скачать книгу бесплатно
– Нет, он хороший человек. Буду с ним дружить.
– Так зови его афрос – африканец российский, ну, как афроамериканец, по аналогии.– придумал Афанасий Всеволодович.
– Ав, аф, рос. Афрос – подходяще! – радостно согласился фельдшер.
Скорая домчалась до больницы, словно правительственный автомобиль с проблесковым маячком и сиреной, нарушая все мыслимые правила дорожного движения. Ибо задача их не лечить, а доставить тело теплым в лечебное учреждение, а там разберутся.
Доставленного вытащили из реанимобиля, хлопнула дверь приемного покоя, каталку вкатили в отдельную комнату изношенной больницы. Там, без особой нежности, переложили уже на другую, холодную, металлическую каталку. Пострадавший должен был ощущать себя бревном, застывшим на морозе: невозможно было пошевелиться – так застыли все члены. Тут раздался голос:
– Ну, что, старатели, показывайте, что нарыли? Ой, какой синенький и уже холодненький! Вот, ироды, со своим телом подпортили нашему замечательному лечебному учреждению прекрасную статистику выживаемости.
– Михалыч, не разводи демагогию. Принимай неизвестного, как говорят американцы, Джона До. Видишь: сердце ещё бьётся. Документов при нем не нашли, но одет прилично.
– Ох, какой пульс реденький, и наполнение слабенькое. Бьётся – это слабо сказано. Шевелится – не иначе! Ладно, добрый я сегодня. Давай бумажку, подмахну.
Зашелестела бумага, по которой мягко прошуршала авторучка.
– Ладно, валите, скоропомощные, с глаз моих долой – и чтобы они, глаза мои, сегодня вас больше не видели!
Хлопнула дверь и послышался звук отъезжающей машины.
Последнее, что помнил доставленный, это как принимающий врач положил свои пальцы ему на лоб и стал ими мерно перебирать, постукивая одним за другим. И его задумчивый голос:
– Что же мне с тобой, бедолага, делать? Ладно, вызову для тебя реаниматолога.
И тут снова наступила тьма, но уже ледяная, и привезенный потерял сознание.
Глава вторая
Реанимация
Он очнулся в комнате цвета какао неоднородной консистенции с разводами и пятнами – наподобие того, которое ему давали на завтраках в советской школе. Такой окрас ещё называли «цветом детской неожиданности».
Первое, что увидел пострадавший – была грудь. Округлая, пышная, проступающая через белый, немного прозрачный халат розовыми ореолами с крупными, твёрдыми сосками- словно чайными розами в утренней росе. Грудь была такая соблазнительная, что простыню приподняла спонтанная эрекция, а мужчина неосознанно потянулся к ней губами, но резкий голос остановил:
– О, очнулся! Сиську захотел, что ли? И, вижу, не только сиську?.. (посмотрела вниз). А ты живчик! Мы уж и не чаяли, что выкарабкаешься. Но тебе ещё рано, кровь от головы отливает.
И больно ударила щелчком указательного пальца по возвышению под простынёй. Все вожделение моментально улетучилось и простыня выровнялась. Мужчина хотел сказать что-то нецензурное, но язык его не слушался, каждая попытка пошевелить им вызывало боль – рот пересох, язык и губы потрескались… Руки затряслись от негодования, но он поймал на себе острый взгляд стальных, синих глаз пышущей здоровьем медсестры и возбуждение стало спадать. Всплыла картина из детства, когда Гай проснулся ночью от скрипа родительской кровати. Спросонок он подобрался к двери комнаты, где спали папа и мама, и через щель приоткрытой двери наблюдал такую картину: мама нежно обнимала отца со спины и целовала его в шею. Страстно шептала:
– Ну, Юленька, дорогой мой, хотя бы разочек.
Отец раздражённо заявил:
– Я не такой! И у меня голова болит. Отстань! Завтра рано на работу вставать!
