Заграничные прения о положении русского духовенства

Кроме того, издатели поступают совершенно не христианским образом, пуская в публику безыменные обвинения и ничем их не подтверждая. Они говорят, например, что журналы наши стремятся к разрушению религии и нравственности. Так, например, в одном издании пишут, что молиться все равно – в христианском ли храме или в языческом, а в другом отвергают брак. Затем издатели говорят: «Чтобы не вводить читателя в грустные размышления, ограничимся приведенными примерами» (стр. IX). Но разве два примера составляют все направление всех журналов? Да и где же еще это было напечатано и в каком виде? Много писали о несчастиях брачной жизни и о непрочности супружеского блаженства; но ведь за это еще нельзя казнить наши журналы таким выводом, как сделали издатели. По-нашему, лучше уж прямо разбирать статью и доказывать свои обвинения, нежели пускать такие уклончивые доносы из-за угла, никого не называя, но явно желая возбудить недоброжелательство ко всей русской литературе.

Впрочем, нужно сказать, что вся книжка, при всем разнообразии и даже некоторой противоположности статей, проникнута духом нетерпимости к чужим мнениям и притязанием – захватить право речи только в свою пользу. Кроме того, в ней находим чрезвычайно много фраз, длинные, водянистые общие места и очень мало дела. Несколько фактов приводится в статье первой: «Разоблачение клевет», и в этом отношении она заслуживает внимания. Но зато автор ее чрезвычайно смутно различает предметы, не умеет логически провести взятой им мысли и обнаруживает такие отсталые, дикие понятия, которых давно уже не одобряет просвещенное духовенство и правительство наше. Он, например, обвиняет правительство за то, что оно не преследует раскольников, и советует лишать их известных гражданских выгод и приманивать их из раскола, обещая эти выгоды в случае присоединения к православию… Признаемся, что не считаем таких советов согласными с правилами христианской любви и правды. Впрочем, чтобы нас не обвинили в голословности показания, приведем все рассуждение автора, сделавши несколько примечаний под строкою.

Кто не согласится, что раскол русский есть невежество, крайнее, бессмысленное невежество? Всякое невежество искореняется только просвещением. Забота правительства должна быть обращена особенно на образование народа. Долее всего этому просвещению будут противиться раскольники; но они увлекутся общим духом, общим движением. Организовать в одно целое этот отсадок русской жизни, дать ему единство под управлением какой-либо иерархии – в высшей степени неблагоразумно и вредно. Это значило бы – среди русского государства создать другое, совершенно враждебное всем началам государства, торжественно признать от имени правительства вождей, предводителей возмутительной анархической толпы, не хотящей знать ни церковной, ни гражданской власти, не имеющей ни малейшего уважения к их предписаниям и распоряжениям; это значило бы еще на долгое, на очень долгое время, даже навсегда, отдалить возможность их присоединения к церкви, подчинения уставам государственным, дать возможность образоваться партии, способной произвесть переворот в России, который отодвинет ее во времена допетровские, даст возможность верховного господства Пугачева с его клевретами[2].

