Знахарь

Ложь эта, в общем-то незначительная, могла быть обнаружена только одним человеком – профессором Вильчуром, но лишь в том случае, если к нему вернется память…

Руки и ноги профессора Добранецкого налились свинцом, в висках лихорадочно стучало.

– Как поступить?..

А что… если он промолчит? Будет ли это подлостью по отношению к Вильчуру? Будет ли для него трагедией остаться тем, кем он есть, жить в тех условиях, к каким он успел привыкнуть?..

– Ведь Корчинский совершенно случайно вызвал меня свидетелем! Так же случайно, черт возьми, я согласился выступить в суде! Если бы не это… Антоний Косиба до смерти остался бы знахарем и не чувствовал бы себя обиженным.

Правильно! И это должно стать основным критерием. Если человек не знает, что его оскорбляют, значит. оскорбления нет. Вильчур не знает, что он был кем-то другим. Нет счастья без осознания его, как, впрочем, и несчастья…

Резкий звонок оповестил о продолжении судебного заседания.

– Прошу встать! Суд идет, – донесся голос дежурного до слуха Добранецкого.

Он не сдвинулся с места. В зале зачитывали приговор.

– А что будет, если его осудят? – раскаленным гвоздем пронзила мозг досадная мысль.

Он сжал кулаки:

– Нет, не осудят, его нельзя осудить, – убеждал он себя.

Скоро послышались голоса, шум отодвигаемых стульев и разноголосый гомон. Дверь открылась, и публика высыпала в коридор.

По выражению лиц людей, присутствовавших на суде, нетрудно было догадаться, что приговор был оправдательным. Добранецкий с облегчением вздохнул. Ему показалось, что вся тяжесть ответственности свалилась у него с плеч.

Мимо, жестикулируя и громко разговаривая, проходили люди: мужики в коричневых кожушках, врачи, адвокаты, мельник с сыном, чета Чинских. Последним в окружении большой группы шел знахарь Косиба со своим защитником, с молодым Чинским и его невестой.

Адвокат Корчинский со своими спутниками задержался возле профессора Добранецкого. Он что-то весело говорил ему. за что-то благодарил.

Профессор пытался улыбаться, пожимал их руки, но не мог поднять глаз. В какое-то мгновение он все же встретился взглядом с Антонием Косибой. Добранецкому потребовалось огромное усилие, чтобы овладеть собой и не закричать. Взгляд Косибы был напряженным, пронизывающим, полуосознанным.

Наконец, они ушли, и Добранецкий, измотанный и оглушенный, опустился на скамейку.

Он провел страшную ночь, ворочаясь с боку на бок и ни на минуту не смыкая глаз. Внимательный Корчинский забронировал для него самый дорогой номер в лучшей гостинице города. Здесь было тихо и уютно, однако профессор никак не мог уснуть. Под утро, совершенно измученный, он нажал кнопку звонка и попросил принести ему крепкий чай и коньяк.

Лишь после этого он заснул.

Проснулся он поздно и с ужасной головной болью. Ему принесли почту из Варшавы. В телеграмме из клиники ассистент напоминал о предстоящем съезде в Закопане, где профессор должен был председательствовать, вторая была от жены. Она настаивала на возвращении.

– Приходило еще несколько господ, – доложил портье. – Спрашивали, когда пан профессор сможет их принять.

– Я никого не приму: мне нездоровится. Прошу так и объяснять посетителям.

– Слушаюсь, пан профессор. А адвокату Корчинскому?

– Всем.

Встал он только поздно вечером. Пора было складывать вещи и возвращаться в Варшаву, однако что-то удерживало его. Несколько часов профессор бесцельно бродил по городу, потом, накупив ворох газет, возвратился в гостиницу. Все газеты поместили пространные отчеты о судебном процессе и мотивах вынесения оправдательного приговора.

– Ну, все в порядке, – уговаривал он себя. – Я чересчур впечатлительный. Надо взять себя в руки!

Однако такое решение не слишком помогло. Когда Добранецкий начал собирать вещи, ему показалось, будто он делает что-то не то, а в душе нарастало такое раздражение и беспокойство, что он опять попросил принести ему в номер коньяк. И снова он провел бессонную ночь.

