Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым

Без всякого сомнения, принятие христианства при Владимире много смягчило и улучшило нравы. Но это необходимо должно было идти постепенно, а византийский формализм не только не содействовал улучшению народной нравственности, но даже как будто пренебрегал им, обращая все свое внимание на внешность. Оттого-то мы и видим, что общественная нравственность в древней Руси была в состоянии весьма печальном. Не решаясь пускаться в подробные изыскания, мы приведем здесь лишь несколько заметок на этот счет из наиболее известных и уважаемых у нас источников.

«Купель христианская, освятив душу Владимира, не могла вдруг очистить народных нравов», – говорит Карамзин (том I, стр. 154). Ту же мысль подробнее развивает г. Соловьев в следующих словах:

Понятно, что древнее языческое общество не вдруг уступило новой власти свои права, что оно боролось с нею, и боролось долго; долго, как увидим, христиане только по имени не хотели допускать новую власть вмешиваться в свои семейные дела; долго требования христианства имели силу только в верхних слоях общества и с трудом проникали вниз, в массу, где язычество жило еще на деле, в своих обычаях. Вследствие родового быта у восточных славян не могло развиться общественное богослужение, не могло развиться жреческое сословие; не имея ничего противопоставить христианству, язычество легко должно было уступить ему общественное место; но, будучи религиею рода, семьи, дома, оно надолго осталось здесь. Язычник русский, не имея ни храма, ни жрецов, без сопротивления допустил строиться новым для него храмам, оставаясь в то же время с прежним храмом – домом, с прежним жрецом – отцом семейства, с прежними законными обедами, с прежними жертвами у колодца, в роще. Борьба, вражда древнего языческого общества против влияния новой религии и ее служителей выразилась в суеверных приметах, теперь бессмысленных, но имевших смысл в первые века христианства на Руси: так, появление служителя новой религии закоренелый язычник считал для себя враждебным, зловещим, потому что это появление служило знаком к прекращению нравственных беспорядков, к подчинению его грубого произвола нравственно-религиозному закону (Соловьев, «История России», том I, стр. 291).

Замечания г. Соловьева совершенно объясняют, какое значение нужно придавать сведениям о распространении церквей, монастырей и т. п. в древней Руси. Очевидно, что это распространение никак не может служить мерилом того, как глубоко правила новой веры проникли в сердца народа. К этому можно прибавить заметку г. Соловьева и о том, что самые известия о содержании церквей щедротами великих князей могут указывать на недостаточность усердия новообращенных прихожан.

Нельзя не заметить, что даже замечание г. Соловьева о том, что в «верхних слоях общества новая вера скоро получила силу», требует значительных ограничений. Множество фактов говорит против него. Добрыня и Путята, крестившие новгородцев огнем и мечом, конечно не была проникнуты началами любви христианской. Ярослав, поднявший оружие против отца, обманувший и избивший новгородцев, поступал, конечно, противно христианской нравственности. Святополк, избивший братьев, представляет ужасное явление среди новообращенного народа, в котором, однако же, нашлось много пособников для исполнения кровожадных замыслов этого князя. Междоусобия Изяслава, Всеволода и последующих князей, вероломство Олега Святославича, ослепление Василька тотчас после мирного съезда князей и крестного целования, кровавая вражда Олеговичей и Мономаховичей, – вот явления, наполняющие весь домонгольский период нашей истории; видно ли из них, что кроткое влияние новой веры глубоко проникло в сердца князей русских? А подобных явлений не мало можно отыскать и в последующей истории Руси.

И не только частные факты доказывают, что язычество долгое время было сильно у нас даже в верхних слоях общества; то же самое видно из законодательства. Многие статьи Ярославовой «Правды» носят на себе несомненные признаки языческого происхождения. На забудем, что в ней узаконяется родовая месть и холоп признается вещью.

Общественная нравственность была в весьма печалью ном состоянии во весь допетровский период. При Владимире царствовали по всей Руси грабежи и убийства, по принятии христианства Владимир из человеколюбия не хотел казнить разбойников, а брал только виры, и разбои умножились, так что сами епископы должны были просить его, чтоб он опять принялся казнить (Полное собрание летописей, I, 54). В уставе о церковных судах, приписываемом Ярославу, находится изложение бесчисленного множества самых тонких подразделений любодеяния, с определением за него денежных штрафов (Карамзин, том II, пр. 108){44}. Митрополит Иоанн писал в конце XI века: «О, горе вам, яко имя мое вас ради хулу приимает во языцех! Иже в монастырех часто пиры творят, сзывают мужи вкупе и жены, и в тех пирех друг другу преспевают, кто лучший творит пир» (Карамзин, том II, пр. 158). О нравах XII века свидетельствует Нестор, говоря в летописи, что мы только словом называемся христиане, а живем поганьскы. «Видим бо игрища утолочена, и людий много множество, яко упихати начнут друг друга, позоры деюще от беса замышленного дела, а церкви стоят; егда же бывает год молитвы, мало их обретается в церкви» (Полное собрание летописей, I, 72). Из XIII века можно привести отрывок одного поучения Серапиона: «Много раз беседовал я с вами, желая отвратить вас от худых навыков; но не вижу в вас никакой перемены. Разбойник ли кто из вас, – не отстает от разбоя; вор ли кто, – не пропустит случая украсть; имеет ли кто ненависть к ближнему, – не имеет покоя от вражды; обижает ли кто другого, захватывая чужое, – не насыщается грабежом; лихоимец ли кто, – не перестает брать мзду» («Обзор духовной литературы» Филарета, 50{45}). В начале XIV века митрополит Петр в окружном послании запрещает духовенству заниматься торговлей и давать деньги в рост (там же, 67). В начале XV века Фотий, вследствие некоторых беспорядков, писал послание к новгородскому духовенству, предписывая, что «в котором монастыре живут черницы, там не должны жить чернцы, – и где будут жить черницы, там избрать священников с женами, а вдового попа там не должно быть» (там же, 88). Еще через столетие один священник, Георгий, представлял собору 1503 года: «Господа священноначальники! Недуховно управляются верные люди: надзираете за церковью по обычаю земных властителей, чрез бояр, дворецких, тиунов, недельщиков, подводчиков, и это для своего прибытка, а не по сану святительства» (там же, 113). Такого рода разнообразные обличения обращались весьма нередко даже и к лицам духовным; что же говорить о мирских людях? Карамзин отзывается, что в монгольский период вообще «отечество наше походило более на темный лес, нежели на государство: сила казалась правом; кто мог, грабил, – не только чужие, но и свои; не было безопасности ни в пути, ни дома; татьба сделалась общею язвою собственности» (V, 217). По свержении монгольского ига нравственное состояние общества немного улучшилось. Об этом можем судить по известиям иностранцев и по некоторым русским сочинениям того времени. Заключение выводится очень неблагоприятное: праздность, пьянство, обман, воровство, грабеж, лихоимство, роскошь высших классов, бесправие и нищета низших – вот черты, приводимые у Карамзина (том VII, глава 4; том X, глава 4), которого никто не назовет противником древней Руси. Надеемся, всякий согласится, что общество, в котором господствуют подобные пороки, не совсем удобно превозносить за глубокое проникновение нравственными началами христианства. Влияния византийского тут, конечно, отрицать нельзя; но едва ли стоит тщеславиться его проникновением в русскую народность.

Истинные начала Христовой веры не только не отражались долгое время в народной нравственности, но даже и понимаемы-то были дурно и слабо. Во весь допетровский период в нашей духовной литературе не прерываются обучения против суеверий, сохраненных народом от времен язычества. Нестор с негодованием говорит о суеверах, боящихся встречи со священником, с монахом и со свиньею (Лаврентьевская летопись 1067 года, Стр. 73), а между тем сам он, несмотря на свою значительную по тогдашнему времени образованность, беспрестанно обнаруживает собственное суеверие. То его смущают знамения небесные, то урод, вытащенный из реки, кажется зловещим признаком, то злобный характер князя объясняется волшебной повязкой, которую носил он от рождения, и т. д. Древнейший письменный памятник нашей поэзии – «Слово о полку Игореве», конца XII века – отличается совершенно языческим характером. В XIII и даже XIV веках сохранялось еще языческое богослужение во многих местах. Об этом есть свидетельство в Паисиевском сборнике{46}. Несколько ранее этого времени есть свидетельство (в «Слове Христолюбца»{47}) о том, что язычество долго держалось даже в образованных слоях общества. Христолюбец говорит, что много есть христиан, «двоверно живущих, верующих и в Перуна, и в Хорса, и в Мокошь, и в Сима, и в Ргла, и в Вилы… Огневи ся молять, зовуще его Сварожицем, и чесновиток богом творять… Не токмо же се творять невежи, но и вежи, попове и книжники» (Филарет, «Обзор духовной литературы», 48). Какую роль волшебство и чародейство постоянно играло в древней Руси не только в простом народе, но даже при дворе и среди самого духовенства, – известно, конечно, всем и каждому. «Стоглав»{48} свидетельствует, между прочим, что даже некоторые чернцы пользовались суеверием народа, так как в это время, хотя и воздвигалось множество новых храмов, но истинного усердия к вере не было, а делалось это единственно по тщеславию. Вообще постановления Стоглавого собора дают много весьма грустных свидетельств о духовном состоянии Руси в половине XVI века. Мы не хотим приискивать самых мрачных его обличений, а просто приведем те из них, которые указываются у Карамзина (том IX, стр. 271–272), вовсе не желавшего выбирать только худшее.

