скачать книгу бесплатно
Дьячка схоронили. Объявившийся наследник двора не то чтобы был плохим человеком, но решил сбыть Петьку «в люди», в Москву, куда регулярно отправлялись мальчишки из Ярославской губернии. Поручил паренька своему куму, дал Петьке на счастье серебряный рубль.
С кумом Петьке повезло, потому и повезло с местом. Кум так и говорил в дороге, что абы куда его не приткнет – «затюкают тебя, такого скромнягу». Навел справки, отвез Петьку в трактир «Самарканд». Хозяину, Гавриле Степановичу, Петька приглянулся.
– Грамотный, значит, – удовлетворенно хмыкнул он, – и умытый, и скромный. Это все плюсом пойдет. А шустрить – научишься. Только не воруй да меня не серди.
И посмотрел на Петьку глубоким взором, полным доверия и затаенной грозы.
Поначалу Петьку определили на кухню, помогать повару Илье Ивановичу. Он пояснил, почему хозяина сердить нельзя. Рассказал, как в прошлом году похмельный половой, обещавший, что заведение не опозорит, взялся обслужить кабинет для чистой публики, опрокинул графин вина на гостей, а те зареклись заглядывать в трактир Маслова.
– Видишь табурет? – продолжил повар. – Сломать можешь? А хозяин о Ваньку сломал. Денег потом много платил, с полицией договорился…
– Убил? – ужаснулся Петька.
– Не до смерти, – вздохнул повар. – Но Ванька теперь годится только Лазаря петь. Не работник.
Следующим днем Петьку поставили шустрить в большой зал. Вечером хозяин разгневался на него не меньше, чем на полового Ваньку.
Дело было так. В чистый кабинет явилась приличная компания, потребовала музыку. Буфетчик велел отнести граммофон в кабинет. Петька ходил по трактиру, как по музею – никогда не видел вокруг столько стеклянной посуды: графины, бокалы, многоуровневые ряды рюмок, кубки для лампопо. К граммофону даже и приближаться не решался. Казалось, крутить его латунную ручку может быть доверено лишь серьезному господину в мундире или фраке, а не рябому буфетчику в засаленном жилете.
Теперь граммофон было доверено нести Петьке. К тому же музыкальная машина еще и пела:
Сердце красавиц
Склонно к измене
И к перемене…
Канцона звучала так громко, что слова были не слышны. Петька и не слушал, а глядел на стены коробки граммофона. Явственно видел всадника, одетого по-иноземному, готового пронзить копьем змия.
Пригляделся, стараясь разглядеть мускулы коня. Разглядел мускулы. А вот порог не заметил…
Гром музыки сменился грохотом. Петька задержался на коленях, вглядываясь в раскатившиеся пружинки, колесики, металлические и эбонитовые детальки. Гости, шумевшие в кабинете не тише граммофона, замолкли. Видимо, каждый из них мечтал когда-нибудь разглядеть, что внутри музыкального ящика с огромным раструбом. Мечта сбылась.
Петька ни о чем не думал. Он просто все понял. А заодно вспомнил, что, выходя в зал, оставил котомку, с которой приехал в Москву, возле большого буфета. А буфет, на счастье, был возле двери.
Петька успел схватить котомку, кинуть на плечо. Еще не переступив порог, он услышал далекий рев: «Ууубью!!!» Гавриле Степановичу не надо было осматривать место происшествия. Он догадался обо всем по грохоту.
* * *
Петька перешел с бега на шаг, лишь покинув Замоскворечье. Слева мелькнули огромные стены и башни. Петька вспомнил литографию на стене в сельской лавке и понял, что это Кремль.
Куда идти, он не знал. Догадывался: если идти не сворачивая, рано или поздно выйдешь из Москвы. А дальше? В родном селе его не ждали.
Петька долго мыкался по темнеющему городу. Когда пошел мелкий дождик, старался держаться ближе к крышам домов – облетевшие деревья не защищали. Потом утомился настолько, что, зайдя под одну из ниш возле стены, задремал…
Пробудился оттого, что его дернул за шиворот человек в мундире, с саблей на поясе. Петька сообразил, что это не военный, а городовой.
Полицейский что-то спросил. Петька назвал свое имя. И увидел среди зевак-прохожих господина из тех, кто в трактире Маслова мог сидеть только в чистом кабинете. А еще незнакомец чем-то напоминал студента-художника.
Господин листал Петькин альбом. Особенно долго глядел на рисунки животных: лошадей, птиц, коровы Пеструшки.
Потом спросил:
– Ты рисовал?
Петька кивнул, а господин сказал:
– Пошли со мной.
Городовой не возражал. Петька – тоже.
Павел
Топилась изразцовая печь, в черном чугунном радиаторе булькала вода, но все равно в отцовской комнате было холодно. И немудрено: по настоянию Ивана Никитина, купца первой гильдии, окно открыто день-деньской. Ивану Павловичу не хватало воздуха.
«Странно, – отстраненно думал Павел, его сын, – в мире, да что в мире, в самой Москве, миллионы бедняков. Им не хватает еды, они живут в тесных и душных лачугах. Но едва любой из них захочет вдохнуть полной грудью, обездоленному человеку достаточно выйти за порог. А отцу не вздохнуть полной грудью, даже если выломать каменные стены».
Не дышалось ему полной грудью и в Сорренто – далекий южный курорт рекомендовали врачи. Конечно, теплым итальянским лимонным воздухом дышать легче, чем осенним московским дождем. Но из итальянской виллы руководить делами нелегко. Когда основатель торгового дома «Никитин» понял, что его отсутствие в России приносит предприятию убытки, попрощался с Сорренто и примчался в Россию двумя экспрессами.
Вошел в особняк на Тверском бульваре, опираясь на трость. Под правую руку поддерживал старший приказчик. Павел хотел помочь, но отец демонстративно оттолкнул его руку.
В кабинете сел за стол – ведомости всех фабрик и магазинов уже были разложены. Читал без отдыха три часа подряд: приказчик стоял по струнке, как часовой у царского дворца. Дочитал, сбросил бумаги со стола, велел положить чистый лист. Продиктовал приказчику, кого и где немедленно уволить, какой филиал закрыть. Спросил, сколько выдавалось наличными Павлу, велел позвать.
Сын эти часы лежал на диване с открытым учебником – экзамен на носу. С отцом был негласный договор: сын-студент берет столько наличных денег из главной кассы торгового дома, сколько ему нужно. На учебу, костюмы, театр, рестораны, лихачей, гризеток. Меру определяет сам.
Судя по настроению отца, чувство меры сыну отказало.
Когда Павел вошел, Иван Павлович коротко приказал:
– Раздевайся. Что «нет»? Моя воля! Не слушаешь – ступай из дома и не возвращайся. Сейчас ступай!
Павел вздрогнул, снял жилет, рубашку… Когда остался в исподнем, отец резко сказал: «Хватит». Показал пальцем на голые плечи сына:
– Это у тебя – от Бога. Вот это, – показал на груду одежды, – от меня! Запомни и одевайся.
Павел одевался, путался в штанинах и рукавах, дрожал от гнева и радости одновременно. Он понял: папашу уведомили, сколько взято денег. На что взято – не сказали.
* * *
Павел вступил в партию эсеров на первом курсе университета, еще до того, как отец, с остатками легких, отправился в Сорренто. Легальные марксистские книги и нелегальные брошюры народовольцев читал еще в гимназии. Иван Павлович, увидев однажды на столе огромную книгу под названием «Капитал», зауважал сына.
Социалисты-революционеры нравились Павлу больше социал-демократов. Эсдеки раскололись на большевиков и меньшевиков, было непонятно, кто из них лучший защитник интересов трудящихся. Эсеры собирались не уничтожать полностью капитализм, а лишь дать рабочим больше прав. В глубине души Павел одобрял партию, которая не отберет его наследство после революции.
И, наконец, эсеры не только распространяли нелегальные брошюры, как эсдеки, но также занимались делом – терактами.
Для брошюр, для подготовки боевых групп, для подпольной работы вообще были нужны средства. Павел понимал, почему его не привлекают к терактам, не переводят на нелегальное положение. Он был безотказным и бездонным кошельком боевой организации эсеров.
Скрываться Павлу приходилось не от полиции, а от домашних. Он, помня негласный уговор с отцом, щедро запускал руки в наличную кассу, а потом делал вид, будто деньги прогуляны. Выпивал половину бокала шампанского, второй половиной кропил студенческий мундир. Недалече от дома брал лихача, чтобы пошатываясь выйти у крыльца из пролетки. Лихач ухмылялся, но не подавал вида – мало ли барских чудачеств.
Однажды пришлось сразу взять пять тысяч – на обустройство новой типографии. Управляющий Петр Степанович сделал вид, что не заметил. Но, скорее всего, отцу в Сорренто отписал или телеграфировал. Знал бы папенька, на какой «загул» пошли деньги…
* * *
С приездом отца в доме появились два диктатора. Иван Павлович властвовал над домом, доктор Шторх – над Иваном Павловичем и домочадцами.
В первый же вечер, когда отец покинул кабинет и лег в постель – больше не вставал, доктор собрал домочадцев для важного разговора. Почти не сыпал латинскими терминами, говорил коротко, строго и понятно.
– Болезнь неизлечимая, но прожить с ней можно долго. Самое главное для нас – не позволить Ивану Павловичу задохнуться во сне. Возле кровати всегда дежурит сиделка, чтобы дать укрепляющие капли и сделать инъекцию. У Ивана Павловича – бессонница, и это хорошо. Приступы приходят ночью, он бодрствует и принимает лекарство. Выспаться может и утром, когда ночная опасность миновала. Вам понятно?
Слушателям было понятно: хозяин должен засыпать с утра, а не с вечера. Единственной психологической ошибкой доктора стало то, что он не позвал для разговора Лимпиаду – древнюю, полуслепую няньку Ивана Павловича. Добрая замоскворецкая старушка так и не поняла, почему хозяин всю ночь читает бумаги, полусидя в постели, а засыпает лишь с восходом. Считала, что сон в правильное время – лучшее лекарство. Сиделкам то и дело приходилось перехватывать ее на дальних подступах к спальне с вечерним травяным настоем, от которого Иван Палыч будет как младенец спать.
Павел был в стороне и от борьбы с Лимпиадой, и от борьбы за здоровье отца. Каждое утро он отправлялся в университет. Осенью, правда, началась очередная студенческая забастовка, поэтому он просто встречался с товарищами, обсуждал последний номер «Революционной России» – заграничной газеты. Спорил о том, настоящий либерал новый министр внутренних дел Святополк-Мирский или он только чуть умнее, чем предшественник Плеве, казненный в июле Боевой организацией – БО. Павел уже выучил словарь эсеров: царский сановник не убит, а «казнен».
Павел не без гордости осознавал, что в этой казни есть и его вклад. Вот только кошельком для товарищей он уже не был. Теперь отец выдавал сто рублей в месяц – на эти деньги можно угостить товарищей, а вот на динамит – не подкинешь.
* * *
Этот день грозы не предвещал. С утра Павел поехал в университет. Встречался в библиотеке с товарищем Мишей Зиминым. Тот, едва ли не в первый раз, спросил: когда удастся найти деньги для БО? Немного, две-три тысячи рублей.
Павел опять начал жаловаться на своего отца-реакционера, замшелого ретрограда, эксплуататора трудящихся.
– И что за жизнь у него?! – горячился сын. – Вдовец, даже когда здоров был, не захотел опять жениться. Не ест, не спит, только в расчетах! Царь Кащей над златом чахнет! Только и дел ему осталось, что доходы считать да тиранить меня и рабочих.
Миша печально усмехнулся. Уточнил, про царя Кащея – это ведь Пушкин? Спросил, хотя, верно, и сам знал. Быстро прошел мимо библиотечных полок, отыскал нужный том. Принес, раскрыл на странице в первой сцене «Скупого рыцаря», где Жид предлагает Альберу яд – ускорить смерть Барона.
«Собака, змей!» – некстати прочитал Павел следующую строчку. Но про себя. Укоризненно посмотрел в глаза Мише. Вздохнул, пробормотал: «Это уж слишком, разве так можно?»
Приехал домой и сразу был вызван к отцу. Даже обрадовался: захотелось убедиться, что папенька жив.
Иван Павлович был не то что жив, даже немножко бодр. Полусидел, прихлебывал горячий чай. Увидев сына, отложил газету.
– Здравствуй, душка Павлушка, – энергично прохрипел он.
Павел вздрогнул. Слово «душка» ничего хорошего не сулило.
– Выходит, университет твой второй месяц бастует? А ты, молчун, ездишь туда? И не говоришь отцу? Должна быть причинка.
…Доктор Шторх сказал, что отцовская легочная болезнь не заразная. Все равно Павлу показалось, будто он болен ею в терминальной стадии. Лишь прохрипел в ответ какую-то невнятицу.
– Бастует и ладно, – весело продолжил отец тем же страшным хриплым тоном. – Запомни нашу купецкую мудрость: что деется, все к лучшему. Раз тебе такие каникулы выпали, съездишь в торговый вояж, подальше от московских баламутов. Не один, с Петром Степанычем. В оренбургские степи прокатитесь, посмотреть на наших закупщиков. Спросить, почему такую дурную кожу присылать стали? Отладите закупку, вернетесь к Рождеству. Заодно ты посмотришь, откуда деньгам нашим начало берется.
«От труда эксплуатируемых рабочих!» – подумал Павел. А перед глазами – заснеженная степь, душные, грязные домики, угрюмые скотоводы.
Между тем отец протянул ему сторублевку.
– Держи «катеньку». Съезди к своей гризетке, – сказал с хриплой усмешкой, – простись. Прокатишься, голову проветришь. Вернешься, найдем тебе девицу, поженим. Не тяни с прощанием, за билетами уже послано. Завтра в путь.
Обалделый Павел поцеловал руку папеньке и вывалился из дверей. Там его ждал Петр Степанович, решивший, что хозяйский сын поступил в его распоряжение уже этим вечером.
– Павлик, слышал я, ты сейчас проедешься по своему делу, – елейным голоском сказал он. – Тогда заодно съезди в аптеку за каплями. Да не задерживайся, дрожки заложены.
«Уже помыкать начал», – вяло подумал Павел.
* * *
Кучер качал головой и вздыхал. Сын хозяина велел ехать в третью аптеку, в первых двух капли не нашлись.
На самом деле в голове Павла звучали слова Лимпиады. Она перехватила его на выходе, сжала ладонь сухонькой ручкой, зашептала:
– Пашенька, теперь и мне не заснуть, об Иване Палыче думаю. Как же он каждую ночь мучается! Ему бы по-людски поспать надо. Пашенька, коль меня с травами не пускают, ты в аптеке купи барское лекарство для сна. Не то совсем папеньку заморим.
Павел вырвался. Но уже в коляске пробормотал: «Вокс попули, вокс Деи».
Подъехал к аптеке, взглянул на освещенную витрину. Велел ехать к следующей. По пути смотрел в темное, пасмурное небо, чуть подсвеченное электрическими и газовыми фонарями. Представлял мрачную степь. Представлял, как встретят товарищи по возвращении. Как скажут: не нашел денег и сбежал. Не знаем тебя отныне.
В третьей аптеке решился.
– Вот рецепт, – сказал он провизору. И чуть тише, после паузы: – Подберите, пожалуйста, хорошее снотворное. Чтобы человек с бессонницей спокойно проспал до утра.
Александр
Попутчик Александра, пожилой прокурор, сразу извинился и задремал. Можно сказать, Александр остался в купе один. В блестящем, лакированном, светлом купе, комфортном, как номер гостиницы высшего класса. На столике покачивался стакан с остывшим чаем – официант не понял, кивнул пассажир или отказался, но на всякий случай – подал.
Александр переоделся в трико и дорожные панталоны. Новенький мундир подпоручика гвардии покачивался на вешалке. Когда-то он мечтал о нем, даже видел во сне. Теперь же был равнодушен, будто это солдатская шинель.
Поезд мчался на юго-запад, вдогонку за уходящим осенним солнцем. Еще три дня назад Александр был уверен, что в это время будет ехать на восток, в Маньчжурию, на войну. Вместо этого он направлялся служить в оккупационный гарнизон.
* * *
Причиной стала канальская история, приключившаяся с Александром Румянцевым прошлой осенью. Виноват, конечно, был он, потому что в свое время не послушался мудрого совета Фофанова.
– Сашура, – растянуто, немного грассирующе говорил он, как большинство юнкеров из личных дворян, уверенных, что изображают потомственную аристократию, – не любишь пить – не пей. Не в кавалерию идешь, там надо любить. Ты просто научись пить.
Александр, на беду, не научился. На именинах Миллера, ротного унтера, закатились в трактир «Вена». Поначалу пили кто что хотел – Александр предпочел пиво. Но уже скоро именинник потребовал поднять за него русской хлебной.
Выпили. Пошли другие тосты. Когда провозгласили за Государя, Александр поднял стакан, пригубил, поставил. Кто-то из юнкеров возроптал. Но князь Церетели заглушил ропот ударом бутылки о бутылку. Сказал в тишине:
– Не выпить ли за русскую свободу? – И, улыбаясь, наполнил стакан Александра так, что легкая волна водки поцеловала верхнюю кромку.
Александр улыбнулся в ответ. Осушил, не расплескав, не поперхнувшись. Поставил под смех и аплодисменты друзей.
Хохочущие юнкера впали в водочный либерализм. Предлагали и опрокидывали за республику, за Конституцию, за ее мужа Константина, вспомнив старый анекдот про декабристов. «За Стеньку Разина!» – орал Фофанов, родом из Царицына.
Потом стали спорить, Гришка Отрепьев бунтарь или нет? Доспорились до бессмысленного и беспощадного. Зазвенели стекла, хрустнула мебель. В одно окно вылетел фикус, в другое, одновременно, официант. Слышались свистки, мелькали посторонние мундиры…
Александр успел допить еще один стакан, налитый за Герцена, и не смог понять, кто же взял его в плен?
* * *
Сутки спустя состоялся разговор с директором училища генералом Иваном Генриховичем Шильдером. За эти сутки Александр проспался, голова почти не болела.
