Рядом с Лениным до Октября 1917 года. Неизвестные воспоминания соратников

Весной 1905 года Е. К. Кравченко уехала в Москву, где участвовала в декабрьском вооруженном восстании. А следующей весной года она вернулась в Кострому и поселилась в квартире Колодезниковых на Вознесенской улице под видом репетитора их детей. На деле же она выполняла поручения комитета РСДРП. Кравченко принимала активное участие в установлении Советской власти в Костромском уезде, занимая ответственные посты в органах народного образования, в Наркомате рабоче-крестьянской инспекции, в ЦК партии, в аппарате Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Сохранились её воспоминания «На баррикадах Красной Пресни». В старости была уважаемым персональным пенсионером, как старая большевичка получала «кремлёвский паек» с икоркой и балычком, проживала в Москве.

Шмит Елизавета Павловна (1887 – 1937 гг.), член РСДРП (б) с 1905 года, была секретарем Московской боевой группы, младшая сестра фабриканта-революционера Н. П. Шмита.

Окончила в 1905 году Московскую частную женскую гимназию Е. Е. Констан, получив звание домашней учительницы. В 1905 – 1906 годах училась на Московских Высших женских курсах. После смерти Н. П. Шмита и поражения революции в конце 1907 года эмигрировала во Францию. В 1908 года в Париже вступила в фиктивный брак с А. М. Игнатьевым, что дало возможность большевикам получить наследство Н. П. Шмита.

В 1919 году вместе с мужем В. К. Таратутой и пятью детьми вернулась в Россию. В 1919 – 1922 годах работала в Глав политпросвете Наркомпроса, заведовала детдомом в детском городке имени Коминтерна. В 1922 – 1925 годах работала переводчицей в Коминтерне и в ряде издательств, в 1925 – 1930 годах – в библиотеке Комакадемии. В 1930 – 1932 годах – научный сотрудник редакции Малой Советской Энциклопедии. В 1935 – 1937 годах работала в Комиссии при ЦИК СССР по изданию документов эпохи империализма и революции.

Как Ленин во Франции ходил по ресторанам и учил меньшевиков душить

«Эмигранты селились в Зимнем.

А России сердце само —

билось в городе с дальним именем

Л о н ж ю м о».

Андрей Вознесенский, 1962 г.

Партийная школа большевиков во французском Лонжюмо

Лонжюмо (Longjumeau – местечко под Парижем). В этом французском захолустье, куда не забредали русские путешественники, весной 1911 года В. И. Ульянов-Ленин создал учебное заведение для подготовки партийных кадров из русских рабочих.

Из воспоминаний Надежды Константиновны Крупской о жизни во Франции:

«Владимир Ильич не сомневался, что внутри партии большевики будут в большинстве, что партия в конце концов пойдет по большевистскому пути, но это должна была быть партия, а не фракция. Эту линию проводил Ильич и в 1911 г., когда устраивалась под Парижем партийная школа, куда принимались и впередовцы, и меньшевики-партийцы. Эта линия проводилась и на Пражской партийной конференции 1912 г. Не фракция, а партия, проводящая большевистскую линию. Конечно, в этой партии не было места ликвидаторам, для борьбы с которыми собирались силы. Конечно, в партии не место было тем, кто заранее решал, что не будет подчиняться постановлениям партии. Борьба за партию, однако, у ряда товарищей перерастала в примиренчество, упускавшее из виду цель объединения и соскользавшее на обывательское стремление объединить всех и вся, невзирая на то, кто за что боролся…

Весной 1911 года в местечке Лонжюмо под Парижем была организована партийная школа. На Гранд-рю, 17, у Леона Дюшона сняли дом на имя Инессы Арманд, приехавшей с 12-летним сыном Андрюшей. Ленин сам принимал участие в выборе помещения…

План поселения был таков: ученики снимают комнаты, целый дом снимает Инесса. В этом доме устраивается для учеников столовая. В Лонжюмо поселяемся мы. …Так и сделали. Хозяйство все взяла на себя Катя Мазанова, жена рабочего, бывшего в ссылке… Катя была хорошей хозяйкой и хорошим товарищем. Всё шло как нельзя лучше… (Надежда Константиновна писала свекрови, что за две маленькие комнаты платили 10 франков в месяц, питались в общей коммуне (стол домашний, русский) и обходилось по 1 франку 30 сантимов с человека – прим. автора).

