взгляд, эту улыбку. Если бы он разозлился на меня и стал бы меня обзывать, мне было бы легче, я знаю! Он должен быть зол на меня, если знает, кто я. Позвольте мне сказать ему!

Он уже шагнул к двери, когда голос Мильновича остановил его.

– Оставьте моего отца в покое, – быстро сказал он. – Зачем вам хочется мучить его? Вы не должны входить в эту комнату.

Всё лицо его вспыхнуло, когда он говорил, и, увидев это, Рэдфорд вспомнил строгие предупреждения доктора Брука. Молча и послушно он сел на стул около кровати. Не так он рисовал себе эту встречу! Как он собирал душевные силы, чтобы вынести праведный гнев отца, если и не проклинающего его открыто в силу своего сана, то, по меньшей мере, гневно осуждающего за попрание заповедей! И что же он увидел? – мягкая улыбка, дружелюбный кивок, и это всё? Даже если его имя не произносилось, разве не должен был служитель Бога инстинктивно признать в нём преступника?

Он пришёл сюда, имея готовый план в голове, горя желанием его предъявить, – но с той минуты, как он снова увидел лицо Мильновича и его негнущуюся руку, лежащую на покрывале, его решимость необъяснимо пошла на нет. Ему показалось, будет лучше, если он начнёт издалека, и постепенно перейдёт к интересующему его предмету.

– Когда доктор Брук позволит вам встать? – начал он наобум.

– На этой неделе, я полагаю.

– Но выходить из дома пока будет нельзя, я думаю?

Рэдфорд обвёл комнату взглядом, и ясно представил, каково быть запертым здесь в этот сияющий весенний день. У окна бросался в глаза сломанный плетёный стул, бывший притом единственным пригодным для сидения предметом мебели, если не считать того, на котором восседал сейчас сам Рэдфорд.

– Но, конечно, необходимо более комфортабельное жилище, если уж вам придётся побыть взаперти, – заметил он, глядя на стул почти что с возмущением. – Невозможно долго сидеть на такой штуке.

– В соседней комнате есть диван, – сказал Мильнович уклончиво.

– Это та узенькая скамейка? Это ещё хуже, чем стул; на ней не сидишь, а балансируешь. Часто хотел спросить вас, где, чёрт побери, вы подобрали эту ужасную вещь, … то есть, я хочу сказать…, – запутался он, вспыхнув, в то время как лицо Мильновича потемнело. – Да нет, нормальный диван, особенно когда к нему привыкнешь, но для больного, мне кажется, не очень подходит. Какой-то он скользкий, знаете ли.

Мильнович не ответил, и Рэдфорд ещё раз торопливо пробежал взглядом по комнате. Он и раньше бывал в этой комнате, но никогда её убогая обстановка так не бросалась ему в глаза. Железный рукомойник с облупившейся эмалью, окна без штор, зеркальце на стене, в покоробившейся деревянной рамке, не привлекали прежде его внимания, да и шаткий диван в соседней комнате остался бы незамеченным, если бы не привелось ему однажды испытать на себе всю степень его неудобства. Но сегодня все эти подробности назойливо лезли в глаза. Он даже заметил отсутствие трёх зубьев на гребёнке, лежащей на умывальнике. Единственным, что было хоть как-то похоже на украшение, было изображение тёмнолицей мадонны на золотом фоне, нарисованной на деревянной доске, и поставленной на деревянную полку в углу комнаты. На голой стене она смотрелась так неожиданно и неуместно, что Рэдфорд не сразу отвёл от неё взгляд.

Но вскоре его мысли вновь вернулись к плетёному стулу.

– Это совершенно невозможно, – громко высказался он. – Мильнович, разрешите мне прислать вам кресло; у меня есть одно, которым я не пользуюсь, честное слово не пользуюсь, – вам положительно нужно что-то получше, чем этот стул, – даже доктор Брук вам это скажет.

– Я собираюсь взять стул внаём. Аарон Бловурц сдаёт мебель, как вы знаете.

– Да, c молью впридачу, не говоря уж о других насекомых. Чепуха, Мильнович, вы должны позволить мне послать вам это кресло.

– Мне не нужно никакого кресла, – сказал Мильнович с ноткой раздражения. – Я уже условился с Аароном Бловурцем.

Резкость тона обескуражила Рэдфорда, но ненадолго.

– Ладно, если у вас уже есть кресло, – начал он снова через минуту, хотя и менее уверенным тоном, – вам всё равно понадобится скамеечка для ног, и ещё низенький столик для газет, чтобы они были у вас под рукой. Наверняка, у Аарона Бловурца нет таких столиков, а у меня как раз есть такой, и он все время мешается мне на пути, – вы положительно обяжете меня, если…

– Я не могу обязать вас, Рэдфорд. Очень благодарен, но мне не нужны никакие вещи.