Рано утром профессор встал с готовым решением. Он вышел без завтрака, остановил первое попавшееся такси и назвал адрес адвоката Корчинского.

Адвокат встретил его еще в халате.

– Здравствуйте, дорогой профессор, – приветствовал его адвокат. – Я был у вас вчера два раза, но мне сказали, что профессор нездоров…

– Да, да… Мы не могли бы поговорить с вами наедине?

– Разумеется, прошу вас! – он встал и закрыл дверь кабинета. – Что случилось, профессор?

– Как фамилия той девушки?.. Невесты Чинского?

– Вильчур.

– Мария Иоланта?

– Что Мария, так это я точно знаю, а вот второе имя сейчас проверим.

Он вынул из стола папку с бумагами. С минуту искал и, наконец, нашел.

– Да, Мария Иоланта Вильчур, дочь Рафала и Беаты из фамилии Гонтыньских.

Оторвавшись от бумаг, адвокат увидел, как побледнел профессор. Глаза его были полузакрыты.

– Послушайте, – сказал он, делая над собой усилие, – я должен сообщить вам, что это… что она… его дочь.

– Чья дочь? – удивился адвокат.

– Дочь Антония Косибы.

– Не понимаю, пан профессор.

– Неужели Косиба не знал этого?.. Неужели она тоже не знала?..

Корчинский недоверчиво посмотрел на него.

– Пан профессор, – начал он, – это какое-то недоразумение. Косиба, действительно, заботился об этой девушке, и она добросердечно относится к нему, но я уверяю вас, что никаких родственных отношений между ними нет…

Добранецкий покачал головой.

– А я вас уверяю, что это отец и дочь. Антоний Косиба это… Рафал Вильчур.

Он с усилием выплеснул из себя эту мысль и замолчал, тяжело дыша.

– Как это?

Профессор ответил не сразу.

– Да, – заговорил он, как бы обращаясь к самому себе. – Я узнал его. Здесь нет ошибки. Этот знахарь не кто иной, как профессор Вильчур, который пропал тринадцать лет назад…

Добранецкий вдруг встал.

– Где он? Проводите меня, пожалуйста, к нему.

Адвокат встревожился, уж не случилось ли что с профессором Добранецким.

– Присядьте, дорогой пан профессор, – мягко обратился к нему Корчинский. – Мне кажется, произошла какая-то ошибка.

– Никакой ошибки. Это – Вильчур. Вы когда-нибудь слышали об известном варшавском хирурге с такой фамилией?

– Разумеется. Вы ведь руководите клиникой имени профессора Вильчура.

– Да. Тринадцать лет назад Вильчур погиб. Все думали, что он покончил с собой. У него была личная трагедия. Тело не нашли… Я был его ассистентом, правой рукой. После него я возглавил кафедру, принял на себя руководство клиникой… Да… Это он.

– Невероятно! – несколько успокоившись, сказал Корчинский. – Но вы, пан профессор, наверное, ошибаетесь. Отсюда вытекает, что тринадцать лет он скрывался под чужой фамилией?.. Зачем?

– Амнезия. Потеря памяти.

– Неужели?.. В это трудно поверить. Тринадцать лет…

– Да, это так.

– Извините, пан профессор. Когда об этом говорите вы, не должно оставаться никаких сомнений, но с научной точки зрения такое возможно?

– Вполне. Заболевание носит название «амнезия ретрограда». Медицина знает много подобных случаев. Регрессивное забвение… Стирает из Памяти человека всю ранее прожитую жизнь. После мировой войны отмечены сотни подобных случаев.

– Это результат нервного потрясения?

– Причина не играет роли. Амнезия наступает, как правило, после короткой или длительной потери сознания.

– Она неизлечима?

– Случается и такое. Однако в основном… Но не будем терять время. Где он?

– Косиба?.. Он выехал вместе с Чинскими. Они его забрали. Но это, действительно, сенсация! И пан профессор абсолютно уверен в своих выводах?

– Абсолютно!

– Черт возьми! Если бы я знал об этом на процессе! Представляете, что бы там было?!.

Добранецкого не интересовала эта сторона вопроса.

– Я сопоставил все факты уже после суда, – сказал он, уходя от разговора. – А сейчас… Вы не могли бы дать мне адрес этих Чинских?..

– С удовольствием. Вы собираетесь туда поехать?

– Конечно.

– И вы надеетесь вылечить Косибу, вернее Вильчура?

– Здесь не требуется никакого лечения. Просто достаточно напомнить ему, кто он. Если это не поможет… то других средств нет.

– Поразительно! Но все-таки он хоть что-то должен помнить, если не забыл знания и навыки врача?

– Да, поэтому я очень надеюсь на благополучный исход, – ответил вставая Добранецкий.

ГЛАВА XX

Поезд с сопением остановился на маленькой станции. Стояло ясное, солнечное утро. Крыши зданий скрывал толстый слой пушистого снега, ветви деревьев сгибались под тяжестью снежных хлопьев. Широкая панорама, открывшаяся с перрона, блистала праздничной, первозданной белизной, манила мягкой и уютной тишиной.

Профессор Добранецкий стоял и всматривался в белое беспредельное пространство. Как давно он не был в деревне! В первые мгновения пейзаж показался ему неестественным, какой-то невероятно реалистичной и прекрасной декорацией. Прошло несколько минут, прежде чем он открыл в своей душе давние связи с этим заново обретенным миром. Давние связи… Ведь он родился в деревне, в деревне прошло его детство и первые годы юности.

«Тоже амнезия, – подумал Добранецкий. – Человек, живя в городе, забывает об этом мире, о его красоте и включается в болезненный ритм карьеры, работы, конкуренции… Для него попросту перестает существовать эта красота и тишина… иной земли, где правда так непосредственно обращается к человеку, но не через радиоприемник, не с листа бумаги, испещренного черными буковками… Об этом забывается…»

Он услышал сзади легкое поскрипывание снега и голос:

– Вам, наверное, в Радолишки?

– Нет, мне в Людвиково. Нельзя ли здесь найти извозчика?

– Почему нет? Можно. Если хотите, я подскочу к Павляку, и он мигом запряжет.

– Я вас очень прошу.

Это «мигом», однако, продолжалось около часа. Поездка до Людвикова по ненаезженной дороге заняла почти полчаса. Когда сани, наконец, остановились возле дворца, был уже полдень. Привлеченная лаем собак, в дверях показалась пани Михалеся и, заслоняя глаза ладонью, стала разглядывать незнакомца.

– Пан, наверное, по делам фабрики? – спросила она.

– Нет. Я хотел бы увидеть пана Чинского.

– Тогда входите. Но никого нет дома.

– Ничего. Я, собственно, хотел встретиться с невестой пана Чинского, с панной Вильчур.

– Ее тоже нет.

– Нет?

– Да! Все поехали в Радолишки. Профессор Добранецкий заколебался:

– А скоро вернутся?

– Неизвестно. Они поехали оплатить ксендзу объявление об их помолвке. Наверное, ксендз их не отпустит, оставит на обед.

– Да?.. Это плохо. А не могла бы мне пани сказать… Адвокат Корчинский в Вильно проинформировал меня, что Чинские забрали к себе некоего Антония Косибу, знахаря.

– А как же, забрали, правда. Только он не захотел у нас оставаться.

– Не понимаю…

– Ну, не захотел. Такой красивый домик ему приготовили там, за огородом, а он не захотел.

– Тогда где он сейчас?

– Где ж ему быть? На мельницу поехал, к Прокопу Мельнику. Говорил, что там ему будет лучше. С причудами старый. Но что это я вас на морозе держу, хотя мороз, правда, сегодня небольшой. Заходите, прошу вас…

Добранецкий задумался.

– Нет, спасибо, пани. Я должен поехать в Радолишки. У меня очень мало времени, я не могу ждать.

– Как вам угодно. Если вы хотите увидеться с хозяевами, то поезжайте к ксендзу.

– Хорошо. Спасибо, пани.