В школу принимались рабочие и меньшевики-партийцы и рабочие-впередовцы (отзовисты), но и тех и других было очень небольшое меньшинство (Слушатели школы отбирались местными партийными организациями в России и утверждались мандатной комиссией и общим собранием Школьного комитета, образованного по решению Январского пленума ЦК РСДРП 1910 года – прим. автора). Первыми приехали питерцы – два рабочих-металлиста – Белостоцкий (Владимир) – (И. С. Белостоцкий – прим. автора), другой – Георгий (фамилии не помню), вперед овец и работница Вера Васильева.

Публика всё приехала развитая, передовая. В первый вечер, когда они появились на горизонте, Ильич повел их ужинать куда-то в кафе, и я помню, как горячо проговорил он с ними весь вечер, расспрашивая о Питере, о их работе, нащупывал в их рассказах признаки подъема рабочего движения.

Пока что Николай Александрович Семашко устроил их неподалеку от себя в пригороде Парижа Фонтеней-о-Роз, где они подчитывали разную литературу в ожидании, когда подъедут остальные ученики. Затем приехали двое москвичей: один – кожевник, Присягин (И. В. Присягин – прим. автора), другой – текстильщик, не помню фамилии. Питерцы скоро сошлись с Присягиным. Был он незаурядным рабочим, в России уже перед тем редактировал нелегальную газету кожевников ″Посадчик″, хорошо писал, но был он ужасно застенчив: начнёт говорить, и руки у него дрожат от волнения. Белостоцкий его поддразнивал, но очень мягко, добродушно. Во время гражданской войны Присягин был расстрелян Колчаком как председатель губпрофсовета в Барнауле.

Но совсем уж недобродушно насмехался Белостоцкий над другим москвичом – текстильщиком. Тот был мало развит, но был очень самоуверен. Писал стихи, старался выражаться помудренее. Помню, пришла я как-то в школьное общежитие, встретила москвича. Он стал созывать публику: ″Мистер Крупская пришла″. За этого ″мистер Крупская″ поднял Белостоцкий парня на смех. Постоянно возникали у них конфликты. Кончилось тем, что питерцы стали настаивать, чтобы парня убрали из школы: ″Он ничего не понимает, про проституцию черт знает, что несет″. Попробовали мы убеждать, что парень подучится, но питерцы настаивали на отсылке москвича обратно. Временно устроили мы его на работу в Германии.

Надежда Константиновна Крупская

Школу решили организовать в деревне Лонжюмо, в 15 километрах от Парижа, в местности, где не жило никаких русских, никаких дачников. Лонжюмо представляло собою длинную французскую деревню, растянувшуюся вдоль шоссе, по которому каждую ночь непрерывно ехали возы с продуктами, предназначенными для насыщения ″брюха Парижа″. В Лонжюмо был небольшой кожевенный заводишко, а кругом тянулись поля и сады.

План поселения был таков: ученики снимают комнаты, целый дом снимает Инесса. В этом доме устраивается для учеников столовая. В Лонжюмо поселяемся мы и Зиновьевы. Так и сделали. Хозяйство все взяла на себя Катя Мазанова, жена рабочего, бывшего в ссылке вместе с Мартовым в Туруханске, а потом нелегально работавшего на Урале. Катя была хорошей хозяйкой и хорошим товарищем.

