скачать книгу бесплатно
Инструктор любил красивые слова, но космонавты понимали – это от полноты чувств и неумения просто сказать о великом.
– Вы покинете Землю, но не покинете мир, – напоминал он им, – вы узнаете то, что не было дано до сей поры никому…
– Без сожаления готовитесь к этому неслыханному научному подвигу? – спрашивал он у них, и сам отвечал:
– Конечно же, с сожалением, как иначе? Прекрасен наш мир, но вы сознательно жертвуете им ради науки… Земля не забудет эту вашу жертву…
После этих его слов шестнадцать человек покинули межгалактический отряд, сославшись на недомогания, занятость и невыплаченные долги.
– Вселенная покорится только людям с крепким духом, – сказал Ипатий Ильич. – Мы никого не держим. Наоборот, хорошо, что отсеваются нестойкие и сомневающиеся…
После этого отряд не досчитался еще трехсот двадцати человек. А один ушел, сказав, что космос – это вообще отвод зрения, на самом деле там ничего нет, ничего…
Ученых, между тем, тревожила еще одна проблема, очень непростая: как передать межгалактическую информацию, ведь если космонавт, вернувшись, попадет в глухое Средневековье, то как современные ученые узнают, с чем он прилетел? Разрабатывались различные хитроумные методы передачи, например, написать сообщение нестираемой краской на пирамидах в Египте, или из базальтовых плит где-нибудь в горах выложить гигантское слово – если мы не одиноки во Вселенной – «Да!», если никто так и не встретится в глубоком космосе, то – «Нет!». Современные ученые обнаружат эти чудеса света и все поймут. Миссия будет выполнена. Предлагались и другие способы: внести красноречивые вставки в тексты старинных книг, понятные расшифровщикам двадцать первого века; создать литературный шедевр, лучше всего стихотворный эпос, чтобы его передавали из поколения в поколение… Порешили на том, что странники во Вселенной будут стараться использовать все возможности донести свою информацию до современников.
Разведчики Вселенной усиленно тренировали память, в далекий космос вместе с ними невозможно было отправить никакой аппаратуры – ни фотоаппаратов, ни видеокамер, ни даже простых записных книжек с карандашами. Да что там – им предстояло отправиться в путь без одежды; ученые пока не научились забрасывать в галактические пространства одновременно с живыми существами и всякие приборы, снаряжение. Или человека, или приборы, а вместе – ни-ни! Ничего не поделаешь, такой закон природы. Поэтому предполагалось, что память должна стать одним из главных инструментов установления космических контактов. Спросят инопланетяне: как у вас дела с математикой, физикой, химией? А им в ответ Бином Ньютона, правило буравчика, закон Ома, Таблицу Менделеева – знай наших!.. Они насчет культуры, конечно, поинтересуются, а им наизусть «Преступление и наказание», «Под сенью девушек в цвету», «Лолиту»…
Саше досталось досконально выучить творчество Пушкина, знать и жизнь поэта. Для многих такая тренировка памяти была обузой, а Саша только обрадовался. Ему и прежде про Пушкина было все интересно…
Особое внимание было уделено лингвистической подготовке. Руководством межгалактического эксперимента было решено, что базовым должно стать знание курсантами шестнадцати языков, не возбранялось, если двадцати или даже сорока. Учили во сне, под глубоким наркозом, в барокамере и в центрифуге… Результаты были поразительными. Саша суахили выучил за день, английский за пару часов, с американским провозился полдня…
Само собой, группа была совершенно секретная. Мегасекретная. Каждый документ после прочтения нужно было сжечь, а пепел развеять на ветру. Если ветра не случалось, то нужно было для развеивания подниматься на самолете на высоту не ниже четырех тысяч метров. В общем, подготовка была нелегкой, но зато какой научный прорыв готовился учеными! И Саша был первым кандидатом на первый бросок.
Саше очень хотелось отправиться в космос. Он еще в детском доме решил, что должен в жизни совершить что-нибудь героическое, о чем заговорят все. Буквально все – и в городе, и в мире.
И в том числе физрук Николай Иванович, который всегда с усмешкой вызывал его подтягиваться к турнику и потом с такой же усмешкой говорил:
– Будем считать, что один раз ты подтянулся. Столько же будет и баллов – один.
– Кол! Кол!.. – орал счастливый класс.
И в том числе Настена из параллельного класса, которая даже в домашних тапочках умеет ходить так, что все думают, что она на каблучках.
И в том числе Митяй Митрясов, с которым старались водить дружбу даже старшеклассники, который не боялся ничего на свете, кроме насмешек, но посмеяться над ним мало кто решался.
И в том числе, даже в первую очередь, его мама, которую он никогда не видел, но всегда знал, что она есть… Пусть она услышит о нем, пусть!..
Его не очень страшило расставание с Землей, не может ведь в космосе быть хуже, чем в строительной общаге, в которую он попал после детдома, а главное, он ни на минуту не сомневался, что вернется; не может такого быть, чтобы не существовало способа быстрого и точного перемещения во Вселенной. Если есть Вселенная, то есть и способ ее постижения. А если этот способ существует, то к моменту его возвращения башковитые ученые обязательно откроют этот способ.
Но, конечно, иногда ему становилось немного грустно. Он вспоминал, как однажды они вместе с параллельным классом ходили в поход, ночевали на берегу тальниковой речки Деркул, а днем ловили в ней огромных зеленых раков, похожих на броневики. Ловить этих неуклюжих чудовищ было очень просто, достаточно было на конец совсем недлинной нитки привязать кусочек мяса, добытого из ракушек, которых было в Деркуле огромное количество, или хвостик малька – и забросить эту приманку в воду. Не успевала она опуститься на дно, как в нее одновременно впивались мертвой хваткой клешни нескольких раков. Оставалось только потихонечку подтаскивать к себе обитателей глубин и, подведя в воде под них ладонь, пытаться схватить их. Правда, это не всегда удавалось, раки пускали в ход свое устрашающее оружие, больно щипали руки, но меньше чем за час удалось наловить полное ведро, и уже мальчишки принялись собирать хворост для костра – славная могла получиться пирушка, но Настена улучила момент и отпустила всех раков назад в Деркул. Мальчишки до того разозлились, что хотели ее поколотить, но не поколотили. Если честно сказать, то совсем немногим хотелось участвовать в приготовлении раков, наблюдать, как те заживо погибают в кипятке. Поэтому ругали Настену скорее для порядка и на ужин с удовольствием трескали тушенку с макаронами.
А потом сидели у костра, и физрук Николай Иванович растягивал меха перламутрового аккордеона, и все негромко пели песню, почему-то казавшуюся невообразимо грустной: «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой, край родной, навек любимый, где найдешь еще такой, где найдешь еще такой?…» И огонь костра отражался в перламутре аккордеона и аккордеон казался раскаленным: плесни на него водой из Деркула – и он зашипит… «От морей до гор высоких, посреди родных широт, все бегут, бегут дороги, и зовут они вперед»…
Саше вспоминалось, как в седьмом классе они писали сочинение «Моя улица». Считалось, что это сочинение на свободную тему, учительница по русскому языку и литературе Песня Сольвейг (и почему ее так прозвали, ведь на самом деле она была, кажется, Лидией Семеновной?) думала, что в этой теме большой простор для фантазии, ведь всего в одном квартале пролегала Главная улица, а по ней в свое время гуляли и Пушкин, и Лев Толстой, и Алексей Толстой, да что там далеко ходить – гулял и Виктор Иванов, писатель, путешественник, знаменитый филуменист; рядом была и Чапаевская улица, где когда-то размещался штаб дивизии Василия Ивановича, – много хорошего и поучительного можно было написать, если подойти творчески к этому заданию. Но семиклассники все поняли неправильно. Если все они живут на одной улице, то и описывать должны ее – Дмитриевскую – решили они. А что можно хорошего написать про эту узенькую, темную, колдобистую улицу?
