Игра больше, чем жизнь. Рассказы

скачать книгу бесплатно


И через час тощая пегая лошадка Пегаска трясла его на телеге по пыльной дороге. Пока не въехали в город, Пахом смешил Андрюшу байками из его долгой и нескучной жизни.

– Куда ж довезти тебя, Андрей Порфирьев? Али сам по брусчатке дойдешь?

– Дойду, Пахом! Спасибо тебе, да не хворай. Путь мой известен мне.

Помахал Пахому, разворачивающему телегу, да пошёл к речке Калмыцкой, что лениво текла меж гранитных берегов. Там он подошёл к дому с серыми колоннами, слегка поклонился швейцару с залихватски завёрнутыми усами, страшным зраком посмотревшему на него, и сказал:

– Мне к господину Турчанинову. Он… будет рад меня видеть.

Арманову нравилась вся эта праздничная суета. Он сидел в татарском халате, развалясь на диване гостиной, и наблюдал, как бегали туда-сюда мальчишки, украшавшие карету цветами и лентами.

Для церемонии выбрали церковь святого Франциска Ассизского, чей неф торцом своим выходил прямо на главную площадь. Там сейчас была маман и готовила угощения для гостей – а гостей было ни много, ни мало – триста человек, да все сословья дворянского. Из раскрытых главных дверей доносились звуки органа – иерей готовил торжественную литургию.

В будуаре же сидела в окружении двух модисток Катюша – перетянутая корсетом, в облачно-невесомом одеянии. Но не было искры в глазах той, кто через несколько часов станет баронессой де Гольц, владелицей Саксонских наделов. Не было в них и гнева. Не было страдания. Не было там Катерины, девочки, что заливисто смеялась и прыгала на коньках обороты…

Кукла сидела. Кукла с безжизненным взором и безразличным сердцем. Кукла досталась де Гольцу в наследство. Будет она пороть спины и хохотать на балах пышных перед курфюрстами.

И вот – со стороны Григорьевского моста видна тянущаяся жирной чёрной змеёй процессия. Чуть ближе – и видна русская тройка с каретою черной, на солнце блистающей. За нею – стяги и штандарты армейские с крестами да змеиными языками-флажками. Гольц едет, жених ненаглядный армановский.

Но что это? По улице Марьяновке, что к площади притекает, едет другая процессия. Маман непонимающе смотрит вдаль, потом раздражённо выхватывает у девки бумагу с приглашёнными, смотрит туда, потом сызнова на процессию. Незвано приехали ли? Не знаю таких. По виду – не ростовщики какие-то. Вон карета какова. Да не одна.

А по третьей-то улице и Арманов с дочерью подъезжает, сам весь франтом, сапоги со скрипом, фуражка с околышем на затылок сдвинута, как только не падает.

Вот и встретились единовременно. Выходит Арманов, по-учёному руку Катюше подаёт, та выходит как тень.

Со второй процессии выходит де Гольц. И паж, прежде чем тот пройдет по мостовой к Катюше, раскатывает перед ним, суетясь, ковровую дорожку.

А с третьей процессии выходят такие люди, от которых Арманова прошиб холодный пот и закружилась голова.

Первым вышел из кареты галерейщик царский, Татаринов Степан Аркадьевич, вышел и встал, ничего не говоря. Опёрся на трость.

Из следующей кареты, в сопровождении пажа в красно-зелёных одеждах, вышел лощёный важный господин с тяжёлым взглядом. Лицо и звание его было неизвестно ни Арманову, который стоял, словно удар его хватил, ни маман, что растерянно оглядывалась – жандармов звать али за стол приглашать.

Господин подошёл к Татаринову и бросил ему фразу на испанском. И стал разглядывать Арманова и Катюшу.

А из следующей кареты легко, прыжком выскочили Андрюша, одетый неброско, но теперь не в рваньё лесное, и Турчанинов с блестящим моноклем-глазом. Подошли ближе и они.

В Катюшу словно молния небесная вселилась! Дева рванулась нежданно, Арманов успел лишь кисейную фату с главы её в кулаке зажать, кинулась на колени перед Андрюшкой, обняла его ноги, подняла дрожащие влагой глаза и тихо, речитативом молит его:

– Андрюшенька, милый, спаси, сохрани меня от ирода злобного, от отца нечестивого, не отдай меня в рабство в клетку золочёную… Прошу, спрячь меня, хоть на хлеб-воду, хоть без солнышка ясного, да всё не в прусскую землю постылую!..