Всё шло как нельзя лучше. В доме, который сняла Инесса, поселились тогда наши вольнослушатели: Серго (Орджоникидзе), Семён (Шварц) – (И. И. Шварц – прим. автора), Захар (Бреслав) – (Б. А. Бреслав – прим. автора). Серю незадолго перед тем приехал в Париж. До этих жил он одно время в Персии, и я помню обстоятельную переписку, которая с ним велась по выяснению линии, которую занял Ильич по отношению к плехановцам, ликвидаторам и впередовцам.

С группой кавказских большевиков у нас всегда была особенно дружная переписка. На письмо о происходящей за границей борьбе долго что-то не было ответа, а потом раз приходит консьержка и говорит: ″Пришел какой-то человек, ни слова не говорит по-французски, должно быть к вам″. Я спустилась вниз – стоит кавказского вида человек и улыбается. Оказался Серго. С тех пор он стал одним из самых близких товарищей.

Семёна Шварца мы знали давно. Его особенно любила моя мать, в присутствии которой он рассказывал как-то, как впервые, молодым девятнадцатилетним парнем, распространял листки на заводе, представившись пьяным. Был он николаевским рабочим.

Бреслава знали также с 1905 г. по Питеру, где он работал в Московском районе.

Таким образом, в доме Инессы жила всё своя публика. Мы жили на другом конце села и ходили обедать в общую столовую, где хорошо было поболтать с учениками, порасспросить их о разном, можно было регулярно обсуждать текущие дела.

Мы нанимали пару комнат в двухэтажном каменном домишке (в Лонжюмо все дома были каменные) у рабочего-кожевника и могли наблюдать быт рабочего мелкого предприятия. Рано утром уходил он на работу, приходил к вечеру совершенно измученный. При доме не было никакого садишка. Иногда выносили на улицу ему стол и стул, и он подолгу сидел, опустив усталую голову на истомленные руки. Никогда никто из товарищей по работе не заходил к нему. По воскресеньям он ходил в костёл, возвышавшийся наискось от нас. Музыка захватывала его. В костёл приходили петь монахини с чудесными оперными голосами, пели Бетховена и пр., и понятно, как захватывало это рабочего-кожевника, жизнь которого протекала так тяжело и беспросветно. Невольно напрашивалось сравнение с Присягиным, тоже кожевником по профессии, жизнь которого была не легче, но который был сознательным борцом, общим любимцем товарищей. Жена французского кожевника с утра надевала деревянные башмаки, брала в руки метлу и шла работать в соседний замок, где она была поденщицей. Дома за хозяйку оставалась девочка-подросток, которая целый день возилась в полутёмном, сыром помещении с хозяйством и с младшими братишками и сестрёнками. И к ней никогда не приходили никакие подруги, и у ней тоже были в будни только возня по хозяйству, в праздники – костёл. Никогда никому в семье кожевника не приходила в голову мысль о том, что неплохо бы кое-что изменить в существующем строе. Бог ведь создал богачей и бедняков, значит, так и надо – рассуждал кожевник.

Нянька-француженка, которую Зиновьевы взяли к своему трехлетнему сынишке, держалась тех же взглядов, и когда мальчонка стремился проникнуть в парк замка, находившегося рядом с Лонжюмо, она ему объясняла: ″Это не для нас, это для господ!″. Мы очень потешались над малышом, когда он глубокомысленно повторял это изречение своей нянюшки.

Скоро съехались все ученики: николаевский рабочий Андреев, уже прошедший в ссылке, кажется вологодской, своеобразный курс учебы. Ильич в шутку называл его первым учеником. Догадов (А. И. Догадов – прим. автора) из Баку (Павел), Сёма (Семков) – (И. И. Шварц – прим. автора). Из Киева приехали двое: Андрей Малиновский и Чугурин – плехановцы. Андрей Малиновский оказался, как позднее выяснилось, провокатором. Он ничем не выдавался, кроме своего прекрасного голоса; был он парень совсем молодой, малонаблюдательный. Рассказывал он мне, как ушёл, направляясь в Париж, от слежки. Показалось мне что-то мало правдоподобным, но особых подозрений не вызвало. Другой, Чугурин, считал себя плехановцем. Это был сормовский рабочий, сидевший долго в тюрьме, очень развитой рабочий, большой нервняга. Скоро стал он большевиком.