Саша долго сидел над тетрадкой, в голову лезли почему-то одни прилагательные: окаянный, деревянный, оловянный, стеклянный… Он написал: «В нашем замечательном городе есть замечательная…». Подумал чуть-чуть, и слово «замечательная» зачеркнул. Подумал еще и зачеркнул все остальное. Но вспомнил строгие глаза Песни Сольвейг и придумал улицу не существующую: «Моя улица, может быть, называется Мандариновой, потому что мандарины бывают на Новый год, самый лучший праздник. Тогда снег становится оранжевым от мандариновых корок. Вот и моя улица праздничная, хорошая улица. На ней много акаций, сирени, по весне все здесь расцветает и улица становится похожей на сад… У меня полно друзей, мне с ними интересно, летом мы вместе ходим на рыбалку…» Саша поколебался с минуту и дописал: «А скоро я поеду на Черное море, в Сочи».
Даже самому себе не мог он объяснить, для чего написал эту последнюю строчку. Повыделываться на весь детдом захотел? Кого-то разжалобить? Но разве он здесь один такой?..
Он знал все это, но твердо вывел в тетрадке эту свою строчку…
Оказалось, что почти весь класс писал про вымышленные улицы. Песня Сольвейг на другой день сказала об этом с изумлением и гневом:
– Не ожидала я от вас, не ожидала… Что в гороно скажут? Что у нас в городе нет улиц, достойных ваших золотых перьев, да? А может, скажут, что мы, педагоги, не сумели в вас воспитать любовь к родному городу?..
– Не бойтесь, Песня… Лидия Семеновна, мы никому не скажем, честно! – принялся успокаивать ее отличник Бокаушин. – Правда, ребя?..
– Правда, правда! – дружно согласился класс. – Можете не сомневаться… Не выдадим!
– Предлагаете мне сговор, да? – возмутилась учительница. – Да как вы смеете!..
Но, кажется, до гороно ничего не дошло. Песня Сольвейг раздала тетрадки, даже не поставив оценок, а только закорючки – «См…» – значит она смотрела.
Только через год Саша узнал, что Настена писала в своем сочинении как раз про узкую, детдомовскую улочку – Дмитриевскую, и начиналось сочинение так: «В нашем замечательном городе есть замечательная улица…».
Саше вспоминалось, как иногда по вечерам он удирал из детдома и бродил по городу. Это категорически воспрещалось, но все старшеклассники, да и ребята помладше, нарушали этот запрет. Он неплохо знал город: что-то в нем притягивало его к себе. Может быть, какие-нибудь его предки жили здесь?.. Директриса детдома как-то рассказала ему, что его нашли в купе вагона скорого поезда, так что место рождения он может себе выбрать практически любое.
Особенно он любил бывать в старом городе – Куренях или в столетних улочках нынешнего центра. Иногда, нырнув под какую-нибудь кирпичную арку, он попадал во двор, в глубине которого виднелась еще одна арка, а пройдя через нее, оказывался в следующем дворе, который продолжался третьей аркой, а за ней чудился еще один двор, и еще один, и еще – и так, казалось ему, до бесконечности; это был мир дворов, стиснутых вековыми домами, мир крошащихся от старости кирпичных стен, чугунных колец, вделанных в эти стены, таинственных сараев, дубовые двери которых замкнуты ржавыми замками, которые не открывались со времен Иканского сражения, – здесь дремала старина, ждали своего часа удивительные открытия, отсюда должны были начинаться неслыханные доселе приключения.
Он стал брать в библиотеке книжки об истории этого города, их там было немного. Ему посоветовали полистать подшивки газет с краеведческими статьями – из них он тоже кое-что узнал, но не все, что его интересовало. Один краевед – старик с седой бородой, с седыми усами – сказал ему, как в волшебное зеркальце глядел:
– В этом городе загадок спрятано столько, что телескопы надо не в небо наводить, а на этот край!.. Пора уже перестать их бояться!..
– А кто боится-то? Кто? – спросил Саша. – Чего бояться того, что прошло давным-давно?..
Краевед только засмеялся в седые усы.
Саша подолгу стоял у пятиметровых старинных стен, нередко ему удавалось прочитать нацарапанные на камне слова, даже целые послания, тогда ему хотелось думать, что это надписи прошлых веков: «Митя и Лера дураки», «Степа, дождись…», «Золотые коронки ставлю», «Для художниковъ краски в цинковых трубочках, цъны дешевыя», таинственное «2–6, 2– 12, 2–1, 2–2, 1–3, 2–7, 1–2, 2–6, 1–4, 1–3, 1–2, 1–1,1 – 4», причем эти непонятные цифры повторялись в нескольких местах. А рядом с этими цифрами поражала и еще более таинственная надпись:
Кони-кони, кони-кони,
Мы сидели на балконе
Чай пили, воду пили,
По-турецки говорили:
Чаби, чаряби
Чаряби, чаби-чаби.
Дурацкую считалочку кто-то старательно – буковка к буковке – начертал на стене, и, судя по всему, очень-очень давно.
– Чаби, чаряби, Чаряби чаби-чаби, – долго ходил и повторял Саша чепуховские слова; почему-то они запали ему в память.
Но эти воспоминания все-таки не отвлекали его от главного – он в любую минуту готов был отправиться в дальний космос. Но тогда он еще не встретил Дашу…
Как-то, когда подготовка к заброске в галактические дали подходила к завершению, он опять бродил по городу. Пройдя под очередной аркой, оказавшись в очередном дворе, он увидел девушку. Она стояла как раз у той стены, где были эти самые «чаби чаряби». Он подошел к ней и спросил:
– Вы на турецком умеете читать?
Она улыбнулась:
– Нет, я только на чабичарябском…
– Но при чем здесь кони-кони и кто сидел на балконе?
– Наверное, вокруг было много коней, одни только кони, куда ни глянь – кони и кони, и они не знали о том, что на балконе можно выпить чаю, в крайнем случае водицы. При этом, перемежая русские фразы с турецкими, – она взглянула ему в глаза и расхохоталась. В то лето ее лег ко было рассмешить, ей было двадцать, ее счастливая жизнь только начиналась.
– Меня зовут Сашей, – сказал он.
– Ая – Даша, – просто сказала она. – Я здесь часто бываю, мне почему-то старина нравится… Все, что прошло, – реальнее того, что есть и что будет…
– Прошло уже три минуты, как мы познакомились, – сказал Саша, – это уже прошлое, как оно вам?..
Это недавнее прошлое, оно еще не устоялось, – ответила она. – Кстати, тут на стенах много всяких считалочек, как будто кто-то боялся их позабыть… Вот, например: «Эна, бена, раба, Квинтер, финтер, жаба…». А рядом всегда эти странные двойные цифры…
– Точно, а здесь наверху почти поэма:
Жили были три японца:
Як, Як-Цедрак, Як-Цедрак-Цедрак-Цедрони.
Жили были три японки:
Цыпа, Цыпа-Дрипа, Цыпа-Дрипа-Дрипедр они.
Вот женился Як на Цыпе, Як-Цедрак на Цыпе-Дрипе, Як-Цедрак-Цедрак-Цедрони на Цыпе-Дрипе-Дрипедрони.
Вот у них родились дети: у Цыпы – Фо, у Цыпы-Дрипы – Фо-Ти-Фо, у Цыпы-Дрипы-Дрипедрони – Фо-Ти-Фо-Ти-Фо-Тифони.
Вот скончались три японки: Цыпа, Цыпа-Дрипа, Цыпа-Дрипа-Дрипедрони.
А их дети – Фо, Фо-Ти-Фо, Фо-Ти-Фо-Ти-Фо-Тифони и сейчас живут в Японии.
– Никогда не слышала таких японских имен…
– Странная считалка, – согласился с ней Саша. – Они, если разобраться, все странные. Как будто специально в них добавлено абсурда…
– Чтобы были заметнее и не забывались…
Да уж, что-что, а считалки мы запоминаем на всю жизнь, – задумался Саша. – Пожалуй, никакие рифмованные строчки мы в детстве не повторяем так часто, как разные считалки…
– Вот еще одна надпись, – заметила она. – Полный абсурд:
Дюба-дюба-дюба-дюба
Дони дони дони так
А шарли буба
А шарли буба
А шарли буба, буба, буба, буба
А-а-а
Адони мэ
А шарли бэ
Амри
Замри
Эни-бени-рики-таки
Турба-урба-сентябряки.
– Кроме «замри» и «сентябряки» ничего не понятно, – сказала она.
– А «сентябряки» понятно? Что это за штучки такие? – спросил Саша.
– Может, это хорошие дни, которые случаются в сентябре?.. Или медали, которые вручаются гражданам, особо отличившимся в сентябре?..
– Тогда должны быть «октябряки», «ноябряки», «декабряки», «январяки – с печки бряки», – подхватил он эту игру.
– Они наверняка есть! «Августяки», «февраляки», – продолжила Даша. – Но это уже не медали – ордена первой и второй степеней. Звучит как величественно! Августяк первой степени за заслуги перед Отечеством получает…
– А может, «сентябрям» – это просто желтые сентябрьские листья? – предположил он. – Грустные, опадающие, шелестящие под ногами сентябряки?..
– Уж лучше пусть они будут хорошими днями в сентябре, – попросила она. – Грустного и так хоть отбавляй…
– Хорошо! – согласился он. – Тем более, что на дворе как раз сентябрь…
– И день неплохой, – кивнула она.
Потом она говорила ему, что это был самый лучший «сентябряк» в ее жизни.
В тот день они долго гуляли по городу; им и в голову не пришло после обсуждения считалочек вежливо раскланяться и разойтись по сторонам. Не сговариваясь, они двинулись вместе по старинным улицам, над которыми в кронах деревьев разгоралась осень. Они прошли мимо дома Мизиновых, как будто только что вынырнувшего из девятнадцатого века, в это время низко над его крышей протарахтел самолет; хорошо был заметен один из пилотов – чернявый, усатый, стройный, затянутый в кожу, перепоясанный ремнями.
– Знаешь ли ты, что Лика Мизинова – это Лидия Стахеевна? – спросил он для чего-то.
– Нет, не знаю, – призналась она. – К стыду своему, я не знаю, кто такая Лика Мизинова…
– Как-нибудь расскажу, – пообещал он.
– Мне будет интересно, – согласилась она ждать, и в этом согласии мелькнуло будущее.
Тут к ним подошел странный тип, в кроссовках на босу ногу, без шнурков, всклокоченный, в пальто, утратившем цвет еще в прошлом веке.
– Извините, пожалуйста, – обратился он к ним вежливо, – не могли бы вы мне сказать, чем заканчивается книжка «Черемыш, брат героя» писателя Льва Кассиля? Очень интересная книжка…
Оказалось, что ни Саша, ни Даша не читали этого произведения.
– Очень жалко! – сказал парень в кроссовках и только тут представился: – Я – Бочаров… Жалко, что вы не читали про Черемыша…
– Мы обязательно прочитаем, – пообещали они ему и отправились дальше, тут же позабыв про странного парня.
Они вышли к Атаманскому дому; Саша рассказал ей, что давным-давно сюда приезжал Пушкин.
– Это каждый знает, – сказала она. – Здесь даже мемориальная доска есть…
– Но я об этом знаю такое, о чем прежде никто даже не задумывался, – ответил он. – Вот тебе, например, известно, с какой стороны коляски он вышел, подъехав к дому?
– Кто это может теперь знать? – удивилась она. – Наверное, даже в тот день, когда он приехал, люди не обратили на это внимания… Так ли это важно?..
– Для кого-то это может быть очень важным, например какому-нибудь непризнанному дарованию, которое не чает, как прорваться к знаменитому пииту, чтобы вручить ему тетрадку со своими виршами; если, паче чаяния, Александр Сергеевич сойдет с противоположной от парадного крыльца дома стороны, то можно будет рвануться к нему через не очень широкую Большую Михайловскую, а если Пушкин сойдет, как все и ожидают (а говорили, что поэт приехал нежданным, хотя молва всегда быстрее человека, да такого человека!), со стороны парадного, то пиши – пропало – окружат столичного гостя, возьмут под локотки, задушат любезностями – только и видали члена Российской Академии, камер-юнкера… – Саша на ходу придумывал историю, врал напропалую и сам не мог понять, чего его понесло, но остановиться не мог. И вот странное дело: где-то в глубине его сознания, где и рождалась эта придумка, не было ощущения, что это несусветная чушь; он даже думал, что в его фантазии есть какая-то правда.
– Я могу сказать, с какой стороны коляски вышел Александр Сергеевич, – уверенно продолжил он, – с правой по ходу движения, то есть с противоположной стороны от парадного крыльца… Так что если кто-то собирался передать поэту какую-нибудь тетрадку или что-нибудь еще – должен быть наготове, другого такого случая может и не представиться…