Кучер хлестнул коня, профессор плотнее укутал ноги бараньей шкурой и сани тронулись в обратный путь.

Однако в этот день, видимо, какой-то злой рок преследовал его. Приехав к ксендзу, он застал там только старших Чинских, которые его не интересовали. Их кучер сообщил профессору, что пан Лешек с невестой поехали на кладбище, где похоронена ее мать, а по дороге они собирались заехать на мельницу, чтобы встретиться со знахарем.

– Вы найдете их либо в одном, либо в другом месте, – заключил кучер и, обращаясь к кучеру профессора, спросил:

– А ты, Павляк, знаешь людвиковских пестрых коней?

– Чего же не знать…

– Ну так смотри. Молодой барин их взял. Как увидишь их, значит, и хозяин там.

– Известное дело, – кивнул головой кучер и цокнул на коня.

К кладбищу в Радолишках вели две дороги. Ближняя, по которой всегда проходили похоронные процессии, тянулась около Трех грушек. Сделав крюк с версту, можно было проехать мимо мельницы Прокопа Мельника. Именно эту дорогу выбрал Лешек, но не только потому, что она была расчищена, а чтобы заодно навестить знахаря. В глубине души Лешек был на него немного обижен. Он не понимал, почему Косиба отказался хотя бы погостить в Людвикове, почему не захотел поселиться в домике за огородом, над реставрацией которого они с Марысей так долго хлопотали. Он знал, как любит Марыся своего дядюшку Антония и как ей хочется, чтобы он был рядом с ней. Для обоих отказ знахаря оказался горькой неожиданностью.

И вот сейчас, возвращаясь от ксендза, они решили еще раз попросить его переехать к ним. Правда, Марыся, зная характер дядюшки Антония, особых надежд не питала. Однако Лешек, по натуре человек упрямый, уверял ее, что сможет уговорить знахаря переехать.

Они застали его возле мельницы с мешком муки на плечах. Как раз грузили сани, называемые в этих местах розвальнями.

Он серьезным тоном поздоровался с ними, отряхнул руки и пригласил к себе в пристройку.

– Сегодня не холодно, – сказал он, – но сейчас я поставлю самовар: горячий чай не повредит.

– С удовольствием, – поддержал Лешек. – Мы тут не стесняемся у вас… Как у себя дома.

– Спасибо за милость.

– Милости с нашей стороны, действительно, много, потому что вы пренебрегли нашим гостеприимством в Людвикове, а мы ваше принимаем.

Знахарь не ответил. Вытащив из-за печи старый сапог, натянул его на трубу самовара и стал раздувать угасшие внутри угли; оттуда вылетал пепел и искры.

– Пан Антоний, – опять обратился к нему Лешек, – вы, правда, нас обижаете. Вокруг Людвикова достаточно больных, которым требуется ваша помощь. А мы будем тосковать без вас…

Косиба горько улыбнулся.

– Шутите, пан Лешек! Зачем я вам нужен?..

– Постыдились бы, – Лешек сделал обиженный вид. – Не говоря уже обо мне, вы прекрасно знаете, как привязана к вам Марыся!

– Бог отблагодарит ее!

– Ну, так как?

– Так, но привязанность привязанностью, а жизнь жизнью. Новая жизнь, новые привязанности.

– Вот так так! – воскликнул Лешек. – Видишь, Марыся?.. Пан Антоний дает нам понять, что мы ему надоели, что он теперь к другим людям привяжется.

– Дядюшка Антоний, – Марыся взяла его под руку, – я так прошу, очень прошу…

Знахарь дотронулся до ее плеча.

– Голубка, моя дорогая! Я для тебя все готов сделать, только зачем я вам нужен? Старый я и хмурый. Одним своим видом омрачу ваше счастье. Ни к чему это. Нет. Если когда-нибудь захотите увидеть меня, заедете сюда на мельницу… И давайте оставим этот разговор…

Он повернулся к самовару, который уже начал нетерпеливо посвистывать. Лешек развел руками.

– Жаль. А я запланировал подарить вам на новоселье – в тот день, когда пан переедет в Людвиково, – комплект хирургических инструментов…

Он ждал ответной реакции на это соблазнительное предложение, но знахарь сделал вид, что ничего не слышит. Сняв с полки стаканы, он посмотрел их на свет и собрался наливать чай.