Андрюша улыбнулся ей, погладил по голове, но ничего не сказал.

Гольц, наконец, очнулся от шока:

– Ах ты холоп подлый, руки прочь от невесты моей суженой! Прочь в барак, где…

Он шёл на Андрюшу широкими шагами, красный, на ходу доставая с ремня трость свою, пока не уткнулся лбом в чёрное бесстрастное дуло берданки такого же бесстрастного гвардейца. Татаринов дело знал и прибыл не с пустыми руками.

Андрюша же, не обращая внимания на Гольца, заговорил с Армановым. Речь его текла учтиво, но не было в ней теперь страха и стеснения младого. Стоял перед Армановым достойный муж с сердцем льва.

– Ваше превосходительство. Года три назад изволили Вы мне щедрое предложение сделать. Была произведена на свет бумага, что Ваше высокое благословление давала мне на дружбу и право на любовь к неравной мне дочери Вашей. С условием, дабы вынес я на свет произведенье, на кое, посмотрев, готов был мильон рублёв отдать ценитель неравнодушный.

Наконец, свершилось сие. Доказательство этого… – Андрюша показал рукою на Татаринова, и тот продолжил.

– Арманов, позвольте представить Вам маркиза де Шантильона, попечителя богоугодных заведений испанской короны, мецената стипендиатского фонда универитетов Испании, обладателя коллекции наскальной живописи и, что более важно для Вас лично, очень богатого человека.

Татаринов негромко перевёл свою речь де Шантильону и продолжил.

– Я хочу отметить, и это я переводить не буду, что господин де Шантильон гнал лошадей четыре дня из Испании в Россию, и неувязки в контракте будут напрямую отражаться на международных связях держав. Поэтому поаккуратнее, Арманов.

– Каком контракте? – не понял Арманов.

– Контракте на покупку образца наскальной живописи за миллион рублей в валюте Российской Империи.

– Степан Аркадьевич, помилуйте, – Арманов и правда ничего не понимал, – какое отношение Ваш смиренный слуга имеет к доисторическим, с позволенья сказать, артефактам?

Сказал – а сам думал, измышлял, в чём лукавство и как его обойти.

– Отношение такое, – продолжил Татаринов, – что согласно бумаге, подписанной с отроком, согласились Вы аннулировать контракт найма с вышеуказанным отроком, когда будет выполнено условие договора. Две недели назад, 24 июня года тысяча восемьсот девяносто пятого, второю стороною, то бишь Порфирьевым Андреем, художником, было выполнено произведение исскуства, кое, будучи просмотрено вчера господином де Шантильоном, подпадает под пункт договора.

Соответственно, прошу Вас выполнить свою часть и первое – освободить от контракта Порфирьева Андрея, и второе – передать оному в свободное свидание и под его выбор дочерь Вашу, Катерину Петровну Арманову. Это всё. Нотариус Его Величества находится в карете господина де Шантильона. Прошу проследовать на подпись.

Раздался тонкий пронзительный вопль – то маман, не выдержав напряжения, завыла от предчувствуемой потери светского положения.

Арманов, однако же, был не столь хлипок, старая лиса. Ему, бывалому торгашу, потребовалось две секунды, чтобы обмозговать оказию.

– А не треба, дорогой мой Степан Аркадьевич! – с широчайшей улыбкою он подошел к Татаринову и развёл руки. – Господина де Шантильона я уважу, зря беспокоитесь. Ежели Андрюша мой благословенный нарисовал столь прекрасное искусство тайком от меня – рази ж я смогу гневаться на него? Наше партнёрство сладко и мне, старику, и, храню надежду, ему. Андрюша ж мне словно дитятко родное!

Не имев чести видеть столь достойное произведение, конечно же, продам я его достойному маркизу, но…

Простите меня за, возможно, тугоумие старческое, но… о какой бумаге ведёте вы речь?

– Арманов, не юлите, – серьёзно, с блеском стали в глазах произнёс Татаринов, – Вы прекрасно знаете, о какой бумаге идёт речь.

– Ах, дорогой мой Степан Аркадьевич, ну что Вы, ей-Богу, как маленький, – небрежно махнул рукой Арманов и осклабился. – Ну поймите Вы. Отрок же. Ну люба ему с детства молочного дочь моя. Ну понимает он, что не ровня она ему.