– Вообще никакие? – повторил Рэдфорд, ещё раз безутешно оглядывая комнату в смутной надежде обнаружить новый повод для предложения. Поводы-то были, но воспользоваться ими было нельзя, ибо не мог же он, в самом деле, предложить товарищу новое зеркало или шторы.

– Скажите, Мильнович, – заговорил он опять, повинуясь импульсу любопытства, и глядя на тёмнолицую мадонну в углу, – у вас всегда была картина? Я её раньше не замечал. Я и не знал, что вы так набожны.

– Я не набожен, – ответил Милнович.

– Но эта картина…

– Эта картина висит здесь, потому что мой отец иногда меня навещает, и ему нравится видеть её на своём месте.

– Вы, должно быть, очень любите своего отца, – тепло сказал Рэдфорд, – и я думаю, что он обожает вас, и при этом, – он понизил голос, – кажется, что он держится хорошо, несмотря на…

– Он привык держаться, – ответил Мильнович почти равнодушно.

– Он знает, что… что вам придётся оставить армию?

– Да, знает.

– Тогда, по справедливости, ему следует желать мне смерти, или хотя бы потери правой руки. Собственно говоря, я и не имею права на свою руку, раз лишил вас вашей. Ведь это я всему виной, не забывайте, Мильнович!

Мильнович поглаживал свой чёрный растрёпанный ус левой рукой, и не говорил ничего.

– Ваша рука бесполезна, и ваша карьера погублена, – горячо продолжал Рэдфорд, слегка наклоняясь вперёд, – и всё из-за меня – вы должны помнить это!

Другой продолжал смотреть в пространство, храня молчание.

– Бога ради, скажите что-нибудь…. Разве не из-за меня?

– Вы беспокоитесь, что я забуду? – почти прошептал Мильнович, с быстрым свирепым взглядом в лицо своего товарища.

– А! так вы признаёте это, и произошло это не по случайности, а благодаря моему беспардонному безрассудству.

Рэдфорд сделал паузу, торопливо повторяя в уме все свои заготовки на этот случай.

– Вот что мне скажите, Мильнович, – начал он после паузы, – предположим, вам случилось разбить нечто вам не принадлежащее, – например, сломали шею чужой лошади, или взяли у кого-нибудь хлыст и разломали его на две части, что вы тогда естественным образом сделаете?

Мильнович глядел на него в удивлении, медля с ответом.

– Вы будете обязаны заменить лошадь, не так ли? Или купить новый хлыст?

– Наверно, – ответил Мильнович, с любопытством наблюдая за ним.

– А если случилось противоположное, и это ваш хлыст был сломан, вы не будете долго думать, принять ли новый?

– Не буду.

– Нет? Ну, тогда послушайте меня! – с торжеством сказал Рэдфорд. – Я хочу сделать то же самое. Вы признаёте, что я разбил вашу карьеру, и, значит, я обязан заместить вам её.

– Я вас не понимаю, – холодно сказал Мильнович.

– Терпение! Сейчас поймёте! Мой план простой: так как я, своим поступком, лишил вас положения лейтенанта и, следовательно, жалования лейтенанта, я хочу, другим своим поступком, вернуть вам то, что ещё можно вернуть. К несчастью, это только деньги. Это то же самое, как если бы я сломал ваш хлыст и взамен дал вам другой, понимаете? Очень просто. Мой отец не возражает, я всё ему рассказал в последнем письме, и он со мной согласен.

И, действительно, это было правдой. За прошедшие полмесяца Альфред попытался облегчить совесть, доверившись своему отцу в несколько бессвязном письме и умоляя того о великодушии по отношению к своему раненому товарищу. Старый мистер Рэдфорд не вполне внял всем аргументам, но уловил, что сын в чрезвычайно взволнованном состоянии духа, и с готовностью дал Альфреду carte blanche на все действия, которые потребует от него его совесть. Каких-либо серьёзных опасений у него не было. Альфред всегда был впечатлителен, и, судя по опыту, он ожидал, что первый порыв раскаянья поутихнет, прежде чем придёт ответ на письмо. Ошибка мистера Рэдфорда заключалась в неведении того факта, что, хотя его сын был всего лишь впечатлителен, впечатление это до сего времени никогда не было столь серьёзным.

Пока он описывал свой план, выражение лица Мильновича претерпело перемену, которую не так-то легко было понять.

– Стало быть, идея в том, что отныне я буду получать жалованье от вас или вашего отца, а не от императора? – заметил он, когда Рэдфорд замолчал.

– Да, в точности. Вы не могли выразиться яснее. Очень логичная идея, вам не кажется?

– Не вполне; для полной логичности мне следует принести вам присягу, вместо императора, раз уж я буду ваш лейтенант. И, кстати, скажите, предусмотрено ли повышение по службе?

– О, конечно, – горячо сказал Рэдфорд, в одно и то же время удивлённый и польщённый; похоже, его план не встретит сопротивления. – Конечно, плата будет расти, как если бы вы всё ещё оставались на службе и получали повышение. Так вы согласны?

– Погодите; сначала я хочу услышать кое-что ещё. Итак, в надлежащее время я буду получать повышение. Но как далеко простирается ваша щедрость? Есть ли у меня надежда дойти до генерала?

– Простирается до последнего моего пенни, только это и есть мой предел. Прошу вас верить, что я охотно откажусь от всего моего состояния, лишь бы загладить свою ошибку.

Говоря так с предельной серьёзностью, он, к своей досаде, почувствовал, что слёзы наворачиваются ему на глаза.

– Вы ведь мне верите? Ведь вы согласитесь на моё предложение?

Мильнович откинул голову на подушку и, глядя на потолок, казалось, боролся с приступом смеха.

– Не думал, что что-то может меня сейчас развеселить, но вы, Рэдфорд, неподражаемы. Очень смешно, – но, пожалуй, пока хватит, – давайте говорить серьёзно, если вообще нам надо говорить на эту тему.

– Смешно? – повторил Рэдфорд ошарашенно, – Вы полагаете, я шутил?

– Может и нет, но я воспринимаю это так.

– Значит, вы не согласитесь…

– Значит, нет, раз уж вы ждёте серьёзного ответа. Но я вполне допускаю, что вы не хотели оскорбить меня своим предложением.

– Но, Мильнович, – начал расстроенный Рэдфорд. – вы действительно…

– Довольно! – сказал Мильнович властно. – До сих пор я сдерживался, но всё имеет свои пределы. Я говорю вам прямо и в последний раз, что не приму денег от вас ни теперь, ни потом, под какими бы гениальными предлогами вы не пытались мне их вручить. Это понятно?

– Послушайте, Мильнович, – снова начал Рэдфорд, но, при виде вдруг покрасневшего лица своего товарища, вспомнил предостережения доктора Брука и замолчал.

– Я не буду давить на вас из-за этого, – пока не буду, – начал он после долгой паузы. – Но наверняка есть другие способы быть вам полезным. Вероятно – то есть, возможно – вам захочется подыскать себе другое занятие. У моей матери много влиятельных знакомцев, – может быть, она подыщет вам что-нибудь подходящее.

– Очень любезно с вашей стороны, но я не намерен обращаться к вашей матери.

– Вы хотите сказать, что я ничего не могу сделать для вас?

– Я вас ни о чём не просил.

– Не просили, к сожалению. Всё, что я могу – это быть вашим другом. Уж это-то вы мне не запретите?

Мильнович отвернулся к стене.

– Мильнович, – сказал Рэдфорд почти робко, – если вам не неприятно, я хотел бы, чтобы вы звали меня по имени – Альфред, – это помогло бы мне чувствовать себя ближе к вам и думать, что у меня есть право оказывать вам небольшие услуги. Вы ведь позволите мне быть вашим другом?

Мильнович резко повернулся к нему и, приподнявшись на подушках, заговорил быстрым и тихим голосом, его лицо покраснело, глаза сверкали.

– Оставьте меня в покое, Рэдфорд. Это единственная милость, которую я у вас прошу. Вы уже получили моё прощение, но ради Бога, избавьте меня от вашей дружбы. Я не всё могу вынести, я – не мой отец. Вы не понимаете, что самый вид ваш мне нестерпим? Умоляю вас уйти. Вы думаете, я не понимаю смысла всего этого? Вы расспросили тут кое-кого, обнаружили, что я беден, – что мы все бедны, и желаете теперь излить на меня ваши благодеяния; но я скажу вам, что мне так же мало нужна ваша дружба, как и ваши скамеечки для ног, ваши деньги, или ваша… жалость. Своё бремя я понесу один. Говорю вам ещё раз, оставьте меня в покое.

– Нет, не оставлю, – сказал Рэдфорд, поднимаясь со стула под влиянием какого-то нового чувства. Его глаза сияли, краска бросилась в лицо, он смело встретил взгляд своего товарища. – Вы мне не запретите делать то, что я считаю не только своим долгом, но и своим правом. Вам не нужна моя дружба, – ну так я скажу, что всё равно буду вашим другом, несмотря ни на что, вопреки вам самим. Давайте поспорим, что и вы станете мне другом, в конце концов. Я вас не оставлю – прямо вам говорю, я буду думать о вас, если не смогу видеться, и всё равно придумаю способ вам помочь. Если вам потребуется когда-нибудь рука помощи, я протяну её вам. Я знаю, вы должны ненавидеть меня, но вы не должны отталкивать меня, лишать меня права загладить мою вину, хотя отчасти, и так вернуть мне самоуважение. Слышите меня, понимаете?

Было непонятно, слышал ли Мильнович. Во время этого монолога он совсем утонул в подушках и отвернулся к стене. И так лежал неподвижно, не отвечая ни словом, ни знаком.

– Понимаете? – повторил Рэдфорд, а затем, осознав, что угрюмое молчание не будет прервано, посмотрел на инвалида не с жалостью на этот раз, но с радостной решимостью, повернулся и вышел из комнаты.

Глава 5

За заявлением Рэдфорда последовало немедленное действие. Будь он немного старше или мудрее, он, без сомнения, приступил бы к своей задаче совершенно противоположным образом и, выждав благоприятный случай, конечно, преуспел бы в большей мере; но, будучи таков, каков он был, он не озаботился залечь в засаду или вырыть подкоп, но при полной амуниции прямиком отправился на штурм цитадели Мильновича.

Первый залп был произведён в виде чрезвычайно удобного кресла-качалки, которое в самое утро своего визита он приказал слуге принести на квартиру Мильновича. Слуга вернулся через полчаса, неся кресло и послание о том, что лейтенант Мильнович премного обязан, но его тошнит всегда, когда он сидит в таких креслах. Следующей попыткой был пакет с книгами, который, как следовало из сопровождающей записки, миссис Рэдфорд недавно прислала сыну, но тот всё не мог удосужиться их прочесть. Книги вернулись к владельцу не с большей задержкой, чем кресло-качалка, так как доктор Брук запретил пациенту читать; коробка наилучших сигар разделила участь кресла и книг, – пациенту было запрещено курить.

Но и после неудачи с сигарами изобретательность Рэдфорда нимало не истощилась. Никогда прежде он и не подозревал в себе таких способностей использовать малейший шанс оказать хоть какую-то услугу выздоравливающему, будь то прямо или косвенно, с ведома последнего или без оного. Во всем этом не хватало деликатности, но было подлинное чувство, без тщеславия, а хорошее расположение духа оставалось столь постоянным перед лицом постоянной неудачи, что критики не могли не улыбнуться снисходительно. Совершенный такт обычно не присущ молодым и неопытным, и Рэдфорд, будучи вполне здравым по своим наклонностям, ещё не имел случая познакомиться с проявлениями болезненной чувствительности. Не было недостатка в желающих сообщить Englander, что он выставляет себя дураком, и что никто, кроме Englander, не может быть столь дубоголовым, чтобы продолжать свои попытки, ибо за недели, минувшие со дня дуэли, отношение полковых к случившемуся постепенно, но необратимо, изменилось. Сначала сочувствие к несчастью Мильновича было столь же горячо, как и осуждение Рэдфорда за его непростительную несдержанность, что было вполне естественно; но также естественно и то, что произошла некая трансформация, когда оказалось, что несчастный столь упорно неблагодарен, а преступник столь искренне покаялся. Мильнович всегда был слишком молчалив, чтобы быть популярным, в то время как Рэдфорд, здесь, как и везде, стал всеобщим любимцем; обаяние его богатства и положения довершили дело. Как это вышло, сейчас никто не мог бы сказать точно, но не прошло и месяца с рокового дня, а взаимное положение этих двух людей в глазах общества изменилось столь существенно, что Мильнович из ранга мученика был низведен в оскорбители, в то время как подлинный оскорбитель превратился в мученика, сам не ведая о том.

В конце апреля Рэдфорд был временно откомандирован в одно из отдалённых расположений полка. Вернувшись в Лохатынь спустя две недели, он первым делом подумал о Мильновиче. Ответы, которые он получил на свои расспросы, ввергли его в нечто вроде ужаса. Мильновича здесь больше не было; он отбыл домой к своим родственникам, получив то, что было названо шестимесячным отпуском по болезни, но все понимали, что это был просто законный способ оплатить ему лишние полгода перед окончательным увольнением.

«Он нарочно воспользовался моментом, – сказал себе Рэдфорд в гневном разочаровании; – он ускользнул от меня; но это ему не поможет – нет!»