Духовенство одно, без содействия гражданской власти ничего не может сделать к уничтожению раскола[3]. Раскол прежде всего есть отчуждение от церкви, вражда против нее; потому слово духовного лица выслушивается враждебно и не может иметь действия, кроме редких случаев[4]. А какие плоды могут приносить мудрые действия гражданской власти – пример этого показал в недавнее время Урал. Раскольники прямо говорят, что правительство не хочет их присоединения к церкви, что оно велит им оставаться в старой вере. В последнее время в вятской и костромской епархиях, и, вероятно, и в других соседних, распространились печатные манифесты от имени: то императора Александра, то императора Константина, в которых им повелевается оставаться в старой вере. Многие раскольники говорят, что если бы царь хотел, чтобы мы присоединились к церкви, то он прямо бы сказал; а то мы не слыхали от него подобного слова. Отчего бы, в самом деле, не выдать манифеста к раскольникам – не в виде решительного приказа, но в виде сильного увещания раскольникам присоединиться к церкви?[5] Между раскольниками надобно различать людей различных убеждений. Одни привязаны к расколу с полною уверенностию, что здесь только они могут найти себе спасение. Против таких людей строгие меры и бесполезны и беззаконны. Хотя это люди самые упорные в расколе, но слово убеждения, согретое любовию евангельскою, во имя вечного спасения, скорее найдет доступ к их сердцу. Примеры обращения подобных людей из раскола к церкви представляет о. Парфений{9} с своими товарищами. Есть раскольники, которые следуют расколу потому, что следовали ему их отцы, не рассуждая, по упорству и упрямству русского характера, и таких строгие меры могут только ожесточить. Просвещение есть единственное средство вывести их из этого состояния. Есть еще раскольники, которые держатся раскола потому, что здесь они находят выгоды, возможность безнаказанно удовлетворять своим страстям, не стесняться законами ни государственными, ни церковными, одним словом, жить по своей воле и наживаться на счет простяков, не имея никакой веры. Может ли правительство оставить подобных людей без стеснения?[6] Строгие меры против них не будут посягательством на религиозные убеждения, но только законным преследованием гражданского беспорядка. Не костер, не пытки[7] мы признаем нужными против них, но только такие меры, которые бы не оставляли им выгоды внешней оставаться в расколе. Они бросят раскол, когда увидят, что, оставаясь в нем, они теряют свои внешние выгоды. Были случаи, что бабы, носившие звание раскольничьих попов, из-за материальных выгод служили против раскольников[8]. Конечно, церковь не приобретет в них добрых сыновей, но по крайней мере их дети воспитаются в церкви, по крайней мере они не будут соблазнять и увлекать других к отпадению от церкви временными выгодами. Есть еще раскольники, которые охотно бы перешли в церковь, если бы не связывали их отношения родственные или коммерческие с другими раскольниками. Они рады были бы случаю, который бы дал им возможность, не повергая себя преследованию со стороны единоверцев, перейти к церкви. Но такой случай могут представить только принудительные меры правительства. Всего вреднее в деле обращения раскольников непостоянство мер правительства: слабые меры сменяются строгими, строгие слабыми[9]. Потому раскольники смотрят на все стеснительные меры против них как на вопрос денежный. Они говорят, что, верно, понадобился от нас миллион, – и везут его. Как мало верят раскольники в искренность желания правительства обратить их в церковь и, напротив, убеждены, что дело идет только об их деньгах, – расскажу один случай. Возникло дело о совращении в раскол мужа и жены. Архиерей пожелал сам поговорить с ними, чтобы подействовать на них силою убеждения. Он призвал их и начал говорить им сильно о том, что они потеряют вечное спасение вне церкви. Видимо, обоим стало неловко: сила убеждения была велика… И вот жена толкает мужа, муж вытаскивает из-за пазухи деньги и подает их архиерею. «Что это значит?» – спрашивает архиерей. «Да уж перестаньте говорить, батюшка, мы не знаем, что отвечать, оставьте нас в покое». Можно себе представить всю скорбь архиерея… Чтобы действовать на раскольников путем убеждения, нужно архиерею иметь денежные средства, на которые бы он мог посылать особых, к тому приготовленных миссионеров – из священников ли или из других лиц, давая им хорошее содержание. Но архиерей не имеет в своем распоряжении денег на подобные издержки. Но, во всяком случае, неправду говорит автор («Описания»), что раскольники не переходят и все донесения об этом не более как ложь. Где только гражданское начальство содействует духовной власти – там действия против раскола бывают плодотворны[10]. Но что делать духовному начальству, когда все его усилия парализуются действиями светских властей? А между тем вопрос о расколе вреднее для государства, нежели для церкви; раскол грозит большею опасностию государству, нежели церкви, от которой раскольники, как гнилые члены, уже совсем отделены. Понятно, почему Искандер с своею братиею громко вопиет против всяких строгих мер на раскол. Они видят в этой общине зародыш демократического начала, противного церкви и государству, долженствующего в их идеях преобразовать общество русское{10}. Но только их слепая, фанатическая любовь к своим идеям может в этом тернистом поле видеть семя свободы. Как ни ненавистна им поставленная от бога власть, но думаю, что они в тысячу раз лучше согласятся быть под ее управлением, нежели под управлением каких-нибудь Емельянов Пугачевых[11]. Раскол отличается решительною нетерпимостью к другим верованиям и обычаям, заклятою враждою против всех, не принадлежащих их обществу[12]. И этот дух вражды, нетерпимости, вместе с крайним невежеством, придает такой характер расколу, что всякое благородное сердце должно обливаться кровию при мысли о нем.

Вот каковы суждения автора по поводу раскола! Видно, что он не обладает особенно светлым взглядом и не совсем искусно прикрывает свои затаенные мысли… И всякий из читателей согласится, что подобный автор и подобные рассуждения не могут внушить особенного доверия человеку беспристрастному. После этого как же мы можем на слово верить его обвинениям против автора «Описания сельского духовенства»?

Но замечательно, что даже и этот автор не может не сознаться в справедливости многих замечаний о недостатках духовного звания. Так, например, восхваляя семинарское образование, он, однако же, не может не признать следующих фактов (стр. 10):

Что касается до нравственного воспитания в духовных училищах, то его нельзя назвать вполне удовлетворительным. У нас более учат, чем воспитывают. Воспитание ограничивается почти только отрицательными мерами. Стараются не допускать воспитанников до шалостей и проступков; но мало заботятся о возбуждении воли к самодеятельности, о развитии живого сознания своих будущих обязанностей и стремления действовать неуклонно и неутомимо в звании учителя, руководителя, духовного отца народа. Беспрекословное повиновение даже одному капризу начальника – вот что считается обязанностью ученика! Оттого в характере семинариста образуется какая-то упругость, тягучесть, способность сживаться с обстоятельствами, выносить то, чего другой никогда бы, может быть, не перенес, но нет жажды свободной деятельности, стремления простереть свое влияние далее казенной формы; яснее сказать – нет желания и ревности стать чем-нибудь более, чем одним совершителем таинств и обрядов для народа…

Может быть, автору кажется, что это недостаток неважный; но едва ли не он-то и служит причиною того, до рабства смиренного, беспрекословного отношения, в котором находятся часто духовные лица не только к своим начальникам, но и к помещикам, значительным прихожанам и вообще лицам сколько-нибудь влиятельным… Автор статьи сам сознает это и говорит далее (стр. 13):

Не осуждаем намерений начальства духовных училищ; оно имеет в виду послушание иноческое и исполнением своих приказаний без рассуждения думает приучить к смирению. Но прямо скажем, что оно ошибается и достигает противоположных результатов. Монашеское послушание есть обет произвольный и потому не обязательный для всех; требуй его от того, кто сознательно отрекся от своей воли! Начальник не должен забывать, что он не есть закон, но наблюдатель за исполнением закона. Зная горькие следствия непослушания, подчиняются и капризу; но в душе остается скорбное чувство оскорбленного достоинства. Опыт показывает, что безропотно послушные подобного рода приказаниям в жизни семейной и общественной сами становятся деспотами. Ласковое, доверчивое, отеческое обращение смягчит грубость первоначального воспитания, даст свободу развитию мальчиков, принесет им решение на многие вопросы жизни, укажет им и настоящий способ действования в будущем их служении.

Говоря о духовных консисториях, автор также не может не согласиться, что их положение дурно. Вот его слова (стр. 28):

Консистории все ругают; лучшею считают петербургскую; в московской по крайней мере члены не берут взяток, а в провинциальных, говорят, они не уступают и подьячим в этом деле. Решительное преобразование их необходимо но только для спокойствия духовенства, но и для чести человечества. Самые строгие, самые деятельные архиереи, несмотря на все свое желание, не в силах исправить это зло при нынешнем устройстве, и украсить Георгием 1-й степени нужно бы того, кто изобрел бы проект, разбивающий наголову это полчище взяточников.

Архиереев автор защищает от нареканий «Описания»; но и тут не может не заметить, что действительно – «жалкие формы, груды письменных дел из архиерея делают только чиновника; придумайте меры к сокращению этих пустых переписок, этой формальности, которою всегда может прикрыться злоупотребление, но которая отнимает время от дел духа и жизни» (стр. 41).

Таких сознаний довольно много можно найти во всей книжке; но мы обращаем внимание только на первую статью ее, потому что в ней только соблюдено еще некоторое уважение к фактам и есть дельные указания. Статья священника Грекова тоже имеет некоторое достоинство, но факты, приводимые в ней, слишком частны и не дают еще права ни на какие общие выводы: он говорит о своем приходе только. Что же касается до остальных пяти статей, то в них ничего нет, кроме общих мест реторической амплификации{11}. Один, например, в опровержение того, что нынешнее преподавание в семинариях отстало и схоластично, приводит – что бы вы думали? – на 23 страницах имена русских архиереев, проповедников, ученых и вельмож, получивших образование в духовных училищах с XVII века. Между этими именами есть, конечно, никому не известные или замечательные вовсе не с блестящей стороны, как, например, Красовский, Сидоровский, Исаев, Донков, Никита Крылов{12}, Прокопович-Антонский{13}, Кирьяк Кондратович, Рубан, д. с. с. Шпиловский и т. п. Но это бы еще не беда. Дурно то, что весь этот перечень нейдет к делу. Мы все знаем, что первый университет основан у нас в 1755 году, а гимназии стали открываться в царствование императора Александра I. Поэтому мы нимало не восстаем против того, что Ломоносов, например, учился сначала в московском и киевском духовных училищах; но только что же из этого? Неужели подобные факты, хоть бы их было вдесятеро больше, чем представлено автором, доказывают, что нынешнее преподавание в семинариях и то, какое было 20–30 лет тому назад, – вполне современны и удовлетворительны?

Другой автор, написавший «о благотворном участии церкви и пастырей ее в судьбах России», – хочет доказать, что несправедливо упрекать нынешнее наше духовенство в разных недостатках, потому что оно имело полезное влияние на нашу историю… Как будто эти две вещи как-нибудь вяжутся между собою!..

Против таких статей спорить нечего: ясно, что авторы их более любят фразу, нежели дело, и рассуждение с ними будет переливаньем из пустого в порожнее.

Но мы заметили еще одну черту во всех статьях опровержений – это противоречие авторов в разных вопросах. Мы выше уже указали их несколько. Приведем здесь еще одно, касающееся предмета довольно важного – жалованья духовенству. Одно опровержение на «Описание» так порицает его автора, недовольного тем, что архиереи не согласились на предполагавшееся введение жалованья (стр. 23–24):

Прилично ли, законно ли иерею произносить проклятие на архиереев за то, что они восставали против жалованья духовенству? Без всякого прекословия, говорит апостол, меньшее от большего благословляется… Неужели автор книги не мог отгадать причин, которые побуждали архиереев к подобной мере? 1) Дело шло о епархиях, где духовенство имеет достаточное содержание и без того. 2) Определение жалованья священникам от казны могло поставить их на степень чиновников, зависимых от гражданского начальства, а для силы церкви, для ее значения, для сохранения ее чистоты требуется ее самостоятельность. 3) Вознаграждение от прихожан за совершение треб сближает священника с прихожанами, поставляет их в более тесное взаимное отношение, заставляет священника заботиться о любви прихожан, а прихожан – принимать участие в его семейном положении. Один архиерей писал к Н., что некоторые священники, получающие жалованье, не хотят совершать требы, не хотят служить молебнов, требуя за них неумеренного вознаграждения. Прихожане не терпят в священнике корыстолюбия и притязательности, но с любовию дают по мере средств своих и почли бы себя оскорбленными, если бы священник отказался принять приношение их усердия. Рассказывали мне примеры, что прихожане стали удаляться от священников, как от чиновников, когда те стали жалованье получать; их подкупают, говорят они, и особенно этим пользовались раскольники, чтобы отдалить народ от духовенства.

Нам кажется, что статья эта писана тоже светским человеком, мало понимающим настоящее положение и надобности духовенства. Он говорит, между прочим, с некоторою небрежностью: «Средства жизни священников действительно скудны, но надобно припомнить, что и потребности их ограничены. Они рождены в этой скудости, в ней воспитаны, и им не тяжело и нести ее» (стр. 23). Такой отзыв показывает – или человека богатого из духовных, или вовсе не духовного. Духовное лицо, священник Греков, говорит вот что (стр. 153):

Порок корыстолюбия в духовенстве зависит не от воспитания и не от природных наклонностей духовного сословия, а от способов его содержания. Обеспечьте нас как следует, дайте нам приличное содержание и тогда требуйте от нас совершенного бескорыстия. Мы не только не пожалеем тогда о своих доходах, но, напротив, будем радоваться, что избавились от этой тяжкой и горькой необходимости питаться подаянием. Это – мысль, общая всего духовенства, желание, постоянно высказываемое.

Одно сопоставление подобных мест доказывает уже, как необходимо для духовенства гласное, печатное обсуждение вопросов, касающихся его внешнего положения и устройства. Пусть не боятся духовные, что подобным обсуждением может быть унижено достоинство православной церкви. Напротив, ничем оно столько не ослабляется, как постоянным молчанием о духовном сословии, постоянным отчуждением его от того движения, которое совершается в литературе. Образованное общество, с одной стороны, видя недостатки, неизбежно существующие в духовенстве, а с другой, замечая, что все молчат о них, между тем как громко говорят о всем другом, – общество имеет полное право думать, что духовенство само враждебно всякому исправлению и усовершенствованию, нетерпимо ко всякому постороннему мнению и желает навсегда остаться при тех же порядках, какие у него существуют ныне… Такое мнение сделалось теперь почти повсеместным в обществе, и духовенство не иначе может изменить его, как дозволением свободно и гласно обсуждать его действия и даже некоторые условия теперешней организации духовного ведомства.

Надеемся, что просвещенное духовенство примет без огорчения и без всяких подозрений наши искренние замечания, имеющие в виду единственно общую пользу. Появление в печати этой статьи да послужит доказательством того, что и духовное ведомство не желает стеснять благонамеренного и спокойного обсуждения относящихся к нему вопросов, до которых наконец необходимо же когда-нибудь дотронуться.

Примечания

Условные сокращения

Белинский – Белинский В. Г. Полное собр. соч., т. I–XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953–1959.

БдЧ – «Библиотека для чтения».

ГИХЛ – Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч., т. I–VI. М., ГИХЛ, 1934–1941.

ЖМНП – «Журнал министерства народного просвещения».

Изд. 1862 г. – Добролюбов Н. А. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), т. I–IV. СПб., 1862.

ЛН – «Литературное наследство».

Материалы – Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861–1862 гг. (Н. Г. Чернышевским), т. 1. М., 1890 (т. 2 не вышел).

МВед – «Московские ведомости».

ОЗ – «Отечественные записки».

РБ – «Русская беседа».

РВ – «Русский вестник».

РСл – «Русское слово».

СПб Вед — «Санкт-Петербургские ведомости».

Совр. – «Современник».

Чернышевский – Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти томах. М., Гослитиздат, 1939–1953.

Впервые – Совр., 1860, № 3, отд. III, с. 1–18, за подписью «Андрей Критский». Вошла в изд. 1862 г. с восстановлением цензурных изъятий. Первоначальный вариант статьи, предназначавшийся для № 1 «Современника» за 1860 г., был запрещен духовной цензурой. Добролюбов переделал статью и направил в Петербургский комитет духовной цензуры вместе с письмом, в котором указал на изменения, сделанные им в соответствии с замечаниями цензора, а также на необоснованность некоторых замечаний (см.: IX, 503–504). В исправленном виде статья была пропущена (с цензурными искажениями), но тем не менее вызвала недовольство в Главном управлении цензуры (подробнее о цензурной истории статьи см.: VI, 485–486).

В статье «Заграничные прения о положении русского духовенства» Добролюбов выступает – уже во второй раз – с критикой официозных опровержений книги И. С. Беллюстина «Описание сельского духовенства», изданной без имени автора в Лейпциге в 1858 г. и запрещенной к ввозу в Россию (первое выступление но этому поводу – рецензия на «Мысли Светского человека…»; см. примеч. 2). Автор книги – провинциальный священник – нарисовал в ней яркую картину нравственного разложения, невежества, нищеты и бесправия низшего духовенства. О впечатлении, которое она произвела, позволяет судить отзыв обер-прокурора Синода А. П. Толстого, который назвал Беллюстина «духовным Щедриным» (ЛН, т. 63, с. 198). По словам протоиерея В. Г. Певницкого, «как громом поразила и пришибла тогдашних архиереев эта громкая книга», «все интеллигентные люди… постарались ее достать… и прочитать, как ни трудно это было» (Русская старина, 1905, № 5, с. 542–543; см. также: Никитенко А. В. Дневник, т. 2. М., 1955, с. 31). В высших церковных сферах книга вызвала сильное беспокойство. Близкий к ним духовный писатель А. Н. Муравьев настоятельно просил митрополита московского Филарета: «Прикажите непременно написать ответ на книгу о сельском духовенстве. Вы медлите, а книга сия, как яд, производит глубокие язвы в высшем кругу, и ей верят, как евангелию» (Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 15. СПб., 1901, с. 127–128), и поспешил сам написать такой ответ – «Мысли Светского человека о книге «Описание сельского духовенства» (СПб., 1859). Более серьезной попыткой нейтрализовать впечатление, произведенное «Описанием сельского духовенства», явился сборник «Русское духовенство» (Берлин, 1859). Составителем сборника был бывший цензор Н. В. Елагин, автор брошюры «Искандер-Герцен» (Берлин, 1859) и других официозных сочинений, которые, по отзыву III Отделения, «никогда не пользовались уважением и почти никем не читаются» (см.: Герцен А. П. Полн. собр. соч. и писем, под ред. М. К. Лемке, т. 22. М. – Л., 1925, с. 123). Елагин постарался представить сборник как выражение мнения самого духовенства о крамольной книге. Издание сборника за границей, по-видимому, также было рассчитанным ходом: попыткой использовать авторитет русской заграничной печати против нее самой.

Вместе с тем «Описание сельского духовенства» вызвало критику и в демократической среде. В архиве «Колокола» частично сохранилась рукопись, содержащая разбор этой книги (см. публикацию П. Г. Рындзюнского в ЛН, т. 63, с. 201–206). Неизвестный автор, считая, что духовенство, как и религия, осуждено историей на вымирание, выступает против каких-либо улучшений в положении этого сословия, гак как видит в них угрозу умственному прогрессу. «Падайте молча, глубже, вы этого достойны», – говорит он русскому духовенству (там же, с. 202). Этот отзыв оттеняет широту демократизма Добролюбова, который, разделяя отношение корреспондента «Колокола» к религии и церкви, не мог отказать в общественном внимании бедственному положению целого социального слоя.

Не имея возможности прямо обратиться к запрещенной книге, Добролюбов пропагандирует ее, показывая неубедительность «опровержений» и извлекая из них факты, подтверждающие правдивость «Описания сельского духовенства». Но статья Добролюбова, в отличие от других откликов на сборник «Русское духовенство» (Светоч, 1860, кн. 1, отд. III, с. 85–94; Московский вестник, 1860, № 4; БдЧ, 1860, № 6 – рецензия П. И. Вейнберга), на сводится к выявлению беспомощности и несостоятельности этих «опровержений». Защита запрещенной книги служит Добролюбову поводом и формой для оправдания и даже «обоснования» бесцензурной литературы вообще. При этом Добролюбову пришлось проявить большую изобретательность, так как осуждение в печати цензуры, как и любого другого государственного учреждения, было цензурными правилами запрещено. Внешне в статье критикуется, и то довольно умеренно – за «крайности», – только одно цензурное ведомство – духовное, а светскую цензуру автор даже ставит в пример за то, что она, не допуская обсуждения основ общественного порядка, разрешает критику частных злоупотреблений и недостатков. При этом Добролюбов указывает, что такая критика «не только не разрушает нашего государственного принципа, но еще и укрепляет его». Такими исполненными скрытой иронии «похвалами» критик – в период наибольшего ослабления цензурного гнета и всеобщего убеждения в процветании гласности – демонстрирует отсутствие подлинной гласности в России, а заодно еще раз подчеркивает мелкотравчатость либерального обличительства. С другой стороны, критик отстаивает: право личности «свободно и прямо выражать свои мысли», даже если они противоречат существующим законам, и указывает на бесцензурную литературу как на неизбежный результат этой естественной и неискоренимой потребности.