Из Екатеринослава приехал также плехановец Савва (Зевин). Когда мы нанимали квартиру ученикам, мы говорили, что это русские сельские учителя. Савва во время своего пребывания в Лонжюмо болел тифом. Лечивший его доктор-француз потом говорил с улыбкой: ″Какие у вас странные учителя″. Больше всего французов удивляло, что наши ″учителя″ ходят сплошь и рядом босиком (жарища тем летом стояла невероятная).

Зевин принимал полгода спустя участие в Пражской партийной конференции, потом долго боролся в рядах большевиков, пока не был убит в числе 26 бакинских комиссаров белыми.

Из Иваново-Вознесенска приехал Василий (С. Искрянистов). Он очень хорошо занимался, но держался как-то странно, сторонился всех, запирался в своей комнате и, когда ехал в Россию, наотрез отказался брать какие-либо поручения. Он был очень дельным работником. В течение ряда лет занимал ответственные посты. Бедовал здорово. На фабрики и заводы его, как ″неблагонадежного″, никуда не брали, ему никак не удавалось найти заработок, и он с женою и двумя детьми очень долго жил только на очень маленький заработок своей жены – ткачихи. Как потом выяснилось, Искрянистов не выдержал и стал провокатором. Стал здорово запивать. В Лонжюмо не пил. Вернувшись из Лонжюмо, не выдержал, покончил с собой. Раз вечером прогнал из дома жену и детей, затопил печку, закрыл трубу, наутро его нашли мертвым. Получил он за свою ″работу″ какие-то гроши, рублей десять, числился провокатором меньше года.

От поляков был Олег (Прухняк). В половине занятий приехал в Лонжюмо Манцев.

Во дворе партийной школы большевиков в Лонжюмо

Занятия происходили очень регулярно. Владимир Ильич читал лекции по политической экономии (30 лекций), по аграрному вопросу (10 лекций), теорию и практику социализма (5 лекций). Семинарскую работу по политической экономии вела Инесса (И. Ф. Арманд – прим. автора). Зиновьев (Г. Е. Зиновьев – Овсей-Гершон Аронович Радомысльский – прим. автора) и Каменев (Л. Б. Каменев – Лев Розенфельд – прим. автора) читали историю партии, пару лекций читал Семашко (Н. А. Семашко – прим. автора). Из других лекторов – Рязанов (Д. Б. Рязанов – прим. автора) читал лекции по истории западноевропейского рабочего движения, Шарль Раппопорт – по французскому движению, Стеклов и Финн – Енотаевский – по государственному праву и бюджету, Луначарский (А. В. Луначарский – прим. автора) – по литературе и Станислав Вольский – по газетной технике.

Занимались много и усердно. По вечерам иногда ходили в поле, где много пели, лежали под скирдами, говорили о всякой всячине. Ильич тоже иногда ходил с ними.

Каменев не жил в Лонжюмо, приезжал туда только читать лекции. Писал он в то время свою книжку ″Две партии″. Он обсуждал её с Ильичом. Помню, как они лежали на траве в логу за селом, и Ильич развивал Каменеву свои мысли. Он написал предисловие к этой книжке

Мне приходилось довольно часто ездить в Париж, в экспедицию, где видалась по делам с публикой. Это было необходимо, чтобы избежать приездов в Лонжюмо. Ученики все собирались ехать немедля в Россию на работу, и надо было принимать меры, чтобы хоть несколько законспирировать их пребывание в Париже. Ильич был очень доволен работой школы. В свободное время ездили мы с ним по обыкновению на велосипеде, поднимались на гору и ехали километров за пятнадцать, там был аэродром. Заброшенный вглубь, он был гораздо менее посещаем, чем аэродром Жювизи. Мы были часто единственными зрителями, и Ильич мог вволю любоваться маневрами аэропланов.

В половине августа мы переехали обратно в Париж…».

Среди учеников рабочей партийной школы Н. К. Крупская вспоминала Ивана Степановича Белостоцкого, направленного во Францию петербургским комитетом РСДРП. К тому времени уроженец села Амвросиевка из-под Таганрога, имевший за плечами два класса церковно-приходской школы и навыки токаря, Белостоцкий был уже матёрым революционером. Он организовал стачку рабочих на Брянском паровозостроительном заводе в 1905 году, был арестован и сидел в знаменитом Орловском централе. Потом занимался революционной агитацией на заводах в Мариуполе, Баку, Москве и Петербурге.

Иван Степанович Белостоцкий

Сохранились любопытные воспоминания И. С. Белостоцкого о рабочей партийной школе в Лонжюмо.

Вот, что Иван Степанович Белостоцкий вспоминал о французской партийной школе в 1961 году:

«И я один раз выступил против Владимира Ильича, доказывая, что можно изгонять интеллигенцию, что в верхах (партии – прим. автора) сидит, меньшевистскую, но рабочих нельзя изгонять. Почему? Мотив был такой у меня, что на заводах были и большевики, как организация маленькая, и меньшевики, и даже социалисты-революционеры, и ясное дело, что все эти группы имели сочувствующих среди рабочего класса. Так, что, в сущности, все рабочие разделяли ту или иную партийную политику. И мне казалось, что, выгнавши меньшевиков из партии, можно таким образом потерять рабочих на заводах – сторонников меньшевиков. Ну, я до того заспорился с Владимиром Ильичом, что даже рассердился на него и ушёл с собрания.

Сел я против этого здания, где мы занимались, сел я на лавочку под каштаном, и думал о том, что Владимир Ильич даже не заметил того, что его ученик даже рассердился на него. А ученики уже ушли обедать. И Владимир Ильич тоже поехал на велосипеде.

Но я ошибся. Минут через двадцать слышу шорох велосипедных покрышек. Я косо посмотрел, едет он. Я тогда ещё больше отвернулся, думаю, пусть проедет! Но это дело не вышло. Владимир Ильич подъехал ко мне, встал, подошёл, и спрашивает:

– Что, Владимир, сердитесь?

– Да, сержусь.

– А почему же вы сердитесь?

– Потому что свирепый вы, Владимир Ильич!

– Вы знаете, Владимир, когда схватили меньшевика за глотку, так душите!

– А дальше что?

– А дальше послушайте, если дышит, душите пока не перестанет дышать.

Ну, конечно, Владимир Ильич сказал это не в буквальном смысле, а так, фигурально высказался.

– А что касается ваших доводов, так надо принять во внимание вот что, к тому моменту, когда революция победит, когда будет свергнуто самодержавие, то все партии сразу удовлетворятся этими достижениями и, конечно, будут охотно поддерживать буржуазные правительства. И только мы, и только наша партия призовёт рабочих и крестьянство беднейшее к дальнейшей борьбе за социализм. К борьбе, чтобы отобрать землю у помещиков, к борьбе за то чтобы отобрать у капиталистов заводы.

…Ученики всё-таки иногда заходили в ресторанчик. Там, скажем, немножко выпить, закусить. Но это происходило до тех пор, пока у учеников свои собственные деньги были. Надо заметить, что я был казначеем школы. Мне давали партийные деньги на содержание, и я оплачивал все расходы.

Во втором периоде нашего пребывания, я по привычке вышел сел на эту самую лавочку знаменитую под каштаном, смотрю ребята, один подходит ко мне, другой, третий, четвёртый, у всех такие мордочки умильные, хорошие. Я у них спрашиваю: