Граф Витте

Каждый губернатор, каждый полицмейстер имеют собственную политику.

Там разрешают милицию, здесь учреждение милиции считают мятежом.

И снова ничего, кроме жалоб.

Новые расписки в беспомощности:

– Что ж делать, если некоторые… по своему усмотрению… самовольно…

В доказательство этого некоторые отзываются, смещаются.

Что ж это за новый Куропаткин, у которого каждый генерал ведёт свой собственный бой и чуть ли не свою собственную войну?

Какая беспомощность всё время.

Вопрос прост.

Какая задача была поставлена графу Витте.

– Осуществить свободы, объявленные манифестом 17-го октября.

Прошло три месяца.

Что сделано?

Где Государственная Дума?

В чём состоит свобода слова, если каждую неделю прикрывается столько изданий, сколько их не прикрывалось в год ни при Сипягине ни при фон Плеве!

Где свобода союзов? Где свобода собраний?

О неприкосновенности личности говорить в стране, в столице которой запрещается выходить на улицу после 12-ти часов ночи, и где в Севастополе высылают людей «за знакомство с Куприным», – я нахожу неприличным.

Это значило бы издеваться над бедною родиной.

Никогда ещё жизнь русского человека не была так дёшева, как она стала с 18-го октября 1905 года.

– Но тысячи причин, условий!

Никаких условий!

Результатов! Результатов!

Речь идёт о жизни страны.

Какие причины, какие условия тут могут приводиться, как извинения?

Человек под хлороформом. Человек лежит на операционном столе. Ему делают операцию, от которой зависит его жизнь и смерть.

Жизнь и смерть его висят на волоске.

Какое это время, какое это место для того, чтоб:

– Извиняться?

Какие извинения?

– Волнения… тревожное время…

Человек не может справиться с волнениями. Человек не может справиться с составлением кабинета. Человек не может справиться со своими подчинёнными.

Что же и требуется доказать?

Это уж начинает напоминать анекдот.

– Почему вы не стреляли? – спросил Наполеон у одного из своих генералов.

– На это было одиннадцать причин, ваше величество!

– Первая?

– Пороху не было.

– Довольно. Остальные не интересны.

Но, милостивые государи…

Страна, как огромной тучей, была накрыта и закрыта от остального мира.

Железные дороги не действовали. Почта – тоже. Телеграф – тоже.

Что там происходило за тучей?

Неизвестно.

Виднелось только, что туча вспыхивает кровавым светом.

Молнии.

И вы могли идти в любую банкирскую контору во Франции и менять ваши сто рублей.

Вам давали 263 франка.

Вместо 265, которые дают, когда погода – яснее не бывает.

Вспомните время русско-турецкой войны.

Какие скачки – вниз, через десять ступеней! – делал этот бедняга русский рубль:

– Первая Плевна… Шипка… Вторая Плевна…

Что было бы с ним теперь, при этих:

– Севастополь!.. Москва!.. Тифлис!.. Владивосток!

Не какие-то там Плевны!

Биржа! Такая чувствительная дама!

Способная упасть в обморок – и в какой обморок! – от известия о катастрофе на Мартинике.

Что ей Мартиника?

Подумайте, что сделалось бы с нею в 1878 году, если б она прочла в газетах:

– На Тверской расстреляли дом Коровина!

На Тверской?

Как пишет старичок г. Земский в своих объявлениях:

– На «известнейшей» Тверской улице.

Да ещё не дом какого-нибудь Гиршмана. А Коровина.

Ко-ро-ви-на!

И биржа упустила бы случай полететь, по крайней мере, на 40 копеек?

А тут…

Надо было, чтоб вся Пресня превратилась в развалины, чтобы рубль понизился ещё на 3 сантима.

На одну и сто двадцать пять тысячных копейки!

За Пресню даже обидно.

– Это сделала золотая валюта.

А кто сделал золотую валюту?

Всё время этой ужасной и печальной для исстрадавшейся родины междоусобной борьбы, когда реками текла братская кровь, – граф Витте оставался тем, чем был просто С. Ю. Витте:

– Министром финансов.

Я не знаю, находит ли он досуг писать свои мемуары. Вряд ли. Но если да, – глава, как ухитрились удержать в это время русские бумаги от окончательного падения на иностранных биржах, – будет самой интересной главой его жизни.

Какие усилия были для этого сделаны, – пока неизвестно.

Но глава будет рассказывать настоящее чудо.

Обстоятельство, которое заставляло всех русских, бывших в это время за границей, от всей души говорить:

– Спасибо графу Витте!

Жаль, что этого не могли сказать те русские, которые оставались в это время в России.

– Но Витте не был в это время министром финансов!

Но за границей знают Витте.

– Раз Витте во главе министерства, он всегда и во всех обстоятельствах останется. министром финансов.

«Кабинета», может быть, и не будет. Но министр финансов будет всегда. И этим истинным министром финансов будет Витте.

Вы могли спросить любого банкира:

– Что это русские бумаги не летят окончательно? Чего дожидаются?

Вы слышали один и тот же ответ:

– Мы верим в Витте. Пока Витте…

И г. Рувье, который сам Витте…

Т. е. министр финансов, прежде всего.

Г. Рувье, не будь во главе русских правителей Витте, не поднялся бы на трибуну для того, чтобы «успокоить финансовый мир» и сроком на три года поставить бланк французского правительства на русских обязательствах.

– Не беспокойтесь. Я знаю. Интересы по займам на три года обеспечены.

Это Рувье, глава французского правительства, ставил бланк на обязательствах графа Витте.

Трогательная, если хотите, картина.

Кастор и Поллукс.

Два великих министра финансов, подающие друг другу руку.

И на каком расстоянии!

Рыбак рыбака видит издалека.

Никто, кроме Витте, не смог бы в эту бурю держать голову поверх воды на иностранной бирже.

И никому, кроме Витте, Рувье не кинул бы спасательного круга.

Слово Рувье для капиталиста всё.

От слова Рувье «бумага» в кармане расправляется и перестаёт корчиться, как береста на огне.

Один из величайших авторитетов в наживных делах.

Как министр финансов, С. Ю. Витте был гениален.

В финансах Архимед.

– Дайте мне точку опоры, и мы задолжаем целому свету!

Я смело ставлю слово:

– Гениален.

Доказательств?

При С. Ю. Витте мы взяли у Франции 12 миллиардов франков.

А за пятью миллиардами франков начинается гениальность.

Бисмарк взял 5 миллиардов контрибуции.

А Бисмарк был гениален.

С. Ю. Витте взял их двенадцать.

Итого, по самому арифметическому расчёту, он почти в два с половиной раза гениальнее Бисмарка.

Сравните при этом их «точки опоры».

У Бисмарка:

– Мы победили!

Истинно железная точка опоры, как и полагается «железному» канцлеру.

Что было у С. Ю. Витте?

– Мы, может быть, когда-нибудь сможем быть в чём-нибудь вам полезными.

Это какие-то взбитые сливки, а не точка опоры.

И 12 миллиардов.

Не гениально?

Быть может, он ещё гениальнее, как бухгалтер.

Но где кончается бухгалтер и начинается министр финансов?

Возвращаюсь к тем же отчётам, ежегодно сопровождавшим государственную роспись.

Эти блестяще написанные отчёты в течение десяти лет из года в год были всегда как нельзя более утешительны.

То они открывали приятно удивлённым глазам существование «свободной наличности».

Чудесной арниковой примочки, которой можно примочить всякий бюджетный ушиб.

Примочил, – и прошло.

То, за отсутствием свободной наличности, отчёт радостно пускался в статистику.

– Зато благосостояние мужика поднялось! Куда! По статистике, вместо одного куска сахару в год употребляет три!

Немножко напоминало анекдот про одного издателя:

– Как подписка в этом году?

– Втрое лучше, чем в прошлом.

– Да что вы?

– Факт! В прошлом году был один подписчик на газету, – а в этом три.

Но, всё-таки, было утешительно.

Сравнительно!

Только последний отчёт немножко, как это говорится, сплоховал.

Кончался словами:

– Однако, можно надеяться, что с Божьей помощью…

Это уж плохо, когда министр финансов начинает Богу молиться.

Но всякий отчёт неизменно сопровождался любезным слуху одним и тем же рефреном:

– Так и этот год мы закончили без дефицита.

Мы к этому привыкли.

Первого января себя спрашивали:

– Без дефицита?

И, увидев любезную фразу на своём месте, себя поздравляли:

– Безо всякого!

И вот…

Десять лет жили без дефицита и сделали 12 миллиардов долгу.

Ах, бухгалтерия!

Мне всегда вспоминается знаменитый г. Езерский в одном из банковских процессов.

Он был экспертом.

– Да что же, наконец, такое бухгалтерия?! – в отчаянии возопил прокурор. – Наука это или искусство?

«Дедушка русской бухгалтерии» подумал с минуту и ответил:

– Искусство:

Но бухгалтерия – искусство сегодняшнего дня.

Эфемерида.

Живёт мгновение.

Сегодня вы успокоили тонко составленным бухгалтерским отчётом.

Завтра действительность, как камень, свалившийся откуда-то с неба, разорвёт самое искусное бухгалтерское кружево.

Десять лет вы пишете отчёты, а на одиннадцатый:

– Двенадцать миллиардов.

(Какой фатальный порядок в цифрах).

Но С. Ю. Витте был не только министром финансов сегодняшнего, – он был настоящим министром финансов и завтрашнего дня.

Судя по его деятельности, он мало обращал внимания на людей.

Судя по его деятельности, он рассуждал так:

– Люди умирают или лопаются…

Для министра финансов это одно и то же.

Люди исчезают, предприятия остаются.

Мамонтовы разоряются, Алчевские умирают, – но фабрики, но заводы, но железные дороги остаются, меняют хозяев и работают в стране и на страну.

Участь людей, по-видимому, мало интересовала С. Ю. Витте.

Он смотрел через их головы, вдаль.

Он был созидателем.

– Предприятий! Предприятий! Он помогал их увлечениям.

– Стройте! Создавайте!

Он грозил.

Грозил частным железным дорогам:

– Выкуплю! Стройте такие-то ветви! Создавайте! А то выкуплю!

Люди, общества гибли.

А он создавал, создавал, лихорадочно создавал.

Летели перья, часто окровавленные, голубей, коршунов, ястребов.

А он, как орёл, ширял в синеве неба, и не было преград его полёту.

В какой-то творческой горячке он создавал всё.

Завод, продукт, даже покупателя продукту!

Не создавал, а уж истинно творил.

Из ничего.

Нет покупателя?

Крестьянин обнищал, железного гвоздя купить не в состоянии.

Вот вам покупатель:

– Казна!

Рельсы на казну делайте.

Железные дороги строить будем, чтобы только покупателя вам создать.

Этого Витте я люблю, как немножко в душе поэт. Мне нравится его размах, и сила лёгких, с которой, словно грандиозный мыльный пузырь, росла и принимала гигантские размеры и надувалась русская индустрия.

И, словно мыльный пузырь, играла всеми цветами радуги.

И лопалась, и снова надувалась, и снова лопалась и вновь надувалась.

Здесь С. Ю. Витте был властолюбив, честолюбив и завоеватель.

Фараонов сон совершался наяву.

Министерство Финансов, – тощее в России министерство, – поедало другие, тучные.

Министерство Внутренних дел, – при фон Плеве, – должно было вступить в смертный бой, чтоб его не съело, не съело его власти и первенствующего значения Министерство Финансов.

Министерство Путей Сообщения, казалось, совсем перестало существовать. Все его вопросы решались в Министерстве Финансов.

Министерство Земледелия устранили даже в ту минуту, когда нужно было решать вопрос:

– Как поднять земледелие?

– Наши плательщики! – заявили в Министерстве Финансов. – Мы их участью и займёмся.

Бедное Министерство Просвещения, – уж и так тощее! – в один прекрасный день проснулось с отъеденным боком.

– Профессиональные школы – наше дело.

Какая гимназия не станет «профессиональной школой», если при ней открыть курсы выпиливания по ореховому дереву?

Продолжай дела идти тем ходом, каким они шли, и не встреться на пути железной преграды, – фон Плеве, – Министерство Финансов забрало бы под себя всё, и всё просто, естественно кончилось бы тем же, к чему пришло сейчас.

Министр Финансов С. Ю. Витте неизбежно сделался бы премьер-министром.

Но только настоящим.

Главою однородного министерства, которое писало бы свои бумаги под его диктант.

Среди всех завоеваний, которые успел сделать С. Ю. Витте, когда он был на своём месте и в своей роли, – самое трудное было, конечно, завоевание самой осмысленной и живой силы в стране:

– Общества, интеллигенции.

Вы помните ахи и охи, и стоны, и вопли, что интеллигенция бежала на службу к Министерству Финансов.

Адвокаты, судьи, доктора кидают своё дело.

– Учителя в акциз!

Эти причитанье:

– Жалованья соблазнили!

Заключение обидное. Но мало продуманное.

Не одно жалованье играло тут роль.

Мне пришлось тогда беседовать с одним учителем, пошедшим в акциз.

– Из учителей в монополию. Согласитесь, – звучит странно…

– Конечно! Конечно! Сохранить крестьянину половину здоровья. Спасти его от сивухи, настоянной кабатчиком на табачных листьях «для крепости», – от этого ужасного пойла, которым отравляется страна. Спасти его от этого отравления сивушным маслом, которое отнимает у него, по меньшей мере, полсотни рабочих дней в год, лишая его возможности работать и на другой день, «с похмелья». Спасти его от яда, который фатально делает из него затяжного пьяницу. Пили вы когда-нибудь водку, которую пьют у нас в деревне? Если да, вы поймёте, что значит освободить человека от этого яда. Уничтожить в деревне «институт», который её губит, разоряет, развращает, который её доводит до какого-то скотского состояния – кабак. Избавить деревню, мирской сход, крестьянское хозяйство, общественные дела от самого мерзкого влияния, избавить деревню от её язвы, позора, несчастия, – от кабатчика. Конечно, всё это ничтожное дело! Ничтожное, в сравнении с народным учительством, где я, всё равно, ничего не могу сделать, потому что мне ничего не дают делать. Там красивое имя и невольное бездействие, от которого слезами давишься, – здесь некрасивая кличка «акцизник», но живое дело. Дело оздоровления деревни. Раскрепощение пахаря от кабака.

Во всех ведомствах нужны были чиновники.

Везде писали.

И только одно, – Министерство Финансов, могучее, широкое, вершившее колоссальные экономические реформы, захватывавшее одну за другой различные отрасли народной жизни и обещавшее захватить их все, – только одно Министерство Финансов звало широкие круги общества.

И звало не писать, а:

– Делать дело. Устраивать судьбы и строить будущее.

Это было вольное министерство.

Вольное не только по обращению с цифрами.

Запорожская Сечь среди регулярных министерств.

Где спрашивали только одно:

– Умеешь делать дело?

«Какая смесь одежд и лиц»…

Бывший политический ссыльный, вчерашний адвокат, инженер, учитель, – всё работало плечо о плечо.

Единственное министерство, свободное от «настоящих чиновников».

Что удивительного, что русское общество, русская интеллигенция хлынула туда, где можно было влиять на жизнь страны.

Русское общество схватилось за работу «по Министерству Финансов» как за единственную для «частных людей» возможность работать, направлять и править.

Вот источник этого бегства «к Витте», а не одно жалованье.

Поработав с интеллигенцией, Витте, быть может, – наверное даже, – надеялся, что и снова…

Но премьер-министр граф Витте не получил того, чего так легко добился министр финансов С. Ю. Витте.

Общество не пришло к нему на работу.

Почему?

Граф С. Ю. Витте напоминает мне, – простите странный скачок мысли, – тех очень даровитых артистов, – например, г. Дальский, – талант которых находится, так сказать, на границе.

Между драмой и трагедией.

Когда их видишь в драме, думаешь:

«Вот бы ему в трагедию!»

Но когда они вас послушаются и начнут играть трагедию…

Вы находите:

– Нет! Назад! В драму! В драму!

Г. Дальский удивительно сыграл в «Идиоте» Рогожина.

– Трагик! – решили все. – Это уж не драма.

От Рогожина веяло Отелло.

Тогда он сыграл Отелло и…

От Отелло веяло Рогожиным.

Когда С. Ю. Витте был министром финансов, всем казалось:

– Вот бы был премьер-министр…

La plus belle fille du monde ne peut donner que ce qu'lle a.

И не надо спрашивать от человека больше того, на что он в состоянии.

При разрешении вопроса, чего мы можем ждать от графа Витте, – этого не нужно забывать.

И быть может, этого не забыло русское общество, когда граф Витте поставил вопрос о доверии и о совместной работе…

Что ж делать, что он министр финансов!

Бывают несчастия и крупнее!

А граф Витте – урождённый министр финансов.

Настоящие министры финансов, как поэты, – ими не делаются, – ими родятся.

Конечно, граф Витте никоим образом не принадлежит к тем, поистине, «не помнящим родства» деятелям, которые выскочат случаем Бог весть откуда, наделают кровавых пятен и исчезнут, очень мало думая о суде не только потомства, но и современников.

Граф Витте честолюбив.

Для него очень много значит общественное мнение Европы, всего света.

Но что такое для министра финансов общественное мнение? И что такое Европа?

Если займы помещаются хорошо…

Т. е. если гг. Ротшильды, Блейхредер, Мендельсон охотно берутся их разместить среди публики.

Министр финансов доволен:

– Дела моего отечества идут отлично, и мы стоим во мнении Европы высоко!

Отсюда его география.

Свет, в его глазах, не так густо населён, как по нашему мнению.

Каких-нибудь полтораста-двести человек на всю планету.

Четыре Ротшильда, несколько Блейхредеров, Мендельсон и немногие им подобные.

Т. е. тот свет, с мнением которого нужно считаться.

Те, которые дают взаймы миллиарды, реализируют займы, помогают государству выходить из трудных обстоятельств, дают возможность вести войны, уплачивать контрибуции, строить железные дороги, развивать промышленность и т. д.

Все остальные для министра финансов не существуют.

Что такое Европа?

Для нас это – Германия, Австрия, Франция, Англия…

Для министра финансов это:

– Ротшильды, Блейхредеры, Мендельсон.

– Что такое Шпрее?

– Река, на берегу которой расположен Блейхредер.

– Что такое Сена?

– На её берегу возвышается Ротшильд.

– Темза?

– А! Это река, протекающая мимо английского королевского банка!

Как для почтальона:

– Что такое Плевако?

– Новинский бульвар, собственный дом.

И только.

Профессиональный взгляд.

Неизбежный отпечаток ремесла.

Как относится к нашим событиям Европа?

Какая Европа?

Жан Жорес вопит на эстраде, бьёт себя в грудь, кричит до хрипоты:

– Русская революция… Общее дело… Её победа будет и нашей победой.

И двухтысячная толпа, переполняющая зал митинга, единогласно вотирует горячее сочувствие русским «камарадам» и расходится под традиционные звуки «Интернационалки».

– C'est la lutte finale! – мечтательно и задумчиво звучит первая строка.

– Groupons nous et demain!

Голоса растут выше, выше, как грозная волна.

– Internationale, – волна упала, что-то успокоительное слышится в пении, и:

– Sera le genre humain! – вновь мечтательно, ласково, почти нежно заканчивается мечтательная песнь пролетариата.

Но разве это «Европа министра финансов»?

Что думает о наших делах «Европа графа Витте»?

Та Европа, о которой, – о ней одной только, – он привык, будучи министром финансов, думать с заботой и беспокойством, с тревогой?

Европа, которая реализирует, распределяет займы…

Ей нужно, чтобы железные дороги в стране ходили по расписаниям, почта приходила вовремя и телеграф стучал без перерывов на две недели.

А главное, – чтоб проценты по бумагам поступали в назначенные дни.

Всё, что к этому ведёт, – хорошо.

Всё, что к этому не ведёт, – плохо.

Политика, при которой письмо опоздало на две недели, – никуда не годится.

Политика, при которой телеграмма пришла вовремя, великолепна:

– Вот настоящая политика, которая нужна этой стране!

Эта Европа думала:

«С вашей страной происходит, действительно, что-то нескладное. Вы не умеете сами с ней управляться, – сделайте то же, что делается в других странах.»

Но этой Европе показано:

– Вот вам! Ещё только обещана свобода, – что делается? Хорошенькие три месяца?

И «Европа», две недели не получая от должника ни писем ни телеграмм, завопила:

– Позвольте! На что ж у них Витте? И что делают казаки?

В конце-то концов…

Неужели вы думаете, что этой Европе не в высокой степени безразлично:

– Будет у России конституция? Не будет у России конституции?

Да введите хоть крепостное право. Посадите всех жителей под арест. Приставьте к каждому обывателю по два конвойных, если у вас на это хватит войск.

Но только, чтобы железные дороги ходили по расписанию, почта получалась вовремя и телеграф стучал как следует.

А главное, – проценты поступали исправно.

Вы этого добились, – вы гениальны:

– Настоящий благодетель своего отечества! Цена безразлична.

Какой угодно ценой!

Вы этого не добились, – вы:

– Враг своего отечества! Человек, который губит страну!

Потому что истинное счастье на свете испытывает, по мнению этой Европы, только та страна, которая платит свои проценты.

И большей радости, как оплатить купон, для патриота нет.

Так думает «Европа графа Витте», та Европа, с мнением которой он привык считаться.

И граф Витте…

Но я всё сравниваю нашего премьер-министра то с индусским богом, то с Наполеоном.

Боже мой, ещё подумают, что я прошу себе места начальника главного управления по делам печати!

Чтоб предупредить такую догадку, позвольте взять сравнение из другой области.

Граф С. Ю. Витте перед лицом своей Европы может сказать, пародируя слова городничего:

– Ежели у меня поезда ходят по расписанию, почта подаётся вовремя, телеграф стучит когда угодно, и арестанты…

Арестанты – это мы.

– И арестанты содержатся хорошо, – чего же мне ещё от Господа Бога нужно?

И «Европа» ему скажет:

– Верно!

Вот чего, поистине, мы в праве ждать от графа С. Ю. Витте.

Петербург одержим странною манией.

В Петербурге считают себя хорошенькой женщиной.

Поветрие!

От которого в Петербурге не избавлен никто.

Какой-нибудь статс-секретарь. Золотое шитьё спереди, золотое шитьё сзади. Серебро в волосах. Серебряная борода.

А он считает себя хорошенькой блондинкой, с золотистыми волосами, глазами небесного цвета и очаровательными ямочками на щеках.

Хорошенькая женщина!

Она терзает, она мучит своего влюблённого. Бедняжка думает о самоубийстве, как о праздничном отдыхе. Мечтает о холоде могилы, как измученный пешеход, среди раскалённого солнцем поля, о прохладе тенистой рощи.

Но «она» улыбнулась.

Довольно!

И преданный дурак снова лежит у её ног, счастливый, как могут быть на свете счастливы только глупые люди.

С исцарапанным сердцем, из которого сочится кровь. Но счастливый. Забыто всё.

И всё исцелено.

В один момент.

Она улыбнулась!

Сквозь хорошенькие щёлки он видит два кусочка неба.

И на румяных устах играет заря.

А ямочки на щеках!

Ну, можно ли тут не потерять голову? Зачем же и дана человеку голова, если её не терять при таких оказиях?

Но вот в один прескверный день она улыбается.

И ничего!

У него «лицо самоубийцы».

Складка между бровей, углы рта опущены, в глазах один мрак.

– Ну?

Она удивлена.

Она рассержена.

Она топает ножкой.

Она теряет терпение и туфлю.

– Ну? Не сметь делать такого лица! Разве я вам не улыбнулась? Как вы смеете не быть счастливым?

Но вместо того, чтобы потерять голову, он ею качает.

Невиданная вещь!

Он качает головой.

– Улыбка?

Ему улыбались много раз, и потом начиналось всё снова.

Он что-то такое бормочет.

И требует чего-то такого более существенного.

Как он изволит довольно глупо называть:

– Фактов!

Улыбки, самые многообещающие, на него больше не действуют.

Он видал улыбки!

С него довольно улыбок!

У хорошенькой блондинки слёзы готовы брызнуть из глаз.

Он смеет так говорить об её улыбках!

Он!!! Он?!?!

– Что случилось?

– Бог весть, сударыня!

Но время шло, пока вы улыбались многообещающими улыбками.

Быть может, вы постарели и подурнели за это время. Быть может, ваш преданный за это время стал старше и с летами умнее.