Мама напирала, но отец стал отбрыкиваться ногами и с раздражением отбросил от себя её страстные руки. Раздосадованная мама резко отвернулась и обиженно засопела. Вот только теперь, по прошествии ряда лет, когда уже нет его заботливых родителей, до человека дошло, что облом – это слово болезненное…
Напоследок посмотрел на тот предмет, что вызвал в его теле такой фурор. Грудь – эта первая часть женского организма, доступная рукам и губам каждого мальчика. Говорят, есть несчастные, что были лишены этой прелести и сразу перешли на силиконовые предметы- бутылочки с искусственной смесью. И таких становится всё больше…
Про советское прошлое с его резиновой и прочей промышленностью вспоминать не хотелось – не вкусно. Вся эта промышленность была жёстко милитаризированная и на гражданские вещи, как правило, у государства не хватало ресурсов. А одними танками, самолётами и ракетами сыт и одет не будешь, не говоря уже о капризах и потаённых желаниях…
Он вспомнил момент, когда ему приснилась Мадонна из клипа «Cherish». Её мокрая одежда прилипла к телу, отрывая осмотру соблазнительные изгибы тела и проступающие контуры умопомрачительной груди. Тогда он проснулся с кончиком одеяла во рту и поллюцией.
Медсестра заботливо напоила его, протерла губы и смазала их каким-то кремом. Язык задвигался легче и его шевеление больше не вызывало страданий.
Подошел врач:
– Очнулся? Хорошо, очень хорошо. Так, давление держим, пульс ровный, одышки нет. Великолепно! Ну, и как Вы дошли до жизни такой?
Пациент молча пожал плечами.
– Ну-с, молодой человек, как вас звать-величать? – спросил доктор.
– Гай. – тихо просипел пострадавший.
– Как- как? – переспросил доктор.– Хайль, Хайм, гей, хай?
– Гай. – повторил чётче больной.
– Скажите ещё, что Гай Юлий, и я Вам консультацию психиатра обеспечу.
Гай помотал головой в стороны и сказал чётче:
– Гай Юлианович Дронин.
– А я уж, грешным делом, хотел тебя к «Наполеону» пристроить. Марина, помнишь «Наполеона»? – обратился к медсестре.
– Такое разве забудешь, Семёныч? Мы после «Ватерлоо», что он нам устроил, два дня палату отмывали, вспоминая его всеми «добрыми» словами.
– Да, он нам тут сожжение Москвы чуть не устроил! Ну, ладно, болезный, отдыхайте. Я пока милицию проинформирую, что вы очнулись и себя вспомнили.
Медсестра поставила капельницу, сделала какой-то укол в бедро и Гай стал чувствовать, что его тело оживает – возвращается способность им управлять. Несмотря на заложенность в груди, он почувствовал себя живее. Веки налились тяжёлой теплотой и наступил естественный сон в полупустой реанимационной палате.
Пробудился Дронин тёмной ночью, глядящей в окна реанимации, от интенсивного скрежета кровати слева, которая ранее пустовала. Блекло мерцал ночник, а под простынёй соседней койки кто-то шевелился и дёргался.
Голос из темноты медленно загромыхал:
– Ну что, тварь, заблудилась? Имя тебе шесть, шесть и шесть! Шесть ножек, шесть глазок и шесть крыльев.
И навзрыд завизжал:
– Ты мне всю душу истоптала, сил моих больше нет! Я тебе голову откушу!
А затем застонал, подвывая. Гай заметил в пятне света, где-то на уровне груди страдальца, ползущую маленькую мошку.
Подошли дежурные врач и медсестра. Врач сказал:
– Похоже, опять «белку» привезли. Мариша, сделай ему…
Медсестра набрала шприц и по катетеру ввела стонущему какое-то лекарство. Он стал затихать, бормоча себе под нос что-то невнятное и вскоре уснул. В тишине Гай тоже провалился в сон.
Рано утром к соседу слева пришёл на консультацию доктор с бородкой, в очочках на прямом носу, с внимательными карими глазами, ну, словом – вылитый писатель Чехов в высоком, белом, накрахмаленном колпаке. «Чехов» наклонился над ним внимательно:
– Как вы думаете, дорогой Сергей, где Вы сейчас находитесь?
Больной стал дико озираться по сторонам и надрывно произнёс:
– В чистилище!
Врач задал второй вопрос:
– Очень хорошо. А кто тогда я?
Больной стал всматриваться ему в лицо и вдруг его затуманенный до этой минуты взгляд немного прояснился:
– Вергилий, ты? – с робкой надеждой в голосе пациент потянулся навстречу врачу.
– «Вот и сам увожу я в печали, отпрыск богов дорогой…» – пробормотал доктор цитатой из «Энеиды» и, уже обращаясь к дежурному реаниматологу, – Что же, дело ясное: алкогольный психоз. Наш клиент. Сейчас вызову для него специализированную перевозку, и поедет по месту назначения. Там его и почистят, и полечат.
А затем пристально уставился на Дронина.
– Как Вы говорите его зовут? Гай Юлианович? Подозрительно! Не говорил, что с галлами сражался? – нахмурился почти Чехов.
– Нет, ведёт себя тихо, адекватно. Не всё, конечно, помнит, ну, для его состояния это нормально. Только…
– Так, так! С этого места поподробнее. – заинтересовался психиатр.
– Пугает персонал своим калибром! – ответил дежурный врач и согнул руку с сжатым кулаком в области локтевого сустава.
– Ага, очень интересно! Демонстративно?
– Вроде, как случайно. Маринка над ним низко наклонилась, а он в этот момент в сознание пришёл.
Психиатр внимательно всмотрелся в медсестру и стал применять эмпатию, вдумчиво и мечтательно проговаривая тихим голосом:
– Марина… наклонилась… низко. Оум… Да, мог…
После такого прочувствования лицо Марины густо покраснело, а консультант стал всматриваться в Гая неприятным, проникающим внутрь, взглядом. У Дронина заболела голова и он закрыл глаза.
Психиатр добавил громче:
– Ну, ладно, пусть у вас лечится. Задержался я тут, пошёл перевозку вызывать. Ждите спецов.
Где-то через полчаса в палату зашёл невзрачный доктор с красным лицом в сопровождении двух санитаров: жилистого, среднего роста, и высокого, худого, но с большими ладонями. Они катили за собой собственную каталку. Сосед, которого, как оказалось, звали Сергеем, заметался по кровати, которая гулко отзывалась всем его попыткам вырваться, скрипела и пела. Но Сергей был крепко привязан к металлическому её каркасу и вырваться никуда не мог. Тогда он беспомощно заорал:
– Помогите! Демоны за мной пришли! Сам князь ада, Вельзевул, пожаловал со своими подручными!..
Доктор спокойно обернулся к сопровождающим и сказал:
– Дорогие мои, как неустойчива врачебная репутация в нашем мире. До этого больной нас за ангелов принимал. А этот – так уронил! Пали мы, как есть, пали. Пакуем. Только…
Он подошёл к кровати и большим пальцем левой руки раздавил с неприятным хрустом мушку, что пригрелась на груди у больного. Санитары быстро развязал узлы фиксации. Сергей попытался сопротивляться, но был быстро схвачен, скручен, и переложен на каталку, где его тут же крепко пристегнули широкими ремнями. И, не обращая внимания на вопли, вывезли из палаты. Крик смолк уже где-то вдалеке…
Пожилая санитарка сняла бельё с постели слева и бросила его на пол. Затем протерла ветошью с чем-то неприятно пахнущим матрас, покрытый клеёнкой, и застелила койку чистым, местами потёртым бельём с единичными жёлтыми разводами. Реанимационное место пусто не бывает, и уже в течение следующего часа привезли молодого человека без сознания с перебинтованной головой. Дежурный врач из другой смены заинтубировал больного. К трубке, торчащей изо рта парня, был подключен аппарат искусственной вентиляции лёгких. Как понял Гай из разговора персонала, это был мотоциклист, который попал в аварию. «Всадники смерти» – так называют байкеров в больницах, куда они часто поступают битые-перебитые. Но у всех свои проблемы, Гай же стал вспоминать – как он сам «дошёл до жизни такой»?..
Глава третья
Семья
Память, словно призраки прошлого, иногда терзает человека. И самое душещипательное в памяти – это лица родных, любимых и близких людей, друзей. В критические моменты человек вспоминает своих родителей, способствовавших его становлению на самостоятельный путь в жизни. Он взывает к ним, надеясь на жизненный опыт предков и потустороннюю помощь. Так и Дронин, пребывая в слабости телесной, сомневаясь в достоверности свой ушибленной памяти, стал вспоминать отчий дом и своих заботливых родителей.
У него была обычная советская семья: с пустым холодильником и отсутствием средств на чёрный день.
Гай был единственным ребенком в семье. Так это и не удивительно, уже тогда советские служащие озаботились тем, чтобы дать своим потомкам лучшее из возможного. А в однокомнатной квартире, с жилой площадью шестнадцать квадратных метров, невозможно было разместиться большой семье. Родители, конечно, стояли в очереди на расширение, но по советским стандартам на такую семью больше не полагалось и перспективы расширения квартиры были маловероятны. Советский строй не любил излишеств. И та действительность, по сравнению с клипом Мадонны «Vogue», выглядела убогой. Мама родила его довольно поздно, в тридцать два года, когда родители обзавелись выданным государством жильём, которое легко могли потерять при перемене места жительства. Когда Гай подрос, то ему часто приходилось спать на раскладушке в пятиметровой кухне. О, советская раскладушка, сколько миллионов людей спало на тебе! Сколько Ванечек и Манечек зачато на тебе, сколько поколений выросло на тебе, а ты оставалась неизменным и единственно доступным предметом советской мебели, ибо всё остальное добывалось в очередях, по спискам, талонам, по блату. Только её можно было увидеть в свободной продаже. А после сна на раскладушке, если не было дополнительной подстилки, человек просыпался, словно разделенный на части. Потом ещё какое-то время этот конструктор из составляющих приходилось в себе собирать.