С чувством облегчения он припомнил, что дом Мильновича, по слухам, был не так далёк от Лохатыни. Порасспросив ещё, он узнал к своему удовлетворению, что полтора часа быстрой езды отделяют его от деревни Беренов, где был расположен приход отца Флориана Мильновича.

Затем последовали несколько дней необычной для него нерешительности и смешанных чувств. Воспоминание о высокой сутулой фигуре, восковом лице и усталых серых глазах вставало перед ним как видение, преграждая ему путь. Печаль, которую он тогда почувствовал в старике, казалась ему слишком священной для вторжения.

Дважды его лошадь седлали для поездки в Беренов, и дважды отменял он свой приказ, пока утром четвёртого дня не пришла ему в голову мысль, представившая его затруднения в новом свете. Разве удерживавший его стыд не был ложным? Это решило дело. С того мгновения, как он понял, что щадит скорее себя, а не отца Флориана, его долг стал ему ясен. В полдень лошадь была оседлана, и Рэдфорд отправился в Беренов, решившись стойко перенести град упрёков, которым, по-видимому, встретит его пострадавшее семейство.

Стоял прекрасный вечер второй половины мая, однообразие прямой дороги отрадно смягчалось розовым цветением яблонь, попадавшихся время от времени среди лип и берёз, разбросанных там и сям по обеим сторонам дороги. Ближе к Беренову дорога становилась всё уже и извилистей, всё чаще попадались плодовые деревья, пока, наконец, в лучах заката всадник не въехал под бело-розовые триумфальные арки, казалось, воздвигнутые специально в его честь, коль скоро на дороге не было другой живой души, и готовые при малейшем дуновении ветра осыпать цветами его голову, плечи, и даже заполнить его карманы, пожелай он этого.

«Они не знают, кто я, – размышлял Рэдфорд, покачав головой при этой невольной ассоциации, вызванной ослепительными грушевыми и вишнёвыми деревьями, – они готовы короновать меня как героя, возвращающегося после битвы, в то время как я преступник, вряд ли отличившийся на поле боя. Им следует бросать в меня камни, а не цветы. Нет, правда, я похож на сказочного принца, с триумфом возвращающегося к невесте».

Он громко рассмеялся при этой мысли и резко оборвал смех. Такой настрой явно не годился для его сегодняшней миссии. Ему бы следовало думать о серьёзной стороне жизни, но это цветенье и мягкий вечерний воздух, даже сочная зелень в придорожной канаве, всё непроизвольно наводило на мысль о радости, вопреки тому, что было у него на сердце. Среди вкрадчивой отравы весеннего дня трудно было молодому и здоровому человеку оставаться трезвомыслящим, очень трудно закрыть глаза на собственное везенье только потому, что кто-то где-то был несчастен.

Благодаря вечернему освещению и обилию цветов, даже расхристанная путаница бедняцких лачуг выглядела наилучшим образом. Русинский Троицын день подходил к концу, и берёзовые ветки, которыми было принято украшать дома в «зелёный» праздник, были всё ещё свежи и сочны и придавали праздничный вид соломенным крышам, с которых они свешивались блестящей зелёной бахромой. Причудливая мысль о том, что всё это было сделано специально к его приезду, преследовала Рэдфорда. Даже юные выводки розовых поросят и канареечного цвета цыплят, встречавшихся на каждом углу, казалось, суетились в его честь.

К тому времени, как Рэдфорд спешился перед ветхими воротами из простых сосновых досок, все уличные мальчишки уже были на месте, словно бы для того, чтобы составить его cortege; молчаливый уважительный cortege, босой, без чулок, с немытыми физиономиями, зато с глазами, полными благоговения, погружённый в наблюдение, но не осмеливающийся обменяться результатами его даже тишайшим шёпотом.

То, на что указали Рэдфорду, как на plebanija (дом священника), оказалось просто ещё одним крестьянским домиком, с той лишь разницей, что здесь имелись целые окна и кирпичная труба. За воротами он обнаружил себя посреди большого, но явно небогатого двора, где крапива была единственным, что буйно произрастало. Сквозь её ряды бежала тропинка к тому месту посреди двора, где напротив неба вырисовывалась перекладина колодца. От грязноватого пруда на дальнем конце гуськом продвигалось семейство уток-подростков, ни одна из которых ещё не приобрела достоинства грациозной покачивающейся походки, но все они словно бы болезненно сознавали огромность своих ступней и явно были смущены короткостью своих хвостов. Длинный полуразрушенный сарай тянулся вдоль одной стороны двора, и в одной из разбросанных соломенных куч копошились две довольно тощие свиньи.