Когда они сидели за столом, Марыся сказала:

– Мы были сегодня у ксендза. Через четыре недели наша свадьба.

– Но на свадьбу, пан Антоний, вы должны приехать! – воскликнул Лешек.

– Обойдется там и без меня. Я не подхожу к тому обществу, которое соберется в Людвикове. Я и отсюда от всего сердца пожелаю вам счастья.

– Вы не хотите быть свидетелем нашей радости и нашего праздника?!

– Дядя Антоний!

– Почему нет, – кивнул головой знахарь.

– В костел я приду, а свидетелем… Так я ведь с самого начала свидетель ваших несчастий и радостей. Слава Богу, что все хорошо заканчивается.

– О! Пан Антоний, все только начинается, – поправил его Лешек. – Это только начало нашего большого счастья, которое мы заслужили, выплакав море слез, преодолев столько преград, пережив столько бед и огорчений… Даже страшно представить, сколько же зла мы повидали в жизни.

– Тем лучше для вас, – серьезно сказал знахарь.

– Почему лучше?

– Потому что человек счастлив до тех пор, пока в состоянии достойно оценивать свое счастье. А для человека ценно лишь то, что тяжело достается.

Все трое сидели, задумавшись. Молодые – над открывающимся перед ними счастливым будущим, Антоний Косиба – над своим одиночеством, верным спутником до конца дней. А ведь он столько пережил, столько натерпелся, но ничего для себя от жизни не получил. Он бы согрешил против собственного сердца, если бы пожалел им частичку того счастья, которого желал для себя и которое сейчас отдал им, как скромную монетку прибавил к их большому сокровищу… Нет, он ни о чем не жалел, просто на душе его лежала нестерпимая тяжесть, как у любого, кто уже ничего не ждет, ни на что не надеется, ничего не хочет…

Постучали в дверь. Вошел кучер с коробкой в руках.

– Боюсь, хозяин, что цветы замерзнут. Они уже давно на морозе.

– Хорошо. Пусть здесь постоят, – сказал Лешек. – Хотя нам недолго ехать.

– Куда это вы с цветами? – поинтересовался знахарь?

– Поедем на кладбище, на могилу мамы Марыси. Хотим поделиться с ней нашей радостью и попросить благословения, – ответил Лешек.

– Твоей мамы, голубка?

– Да.

– Правильно, это хорошо… Очень хорошо… Ты рассказывала мне когда-то, что мама похоронена на кладбище в Радолишках. Да, да… Когда ты, голубка, лежала в этой избе, находясь между жизнью и смертью, я хотел пойти на ее могилку, помолиться за твое выздоровление… Заступничество матери не только перед людьми, но и перед Богом больше всего значит… Тяжелое было время… Только я не знал, где ее могилка.

Он нахмурился, потер высокий лоб и встал. Из алькова в углу принес большой пук бессмертника.

– Возьмите их. Отвезите. Эти цветы не замерзнут, не завянут. Это – цветы усопших. Положите их от меня.

Марыся с глазами полными слез обвила его шею руками.

– Дорогой, любимый дядя…

– А может быть, и пан Антоний поехал бы с нами? Положил бы эти цветы сам? – деликатно предложил Лешек.

Знахарь посмотрел в глаза Марысе, подумал мгновение и кивнул головой:

– Хорошо, я поеду с вами. Отсюда недалеко до кладбища. Если буду знать, где могилка, так стану навещать время от времени, чтобы зелье вырвать и цветы положить.

Знал Антоний Косиба, как обижает Марысю отказываясь поселиться в Людвикове. И сейчас он хотел доказать ей, что все, что дорого ей, никогда не перестанет быть дорогим и близким ему.

Четверть часа спустя они втроем сидели в санях. Лошади пошли мелкой рысью, и уже через сколько минут они были на повороте, откуда как на ладони виднелась капличка и вся возвышенность, на которой раскинулось так называемое Новое кладбище. От нового у него осталось только название, а в остальном прогнивший забор, покосившиеся кресты и прохудившиеся во многих местах стены каплички святого Станислава Костки свидетельствовали об обратном.

Старое кладбище, находящееся за костелов почти в центре города, за тридцать лет было так переполнено? что на нем не осталось ни одного свободного метра.

Здесь же, некогда на пустом, а ныне густо поросшем деревьями пригорке, хоронили усопших из Радолишек и его околиц. Между аллеями еще оставалось свободное место от могил и деревьев. Кустарники и деревья не хотели расти в сыпучем песке.

Дорога шла вдоль кладбища, и сани остановились у ворот. Отсюда нужно было идти по нетронутому белому снегу, которого местами навалило выше колен. Когда они миновали вершину пригорка, идти стало легче. Только возле могил метелью намело небольшие сугробы.

Марыся остановилась у могилы матери, стала на колени прямо в снег и начала молиться. Лешек последовал ее примеру. Знахарь, сняв шапку, стоял позади них, погрузившись в молчание.

Он видел перед собой обычную сельскую могилку с небольшим черным крестом, увешанным высохшими веночками и до половины засыпанным снегом. Молодые закончили молитву. Лешек вынул из коробки цветы. Марыся смахнула с креста снег, и появилась табличка с надписью.

Антоний скользнул по ней взглядом и прочитал: «Святой памяти Беата из семьи Гонтыньских…»

Он сделал шаг вперед, вытянув перед собой руки…

– Что с вами, что с вами?! – вскрикнул пораженный Лешек.

– Дядя!

– Боже! – застонал знахарь. В его мозгу с поразительной ясностью ожило все.

Он дрожал всем телом, а из его горла рвался какой-то глухой, нечеловеческий стон. Силы покинули его, и он рухнул бы на землю, если бы Лешек и Марыся не поддержали его.

– Что с тобой, что с тобой, дядя? – шептала пораженная Марыся.

– Мариола, доченька моя… доченька моя, – едва проговорил он дрожащим голосом и зарыдал.

Они не смогли удержать тяжелого тела знахаря и как можно осторожнее опустили его на землю. Слова, произнесенные им, поразили молодых. Больше всего Марысю удивило то, что он назвал ее именем, которым очень давно, лаская, ее называла мама. На выяснение подробностей времени не было. У Антония Косибы, видимо, случилось нервное потрясение. Стоя, согнувшись, на коленях в снегу, закрыв лицо руками, он глухо, взахлеб рыдал.

– Нужно перенести его в сани, – решил Лешек, – я побегу за кучером, потому что сами мы не справимся.

Он уже направился к саням, когда на аллее показался профессор Добранецкий. Его неожиданное появление удивило их, но в то же время обрадовало.

– Здравствуйте, пан профессор, – обратился Лешек. – У него нервный приступ. Что делать?..

Но Добранецкий стоял неподвижно, всматриваясь в табличку на кресте.

– Нам нужно перенести его в сани, – сказала Марыся.

Добранецкий покачал головой.

– Нет, пани, позвольте выплакаться своему отцу.

И, видя широко открытые глаза обоих, он добавил:

– Это ваш отец, пани, профессор Рафал Вильчур… Слава Богу, к нему вернулась память… Пойдемте, отойдем подальше… Пусть поплачет…

Пока они стояли поодаль, Добранецкий вкратце рассказал всю историю Рафала Вильчура. Слезы принесли, видимо, знахарю облегчение. Он тяжело поднялся с земли, но не отошел от могилы. Марыся подбежала к нему и прижалась лицом к его плечу. Она уже ничего не видела, потому что слезы застилали ей глаза, только слышала его тихий голос:

– Царство ей небесное…

Садилось солнце; пурпуром и золотом полыхало небо на горизонте. На снегу ложились длинные голубоватые тени – первые прикосновения ранних зимних сумерек.

Примечания

1

Вдвойне дает тот, кто дает быстро (лат.).

2

Спасибо, мой дорогой (англ.).

3

Положение обязывает! (фр.)

4

Мой принц (фр.)

5

Палец (ит).

6

Учись, мальчик! (лат.)