Полчаса не пройдёт, станет Катюша не Армановой, а баронессой, – Арманов поднял палец вверх, – де Гольц, что не хуже маркизовой игрушки возведёт отношения между державами в новый ранг.

Вот и появилась эта милая романтичная легенда, что существует некая, с позволенья сказать, бумага, где прописана данная сказочная планида моей дочери. Ну ладно, юнцы юнцами, мы все такими были. Но Вы-то, Степан Арадьевич, будьте реалистом. Ну попросите вот дубликат бумаги у Андрюшки.

Татаринов был реалистом и посмотрел через плечо на Андрюшу.

– Не выдавалось мне дубликата… – прошептал тот, леденея, но смотря прямо в глаза Татаринову.

– Опа! – Арманов хлопнул в ладоши и вывернул ногами камаринского, – а нету бумаги-то! Поэтому извольте убрать Ваши пугачи, господа, мы на свадьбе всё-таки. Проведите меня к нотариусу вашему, оформлю я с ним купчую полюбовно. А далее позвольте мне устроить счастливую судьбу моей дочери так, как я посчитаю нужным.

Секунда молчания.

Гвардеец опустил дуло ружья.

Гольц отряхнулся и снова принял гордый вид, его рука легла на ремень.

Татаринов смотрел в одну точку.

Мир расплывался в глазах Андрюши. Он посмотрел на Катюшу и оба увидели в глазах друг друга одну картину – тёмная комната и покачивающаяся на потолочной балке петля. Петля, словно живая, приглашающе, со злобной улыбкой манила туда, где никогда не будет разлуки и боли…

И был среди неприкаянно стоявших на площади один человек, немного с похмелья, который мгновенно пораскинул вариантами и почуял, куда ветер дует. И дул он прямо в его дырявый карман.

– Барин, что же это? – Порфирий Иванович выбежал и всплеснул руками. – Почто же Вы себя и фамилию вашу, да и Андрюшку мово-то позорите начисто?

Арманов как увидел стряпчего, так в лице изменился и затрясся весь. Как заорет:

– Пшёл отсюда, тварь, я дома с тобой разберусь! С-сука!..

Порфирий с места не сдвинулся и выпростал барину огромный кукиш.

– А на-ка вот выкуси! Видел? Бумагу выкладывай, скотина!

Арманов аж ошалел от наглости такой.

– Какая тебе ещё бумага? – кричит, даже не выругался.

– Кака бумага? – стряпчий сделал удивлённо-брезгливое лицо и обошёл стороны, размахивая руками, словно мельница, – Кака бумага? Он, болезный, спрашивает, кака бумага!

Рывком подошёл к Арманову и, сменив милость на гнев, всунул ему свою харю прямо под нос:

– А вот така бумага, вор ты и хапуга! Така бумага, второй дубликат которой, стряпчим твоим сооружённый заботливо, здесь лежит! – Порфирий Иванович похлопал ладонью по затёртому кожаному портфелю в своей руке.

– Думал, дурак небось стряпчий твой, глупее Арманова Петра Алексеича! Ан нет, не тут-то было!

Арманов безотчётно схватил вдруг портфель и стал молча выдирать его из руки стряпчего. Но тот отвесил ему такой значительный тумак в голову, что Арманов еле на ногах устоял и портфель выпустил. Купец осел на землю с открытым ртом и невидящими глазами – кажется, его хватил удар. Вокруг него поднялась суета.

Тяжело дышащий Порфирий Иванович подошёл ко стоящему на том же месте и наблюдающему за развитием событий Татаринову.

– Господин хороший, стряпчий же я у супостата этого. Бумага сия, о которой баталия велась, лежит в сейфе армановском на случай надобности. А дубликат её заботливо я припас, беспокоясь о закабалённом дитятке моём ненаглядном… – Порфирий Иванович чуть слезу не пустил. – Вот он, примите с милостью от меня.

И Порфирий Иванович достал из портфеля бумагу.

Татаринов посмотрел на неё несколько секунд и сухо передал прислужнику своему:

– Проверить на легальность.

Тот пошел в заднюю карету, а Порфирий Иванович остался на месте и приговаривал всё:

– А то как же… Бумага настоящая… Ваш слуга покорный делопроизводству-то обучен, все чин чинарём, по всем законам прописана бумага…

К Андрюше и Катюше подошла всё ещё шокированная маман.

– Встань, Катюша! Не пристало тебе сидеть на мостовой, словно церковному юродивому.

Катюша с улыбкой встала.

– Я ещё не вполне понимаю, как всё это произошло. Сломали вы жизнь отцу со своими вывертами. Что же теперь делать? Гольц уехал обиженный, отец чудом очнулся. А тебе, Андрюша, лучше домой не приходить. Петр Алексеич не примет тебя обратно, – голос маман был раздражён, но это сильно скрадывалось усталостью от порушенных в миг мечтаний.

Андрюша опустил глаза и улыбнулся.

– Что ты думала, дочь, когда от отца вырывалась? Где он тебе теперь жениха такого найдет?

Дочь посмотрела на мать так удивлённо, что та аж отстранилась. Катя отошла от Андрюши и матери на сажень, посмотрела на обоих молча. Фаты на ней не было, осталась она в руках папеньки. Пшеничная коса, предмет заглядения и зависти, уложена аппетитным караваем.

Чуть склонивши главу, Катюша несколькими точными движениями выдернула из волос зажимы и фигурные шпильки, и золотой водопад хлынул бурунами на руки и плечи Катюши.

Маман лишь ахнула, а среди присутствующих на площади воцарилась мёртвая тишина.

Катюша стояла с неземной улыбкой и полуопущенными веками, держа руки немного поднятыми, и волосы ниже пояса струями нектара отекали их, словно ливневые потоки. Словно благодать небесная нистекала на Катюшу, наполняя негой её вены, втекая живой водою в столь недавно безжизненные глаза.

– Коли он захочет – он и вставит обратно, – проговорила Катюша и, словно щедрый сеятель пригоршню зерна, бросила серебряно звякнувшие шпильки на брусчатку перед Андрюшиными ногами.

Андрюша не наклонился. Он лишь протянул руку – и в его руку легла лёгкая как синичка ладошка. Холодная…

Медведь и богиня заставили расступиться толпу. Заржала тройка, ямщик зацокал с облучка: "Н-но, милые!", и карета, как в доброй старой сказке, умчалась, оставив старый мир на церковной площади доживать свой заканчивающийся, попахивающий гнильцой век.

Что же дальше?

Купец Арманов оклемался, когда Тимоха, перекрестясь, вылил на того целое ведро сводящей зубы колодезной воды.

А оклемавшись, первым делом вспомнил про дожидающийся его шантильоновский мильон. Вскочил, завертевшись волчком, сам побежал в стойло, оседлал пегого Бегунка (благо ездок был знатный) и поскакал что есть мочи к Турчанинову. Шантильон заключил договор, и теперь мильон Арманова лежал в испанском банке, грея купцу сердце и карман.

"Теперь можно и на покой", – подумал Арманов, и вошло ему в голову бросить взгляд на творенье Андрюшкино, что на краю владений его стояло по оказии. Что этот баран испанский там такого усмотрел, за что мильон целковыми отвалил Арманову?

Собрался – сделал. Приехал ввечеру в Казимировку, да и не отужинав попёрся на утюг-скалу.

Глянул на неё – сомлел весь, да как заорёт дурным голосом. Смотрит, глаза оторвать не может от очей своих нарисованных, гнев Божий лучами испускающих, и орёт.

Так и дурачком сделался, хорошо, хотя бы в омут не свалился. Потерпели его недельку другую маман да дружки, да и сдали в заведение доктора Коннигера, под личную опёку. Содержание сделали ему по пятьдесят рублёв в месяц, чтобы не хворал.

А Арманов и не хворал. Он ходил по лечебнице, вынюхивал всё вокруг и при случае приворовывал карандаши и чернильницы. Ночью, когда толстый санитар в грязном халате засыпал на своем стуле, Арманов выбирался со своих нар, крался к стене и начинал малевать на ней художества. И был счастлив, пока не заставляли брать в руки ветошь и оттирать. Вот и вышел скряге его мильон – боком да не той стороной.

Через год-другой о нём все забыли.

Молодожёны с маман и Порфирием Иванычем переехали в Петербург, где Андрюша работал под высочайшим началом два года.

Порфирий Иваныч, заполучив полный карман звонких целковых, пошел шастать по многочисленным кабакам, тавернам да питейным домам Питера, этого музея под открытым небом, да и был выловлен спустя полгода близ Васильевского острова.

Маман в другой раз вышла замуж – за местного ростовщика, да так и жила с ним, покуда революция не перемешала всё вверх ногами.