Там же он часто делал свои уроки, прямо на кухонном столе.
Мама, миловидная женщина, Станислава Мироновна, в девичестве Завойская, приехала в Москву с Украины, поступать в Юридический институт по комсомольской линии. Отец же был коренным москвичом. Это было время квот и лимита, когда человек по своему желанию не мог выбрать место жительства. Да и высшее образование было получить не просто так, а с непременным соблюдением ряда условий. И человек с периферии редко мог попасть в столичный ВУЗ. Но Станислава Мироновна обладала всеми необходимыми качествами в достижении желаемого. Здесь, в Москве, она и познакомилась с отцом Гая, с желанным носителем столичной прописки. Мама часто называла отца Юленька, что было лишним подтверждением кто в доме хозяин. Она служила следователем в районной прокуратуре, что, безусловно, накладывало отпечаток на её и без того волевой характер.
Гай однажды спросил маму:
– Не в честь ли Цезаря был назван я?
Мама искренне посмеялась и сказала с откровенной прямотой работника прокуратуры:
– Размечтался, Гаюшка! Назвала именем одного римского юриста, который написал «Институции». Мне понравилось – это очень талантливый труд! Да и умер он своей смертью, исполненный уважения простого народа и императоров. Такой судьбы я хочу для своего мальчика.
И ласково потрепала Гая по щеке.
Однажды, в пору подросткового созревания Дронина, в конце 80-х, она рассказала историю о групповом изнасиловании парня группой девушек-комсомолок и беспартийных, со смертельным исходом. Молодой человек вёл раскованный образ жизни, не ограничивая себя в связях с противоположным полом. Он с девушками сходился и расходился легко и непринуждённо, не оставляя никаких надежд на семейное будущее. Его бывшие случайно познакомились друг с другом и состоялся сговор. Одна из них заманила ходока к себе на квартиру и…
После смерти вид у тела был такой, словно табун диких кобылиц промчался по вытоптанному полю. И мама просила Гая быть осторожным в ухаживаниях, ибо нет ничего страшнее мести обиженной женщины.
Мать хотела, чтобы Гай пошёл её стопам и поступил на службу Закону. Но в жизни Дронина и так хватало бетонных стен, и он не хотел блуждать в дебрях юриспруденции.
Его отец, Юлиан Семёнович Дронин, человек безынициативный и погруженный в свой «богатый внутренний мир», работал рядовым преподавателем на историко-филологической кафедре в Университете дружбы народов. Как он сам позже признавался: подводил марксистко-ленинскую теорию под историческое обоснование необходимости классовой борьбы для отсталых народов третьего мира. И эти, бывшие студенты, возвращались в свои страны, отягощенные теорией переворотов, чтобы переселиться из своих лачуг в дворцы угнетателей. Остальные же из своей природной среды должны были переселяться ячейками общества в соты бетонных коробок типового образца. И обязаны были работать всю сознательную жизнь на государство-благодетеля, чтобы партийные бонзы могли осуществлять свои идеологические проекты.
Отец плыл по течению и, немного выпив алкоголя по праздникам, утверждал, что мама женила его на себе. Но больше он запомнился тем, что приносил домой дефицитную жвачку, которой его угощали студенты из отсталых стран. И если Гай выносил эти пластинки и кубики в красивой упаковке с вкладышами на улицу и угощал своих знакомых ребят, то он становился настоящим центром притяжения для сверстников. Такого в СССР купить было невозможно. И если одногодки спрашивали его:
– Как там, за бугром?
То Гай нагонял на себя важности, таинственно улыбался и, под восторженными взглядами девчонок, степенно отвечал:
– Клёво!
А ещё больше Дронин был благодарен отцу за единственное в жизни наставление.
После январских праздников 1992 года страна проснулась в диком похмелье уже при новом строе, который длительно пыталась забыть. Гай, ещё наивный, готовился к службе в рядах уже Российской армии. Отец с немного опухшим лицом подошел к нему и спросил:
