скачать книгу бесплатно
Однажды вечером, это было в ноябре, Мэри послали купить ракушек на два пенни, и в переулке возле Шортс-Гарденз она наткнулась на торговца лентами. Он распахнул свой сюртук, словно пару больших крыльев, и Мэри испуганно отпрянула. Сюртук был старый и довольно грязный, но внутри, на подкладке, среди многих других была она: приколотая к ткани, длинная, дрожащая, чуть завивающаяся на конце, словно язык. Точно такая же лента, как у той шлюхи.
– Сколько стоит красная? – Вопрос вырвался у Мэри как будто сам собой.
– Для тебя шиллинг, милочка. – Торговец склонил седую голову набок, словно только что выдал удачную шутку. Его глаза маслено блестели.
Мэри бросилась наутек.
С таким же успехом он мог бы запросить целую гинею. Она даже никогда не держала шиллинг в руках. Подойдя к тележке продавца ракушек, Мэри засунула руку в карман и обнаружила, что один из двух пенсов, что вручил ей Уильям Дигот на покупку ужина для всей семьи, исчез. В кармане была дыра с мягкой, как ресницы маленького Билли, бахромой по краям.
Что же делать? Ракушками на один пенни четырех человек не накормить, это Мэри знала точно. Она бросилась к торговцу пирогами на угол Флиткрофт-стрит и спросила, что у него есть на пенс. Ей дали пирог с ветчиной; у него была сломанная корочка, но, по крайней мере, пирог выглядел достаточно сытным. Всю дорогу домой Мэри не отрывала глаз от земли, в надежде, что потерянная монетка вдруг блеснет между двух булыжников или где-нибудь в канаве, среди очисток и какашек, но, конечно, она так ничего и не нашла. Как будто пенни будет валяться в грязи на Черинг-Кросс!
Она рассчитывала, что семья будет довольна пирогом – он был горячим и вкусно пах. Но Сьюзан Дигот назвала ее лгуньей.
– Ты ведь потратила пенни на пряники, да? – спросила она и устало потерла покрасневшие глаза ладонью. – Я же чувствую, от тебя пахнет пряниками.
Она отлупила Мэри ручкой от метлы.
– Я потеряла его! – выкрикивала Мэри, снова и снова, при каждом новом ударе. – Я правда потеряла пенни! Клянусь!
– О, Мэри, – повторяла мать и обрушивала на нее следующий удар.
Мэри лупили и раньше, и гораздо сильнее, но никогда еще она не чувствовала такой боли и обиды. Что толку быть взрослой девушкой тринадцати лет, если мать по-прежнему может положить тебя поперек колен и отходить за то, чего ты не делала?
После наказания Мэри съежилась в углу, наблюдая за тем, как Диготы едят пирог. Серединка досталась маленькому Билли. Ее слезы высохли, только щеки и подбородок были солеными. В животе у Мэри громко заурчало, и ей очень хотелось, чтобы Диготы это услышали. В конце концов она поднялась, подошла к столу и вывернула карман.
– Смотрите, – сказала Мэри. Ее голос дрожал. – Там была дырка, а я не знала. – Она просунула палец в дыру.
Уильям Дигот поднял голову.
– Да ты могла и сама ее пробуровить, – буркнул он.
Мать посмотрела на дырявый карман, и на секунду на ее лице появилось странное выражение, словно она вот-вот разрыдается.
– Я не воровка! – почти крикнула Мэри.
Сьюзан Дигот сморгнула.
– Небрежность – это нисколько не лучше.
Помедлив, она протянула Мэри жестяную миску с коркой пирога. Как собаке. Муж Сьюзан бросил на миску косой взгляд.
– Она этого не заслужила, – заметил он.
– Она моя дочь, – тихо и яростно сказала Сьюзан.
На кого она злилась? На дочь? На мужа? Или на Создателя, который дал ей такую большую семью и такой маленький пирожок, чтобы ее накормить? Мэри с удовольствием швырнула бы миску с объедками на пол или – еще лучше – безразлично отвернулась бы от нее, но она была слишком голодна. На то, чтобы показывать гордость, у нее не было сил. Она взяла корку двумя пальцами и проглотила ее в один момент.
Урок она усвоила, но только совсем не тот, что предполагался. В следующий раз, когда ее послали купить что-нибудь на ужин, Мэри просто соврала матери насчет цены полудюжины устриц и оставила один пенс себе. В возмещение за порку.
К этому времени у нее уже два месяца шли месячные. В первый раз, когда это случилось, Сьюзан всплакнула и пробормотала, что еще слишком рано, несмотря на то что Мэри уже была выше многих взрослых женщин.
– Я оставалась девочкой до шестнадцати лет дома, в Монмуте, – грустно добавила она. – В большом городе все бежит так быстро.
Серое школьное платье Мэри почти прорвалось на локтях, а впереди, там, где наливалась грудь, отлетела пуговица. В те дни она совсем не занималась на уроках, забывала присоединиться к хору голосов, повторяющих стихи, хотя давно знала слова наизусть. Ей хотелось зевнуть и потянуться, как тигрице. Она читала, писала и считала лучше, чем любая другая девочка в школе. Все ее ровесницы уже бросили уроки; одна стала прачкой, другая помощницей чулочницы, еще три – швеями, как ее мать. Девочка, с которой Мэри почти дружила, поступила в услужение и уехала в Корнуолл – все равно что на другой конец света. Все ремесла и занятия казались Мэри низкими и презренными.
У других девочек не было никаких честолюбивых замыслов. Все они, похоже, оставались довольны своей участью. Тщеславие терзало Мэри, как камешек, попавший в туфлю, как жучок, разъедающий внутренности. Когда она читала книгу, глаза всего лишь прыгали по строчкам, чтобы скорее добраться до конца. Наверное, это из-за тщеславия ее ноги становились все длиннее, а губы алее. По вечерам Мэри устраивалась на матрасе рядом с Билли, умещая свое ноющее растущее тело в продавленную посередине ямку. В короткий промежуток между сном и явью она грезила о какой-то иной, лучшей жизни, где вместо грязи и изматывающего труда были яркие краски, разнообразие и бесконечные танцы, танцы, танцы всю ночь напролет в развлекательном саду в Воксхолле, на другом берегу. Иногда ее недовольство словно собиралось в одну точку, как луч света. Перед рассветом Мэри просыпалась с замирающим сердцем; ее будил грохот первых телег, проезжающих по мостовой, или хныканье и толчки Билли. В эти моменты мысли в ее голове были особенно четкими и ясными. Я достойна большего.
Сама земля в том году, казалось, не могла найти покоя. В феврале было землетрясение, а потом, в марте, еще одно. Последняя фарфоровая тарелка Сьюзан Дигот, доставшаяся ей от родителей, упала с полки и разбилась на мелкие кусочки. Люди считали, что это дурные предзнаменования. Говорили, что следующее землетрясение, которое придет очень скоро, не оставит от Лондона камня на камне. Проповедники обещали, что Господь в своем праведном гневе поднимет воды Темзы, и в них утонут все пьяницы, развратники и те, кто играет в карты и кости.
Уильям Дигот утверждал, что все это чепуха, но когда подошло время и жители Лондона начали уезжать из города в близлежащие деревни, Сьюзан Дигот убедила мужа на одну ночь вывезти семью в Хэмпстед. Вреда от этого не будет, говорила она. Они сидели на пустоши и смотрели вниз, на город. К десяти часам ничего так и не случилось, и Диготы пошли спать в амбар, на соломе с одиннадцатью другими семьями. Уильям Дигот поспорил с хозяйкой насчет непомерно высокой цены за ночлег, и та заставила его оставить в залог его лучшую рубашку.
Вонь и разговоры не давали Мэри уснуть. Чуть позже она тихонько накинула на плечи материнскую шаль, выскользнула из амбара на пустошь, уселась на корточки и уставилась на дрожащие огни Лондона. Она думала о балах-маскарадах, салонах, где ночь напролет играют в карты, и о гуляках в атласных костюмах, смеющихся прямо в лицо разгневанному Создателю. Это был город полный блеска и веселья, и ему предстояло быть разрушенным до того, как она успела отведать его радостей.
Мэри ждала, что земля вот-вот начнет содрогаться или в воздухе вдруг запахнет затхлыми водами вышедшей из берегов Темзы. Но в ту ночь божья кара миновала Лондон. Стояла напряженная, звенящая тишина, и на небе одна за другой появлялись звезды.
* * *
В мае 1761 года Мэри исполнилось четырнадцать. Возвращаясь в тот день из школы, она, как всегда, пошла через Севен-Дайлз и заметила впереди спину той самой шлюхи со шрамом. Поддавшись непонятному порыву, Мэри последовала за ней, вверх по Мерсер-стрит, мимо церкви Святого Эгидия на Полях. Как там говорила мать? Там кто не попрошайка, так непременно вор. Но Мэри старалась не выпускать из виду белый парик с дерзкой алой лентой. Девушка зашла в «заведение» и появилась с половиной бутылки джина в руках; Мэри дождалась ее снаружи и снова двинулась следом. Возле Хай-Холборн Мэри остановилась – идти дальше было страшновато. Она знала, что этот район называют Трущобами. Шлюха исчезла в узком проходе между двумя домами, которые склонялись друг к другу, словно пьяные. Улица здесь была не шире, чем раскинутые руки Мэри. Извилистые переулки перетекали во внутренние дворики, внутренние дворики – в подворотни; между домами то и дело встречались щели. Говорили, что если, скрываясь от погони, свернуть в Трущобы, то тебя не поймает никто, даже ищейки с Боу-стрит. Мимо прошли два матроса-индуса; один из них подмигнул Мэри. Его белки были невероятно яркими. Мэри бежала почти всю дорогу до дому.
Сьюзан Дигот подняла голову и вытерла мокрый лоб рукой, в которой держала иголку. Ее медно-рыжие волосы уже заметно поседели.
– А, Мэри. Наконец-то. Я раздобыла голубя. Он, конечно, староват, но в хорошем рагу, со специями, мы этого и не заметим.
Перья у голубя были редкие. Мэри быстро ощипала его, стараясь поскорее разделаться с заданием. Ее все еще слегка трясло. Крупные перья летели прямо в огонь, но мелкие прилипали к пальцам. Она ловко взрезала голубиное брюшко. Значит, вот каково это – когда тебе четырнадцать, подумала она.
Сьюзан Дигот взглянула на дочь и облизнула нитку, как будто хотела попробовать ее на вкус.
– У тебя сноровистые пальцы, Мэри, – заметила она.
Мэри промолчала.
– Пора тебе научиться какому-нибудь ремеслу. Теперь ты уже совсем взрослая.
Мэри, все так же молча, достала внутренности. Она и не думала, что мать помнит о ее дне рождения.
– Шитье, вышивка, стежка… девушка никогда не пропадет с голоду, если у нее в руках иголка, Мэри.
Мэри обернулась и посмотрела на мать. У Сьюзан Дигот были серые глаза, цвета набухших дождем облаков, но в последнее время Мэри начала замечать, что они будто обведены красным, словно мишень. И испещрены красными точечками, как следами от стрел. Сколько еще лет они протянут? Ей приходилось видеть ослепших швей; на чердаке на Нилз-Ярд как раз жили две. Можно было пересчитать все кости у них на руках. Мэри покачала головой и снова вернулась к голубю. Она собрала внутренности на лезвие ножа и бросила в огонь.
На минуту она подумала, что этим все и закончится. В комнате повисла тишина; постепенно темнело. Дигот проснется к ужину, и тогда разговор, конечно, начнется опять. Но Мэри знала, как перевести его на безопасную тему: например, какой мягкий сегодня ветерок или какие сильные ручки у маленького Билли.
Но Сьюзан Дигот откинула со лба выбившиеся волосы и глубоко вздохнула, как будто у нее болело в груди.
– Вся эта грамота: и чтение, и письмо, и счет – это, конечно, славно. Коб Сондерс требовал, чтобы ты пошла в школу, и я ему слова поперек не сказала, верно?
Этот вопрос не требовал ответа.
– Скажи мне, я стояла у тебя на пути? – торжественно спросила мать. – Нет. Хотя многие мне говорили, что для девочки учение – это лишнее.
Мэри уставилась на огонь в очаге.
– Но пришла пора и тебе начать зарабатывать на хлеб. Что говорят в школе?
– Идти в служанки. – Мэри показалось, что слова застревают у нее в горле. – Или в швеи.
– Ну вот видишь! В точности мои слова. Все верно, да, Уильям?
Из угла, где устроился Уильям, не донеслось ни звука. Мэри скосила глаза и увидела, что ее отчим дремлет. Он то и дело клевал носом; его тень на стене была такой же черной, как и его вымазанная углем голова.
– А если ты выберешь идти в швеи, то ведь я сама могу начать тебя учить, так? – не отставала мать.
В ее голосе даже послышалась нежность. Мэри вдруг вспомнила, что несколько лет они были только вдвоем, вдова Сондерс и ее дочка. Они спали вдвоем на узкой кровати, и им было тепло.
– А если дело у тебя пойдет хорошо – а я уверена, что пойдет, с такими-то ловкими пальцами, точь-в-точь как у меня, – может, я даже смогу отослать тебя подальше из этого проклятого грязного города. Скажем, в Монмут. – Это слово Сьюзан всегда произносила особенно тепло. – Моя подруга Джейн Джонс, та самая, что портниха, – я же могу написать ей. И она возьмет тебя в помощницы – в два счета, точно тебе говорю.
Кусочки голубиной тушки прилипали к пальцам. Мэри стряхивала их в горшок, один за другим. Мяса там было не больше яйца. Как из этого сделать хорошее рагу со специями на четверых?
– Для подрастающей девочки Монмут – как раз то, что надо, – с надеждой сказала мать. – Такие хорошие люди, чистые, добрые. И все кругом так зелено, и на улицах тишина.
Мэри представила себе вылизанный, притихший маленький городок.
– Я не люблю тишину, – выдавила она.
– Как будто ты что понимаешь, девчонка! – К матери снова вернулась строгость. – Кроме того, главное – получить ремесло. – Она на секунду оставила работу, и ее глаза заблестели. – Когда ты всему научишься, сможешь и вернуться. Будешь работать со мной. Будем… компаньонами.
Мэри посмотрела на мать, на ее сияющие глаза, влажные губы, и внутри у нее все сжалось. Теперь она понимала, в чем действительно дело. Одни руки хорошо – а двое лучше. Может быть, ее и растили с этой целью – чтобы она встала между Сьюзан Дигот и ее несчастливой судьбой, подставила плечо. Какова мать – такова и дочь. В своей беспощадной любви Сьюзан Дигот предлагала дочери все, что имела, все, что знала: будущее, которое ограничивалось этим сырым подвалом. Все это должно было достаться Мэри в наследство: мужчины из клана Диготов, согнутая спина, иголки, красные веки.
– Мне… жаль, – прошептала она.
На мгновение Мэри показалось, что она услышала то, что не было высказано, смирилась с их обоюдным предательством. Что между ними возможно понимание.
– Или тебе больше нравится услужение? – холодно спросила мать. – Давай скажи, что думаешь. Что тебе больше по душе?
– Ни то ни другое, – четко произнесла Мэри и вытерла нож о край горшка.
Из угла послышался кашель. Уильям Дигот проснулся.
– И что же ты собираешься делать, раз так? – резко бросила Сьюзан. Иголка в ее руках была направлена на дочь, словно оружие.
Мэри с силой закусила губу и поставила горшок на огонь. Во рту она чувствовала сладкий вкус крови.
– Я не знаю. И шитье, и услужение – это… жалкие занятия.
– А с чего вам пришло в голову, что вам назначено что-то получше, мисс? – ядовито спросила Сьюзан. – Какая неблагодарность! Какое упрямство! Подумайте только.
Уильям Дигот, сгорбившись, уселся поудобнее.
– Девчонка что, думает, мы будем кормить ее вечно? – хрипло спросил он.
Мэри отвернулась, чтобы он не увидел ее лица, и потыкала ножом в шипящие на дне горшка кусочки голубя.
– Отвечай отцу! – велела Сьюзан.
Мэри молча посмотрела матери прямо в глаза. Она ответила бы отцу, будь он здесь, говорил ее взгляд.
Маленькие серо-голубые глазки Сьюзан, так не похожие на глаза ее дочери, яростно сверкнули в ответ.
– Что ты собираешься с собой делать?
– Что-нибудь получше, – сквозь зубы процедила Мэри.
– Что? – переспросил отчим.
– Я хочу быть кем-то получше, чем служанка или швея, – громко сказала Мэри.
– А, так, значит, у нас есть пожелания?! – проревел Уильям Дигот и упер руки с черными ногтями в колени. Теперь он окончательно проснулся. – Твоя мать и я колотимся целыми днями, чтобы на столе была еда, но миледи Сондерс этого недостаточно. Скажите же, миледи Сондерс, чего вы желаете?
Искушение было велико. Мэри очень хотелось повернуться к нему и сказать: все что угодно, только не эта вонь от угольной пыли. Любое занятие, лишь бы не проклятая игла. Любое место на свете, только не этот сырой подвал.
Мать отложила иглу и взяла ее за подбородок. Сухие мозолистые пальцы зажали рот Мэри, прежде чем она успела произнести хоть слово. В этом жесте была почти нежность. Спаси меня, мама, чуть не взмолилась она. Помоги мне выбраться отсюда.
– Всех нас Господь определил на свое место. И мы должны довольствоваться тем, что имеем, – с чувством произнесла Сьюзан. – Твой отец забыл об этом и позволил себе вольности с теми, кто стоит выше его.
– И смотри, что из этого вышло, – с удовольствием добавил Уильям Дигот.
Мэри вырвалась и бросилась вон из комнаты. Дверь с грохотом захлопнулась за ее спиной; маленький Билли заплакал.
Темнота постепенно покрывала небо, как корка сыр. Вокруг фонарей на Лонг-Акр лежали маленькие лужицы света; горящее масло немного дымилось. Пьяцца Ковент-Гарден была ярко освещена, и оттуда доносились звуки скрипок. Но сегодня Мэри хотелось держаться от света подальше.
Она повернула на Мерсер-стрит. Здесь темнота сгустилась; многие фонари были разбиты. Обитатели прихода Святого Эгидия не любили, когда свет вторгался в их личную жизнь. Мэри побежала по скользкой мостовой. Ее дыхание участилось. Она радовалась, что не надела башмаков, – так у нее было нечего взять. И незачем причинять ей вред.
На Севен-Дайлз в этот теплый майский вечер болталось всего несколько шлюх. Девушки со шрамом среди них не было. Мэри остановилась под столбом в центре перекрестка и камнем отскребла с рук грязь и голубиный пух. Она терла так сильно, что на ладонях оставались белые полосы. Никто не обращал на нее никакого внимания. Пустой желудок Мэри как будто сжался. Из окна ближайшего подвала сочился слабый свет; оттуда слышался стук костей, видимо, шла игра. Становилось сыро. Должно быть, уже часов девять. Она снова и снова обходила столб, пересчитывая расходившиеся от него переулки, пока совсем не запуталась.
Кроме как домой, идти было некуда… Мэри устремилась в противоположном направлении. В желудке заурчало, и ею снова овладела ярость. Если мать думает, что она согласится на такую же безрадостную, серую, кислую полужизнь…
Торговец лентами стоял, прислонившись к дверному косяку на Шортс-Гарденз. Мэри узнала его, только когда подошла совсем близко, и с удивлением заметила, что стала почти такого же роста, как и он. От торговца пахло джином. При виде ее он поднял свои кустистые брови и шутливо поклонился.
– А, школьница, – протянул он и отхлебнул из бутылки темного стекла. На его губах играла пьяная улыбка.
– Цена все еще шиллинг? – хрипло спросила Мэри. Ее собственный голос показался ей больше похожим на воронье карканье.
– Что?
– Лента, сэр. Алая, – глупо уточнила она.
Торговец распахнул сюртук, как будто хотел напомнить себе, о чем таком она говорит, но в сумерках было невозможно отличить один цвет от другого. Он скривил губы и задумался.
– Шиллинг и шесть пенсов, – выдал он наконец.