Да никто из князей, вельмож и всех добрых христиан не входит в церковь с главою покровенною, в тафьях мусульманских. Да не вносят в алтарь ни пива, ни меду, ни хлеба, кроме просфор. Да уничтожится на веки нелепый обычай возлагать на престол так называемые сорочки, в коих родятся младенцы… Злоупотребления и соблазны губят нравы духовенства. Что видим в монастырях? Люди ищут в них не спасения души, а телесного покоя и наслаждений. Архимандриты, игумены не знают братской трапезы, угощая светских друзей в своих келиях. Иноки держат у себя отроков и юношей; принимают без стыда жен и девиц, разоряют села монастырские. Обители, богатые землями и доходами, не стыдятся требовать милостыни от государя: впредь да не стужают ему. Милосердие христианское устроило во многих местах богадельни для недужных и престарелых, а злоупотребление ввело в оные молодых и здоровых тунеядцев. Многие иноки, черницы, миряне, хвалясь какими-то сверхъестественными сновидениями и пророчеством, скитаются из места в место с святыми иконами и требуют денег для сооружения церквей, непристойно, бесчинно, к удивлению иноземцев… Духовенство обязано искоренять языческие и всякие гнусные обыкновения. Например, когда истец с ответчиком готовятся к бою, тогда являются волхвы, смотрят на звезды и пр. Легковерные держат у себя книги аристотелевские, звездочетные, зодиаки, альманахи, исполненные еретической мудрости. Накануне Иванова дня люди сходятся ночью, пьют, играют, пляшут целые сутки; также безумствуют и накануне рождества Христова, Василия Великого и богоявления. В субботу троицкую плачут, вопят и глумят на кладбищах, прыгают, бьют в ладоши, поют сатанинские песни. В утро великого четверга палят солому и кличут мертвых; а священники сей день кладут соль у престола и лечат ею недужных. Лжепророки бегают из села в село, нагие, босые, с распущенными волосами; трясутся, падают на землю, баснословят о явлениях св. Анастасии и св. Пятницы. Ватаги скоморохов, человек до ста, скитаются по деревням, объедают, опивают земледельцев, даже грабят путешественников на дорогах. Дети боярские толпятся в корчмах, играют зернью, разоряются. Мужчины и женщины моются в одних банях, куда самые иноки, самые инокини ходить не стыдятся. На торгах продают зайцев, уток, тетеревей удавленных; едят кровь или колбасы, вопреки уставу соборов вселенских; следуя латинскому обычаю, бреют бороду, подстригают усы, носят одежду иноземную, клянутся во лжи именем божиим и сквернословят; наконец, – что всего мерзостнее и за что бог казнит христиан войнами, гладом, язвою, – впадают в грех содомский (Карамзин, том IX, стр. 271–273, прим. 822–831).

Такой картины нравов (при всей смешанности понятий, господствующей в самом обличении), конечно, никто не назовет отрадною; а нужно прибавить, что Карамзин еще значительно смягчил многие выражения «Стоглавника». Пусть же судит по этому беспристрастный читатель, до какой степени одушевлено было русское общество теми высокими нравственными началами, которые должны были сделаться ему известными, – и формально были известны, – со времени Владимира.

Другое прекрасное явление древней Руси, способствовавшее прочному ее развитию и преуспеянию, указывают в патриархальности ее общественного устройства. «Все было гармонично, все оживлялось одним духом, во всем была простота и радушие, – говорят поклонники древней Руси. – Древнюю Русь нужно представлять себе огромною нравственною равниною: не было у нее ни лиц, ни сословий, которые бы резко выделялись из массы, подлежавшей общему уровню. Но эта равнина была подвижна, жива, растуща. Все в ней сливалось в удивительной гармонии. Государственная власть соответствовала потребностям народа; в своих действиях она опиралась на дружину, совет старцев, думу боярскую, городское вече, – и ими уравновешивались ее определения с волею народа. Высшее сословие – бояре служили органами, в которых воплощалось все лучшее, выработанное народной жизнью ж требовавшее распространения в массах. Их привилегии были основаны не на чинах и почестях, а на самом существенном из прав – праве рождения, и все почитали ето право священным и ненарушимым. Они не были связаны обязательной службой, но участвовали в делах правления из любви к общему благу. В то же время господствовали в России общественность и всенародность; суд и расправа были словесные и короткие; всенародность суда обусловливала его честность. Права сословий выросли из самой жизни; просвещение срослось с народом. Все это вело к консерватизму, который, однакоже, не был застоем, а плавным движением целого океана волн. Столь восхитительное общественное устройство отражалось и на жизни семейной: тишина, скромность, целомудрие, нежная покорность старшим составляли ее отличительные качества; в то же время гостеприимство и радушие украшали семьянина в его отношениях ко всем членам общества».

Так воспевают древнерусскую патриархальность многие ее поклонники. Они утешаются прекрасным ее изображением и находят, по-видимому, весьма удобным пробовать на себе слова поэта:

Порой опять гармонией упьюсь,Над вымыслом слезами обольюсь{49}.

Они действительно готовы проливать слезы умиления над вымышленной ими гармонией всех сил и явлений древней Руси. Может быть, это и хорошо, и даже полезно для забвения всех современных зол; может быть, мы и сами были бы довольны, если бы нашли возможность сочинять для себя такого рода утешения. Но, к несчастию, не всякому дается такая пылкая фантазия, как, например, гг. Розену, Вельтману, Классену{50} и им подобным лицам, у которых небывалые факты истории так и снуют в голове, точно фантастические призраки в сказках Гофмана. При всех наших усилиях мы никак не можем вообразить древнюю Русь столь прекрасною и блаженною, как бы нам хотелось, если факты действительности говорят противное. А факты говорят вот что.

Настоящая государственная власть в древней России не существовала по крайней мере до возвышения государства Московского. Древние князья называли Русь своею отчиною и действительно, как доказал недавно г. Чичерин, владели ею скорее по вотчинному, нежели по государственному праву{51}. По утверждении же Московского государства, – одна уже возможность такой личности, как Иван Грозный, заставляет отказаться от обольщения относительно силы и значения думы боярской или какого бы то ни было уравновешивающего, влияния.

Сословия древней Руси вовсе не представляются в такой гармонии, как хотят нас уверить. Боярство отличалось спесью пред низшими (которая, однако же, не исключала раболепства) и безобразными ссорами меж своими. Местнические расчеты и бывавшие при них проделки – известны всякому. Отношение бояр к сельскому населению видно из свидетельства Кошихина{52}, который говорит, что бояре держат при себе людей до 100 и даже до 1000 и что некоторых из них посылают в вотчины свои «и укажут им с крестьян своих имати жалованье и всякие поборы, чем бы им поживиться» (Кошихин, стр. 126). К этим людям были, впрочем, у бояр и другие отношения, о которых мы узнаем из Желябужского. Эти отношения вот какого рода: князья и бояре отправлялись на разбой с своими людьми и грабили проезжих… Делать это можно было им с некоторой надеждой на безнаказанность, хотя иногда и доставались им батоги и кнут за подобные похождения (Желябужский, стр. 9{53}). Впрочем, вообще, по замечанию Карамзина (X, 142), «для благородных людей воинских облегчали казнь: за что крестьянина или мещанина вешали, за то сына боярского сажали в темницу или били батогами. Благородные люди воинские имели еще, как пишут, странную выгоду в гражданских тяжбах: могли вместо себя представлять слуг своих для присяги и для телесного наказания в случае неплатежа долгов». Карамзин говорит: «как пишут»; но факт этот несомненен. Он до такой степени вошел в обычай древней Руси, что даже послужил предметом злоупотреблений и подьяческого мошенничества. У Желябужского под 7201 (1693) годом находим: «Земского приказа дьяк Петр Вязмитин перед Московским судным приказом положен на козел и вместо кнута бит батоги нещадно: своровал в деле, на правеж ставил своего человека вместо ответчикова» (Желябужский, стр. 13).

Утверждают некоторые, будто Петр утвердил крепостное право в России{54}. Не станем здесь распространяться о том, до какой степени произвольно такое мнение. Для нашей цели будет достаточно, если мы приведем мнение о состоянии рабов и свободных земледельцев опять-таки из Карамзина (VII, 128–129). «Гораздо несчастнее холопства, – говорит он, – было состояние земледельцев свободных, которые, нанимая землю в поместьях или в отчинах у дворян, обязывались трудиться для них свыше сил человеческих, не могли ни двух дней в неделе работать на себя, переходили к иным владельцам и обманывались в надежде на лучшую долю: ибо временные корыстолюбивые господа или помещики нигде не жалели, не берегли их для будущего. Государь мог бы отвести им степи, но не хотел того, чтобы поместья не опустели, и сей многочисленный род людей, обогащая других, сам только что не умирал с голоду. Старец, бездомок от юности, изнурив жизненные силы в работе наемника, при дверях гроба не знал, где будет его могила… Вероятно, что многие земледельцы шли тогда в кабалу к дворянам; по крайней мере знаем, что многие отцы продавали своих детей, не имея способа кормиться». Если таково было положение земледельческого класса, то стоит ли хлопотать о том, какое носил он название? «Сей многочисленный род людей, обогащая других, сам только что не умирал с голоду» — этого довольно. Более мы ни о чем не хотим спрашивать.

Поставим еще раз на вид читателям, что мы нарочно обращаемся за цитатами к Карамзину, как приверженцу допетровской Руси. Известно, что он, в своем сочинении «О древней и новой России», не только восхищался временем царей Михаила и Алексея, но даже и всем московским периодом. Он говорит, что «политическая система государей московских заслуживала удивление своею мудростию, имея целию одно благоденствие народа», и что «народ, избавленный князьями московскими от бедствий внутреннего междоусобия и внешнего ига, не жалел о своих древних вечах и сановниках; довольный действием, не спорил о правах. Одни бояре, столь некогда величавые в удельных господствах, роптали на строгость самодержавия; но бегство или казнь их свидетельствовали твердость оного» (Карамзин, Эйнерлинг, Приложения, стр. XLII). Очевидно, что Карамзин был вполне доволен положением дел в древнем Московском государстве. Но при своей добросовестности он не считал удобным скрывать или искажать, подобно г. Жеребцову, печальные факты внутреннего быта, представлявшиеся ему в источниках.

Высшее боярство, поставленное в таких выгодных отношениях к народу, и само не было, однако же, в древней Руси вполне обеспечено в своих гражданских правах. Бояре не ходили пешком, не хотели знаться с купцами и мещанами, требовали, чтобы никто не смел въехать к ним на двор, а чтоб все оставляли лошадей у ворот; но это не спасало их от многих вещей, довольно унизительных. Мы уже не говорим о разных обрядах и обязанностях придворной службы древнерусской, описанных у Кошихина. Укажем только на то, что даже высшие бояре не изъяты были от телесного наказания. Влияние ли это татарщины, или национальное произрастение (как можно подумать, судя по тому, что есть рьяные защитники и почитатели его, вроде г. Жеребцова и князя В. Черкасского, недавно прославившегося требованием восемнадцати (18) ударов, в «Сельском благоустройстве»{55}, – во всяком случае, кнут, плети, батоги были весьма знакомы спинам спесивых бояр древней Руси. Раскройте дела о местничестве, акты, разрядные книги; посмотрите записки Желябужского, – вас изумит щедрость, с какою телесное наказание рассыпалось всем и каждому. При этом нужно заметить, что напрасно воображают некоторые и то, будто бы в древней Руси не было обязательной службы для высшего сословия. Говоря это, разумеют обыкновенно военную службу, упрекая Петра за то, что он насильно забирал дворян в армию. Но обязательность военной службы для дворян была постоянно признаваема в Московском государстве; разница только в том, что войска регулярного не было, а следовательно, и служба была не регулярна. Но зато в случае надобности требовалось, чтобы дворяне немедленно являлись на службу; если же они не шли, то записывались нетчиками и строго наказывались. Еще задолго до Петра являются в правительственных распоряжениях весьма суровые упоминания об этих нетчиках. Вот, например, распоряжение, записанное в разрядной книге 7123 года («Временник» 1849 года, ч. I, стр. 7{56}): «А которые (дворяне и дети боярские) учнут ослушаться и с ними на государеву службу не поедут, и тех бить батоги и в тюрьму сажать… И им тех городов дворян и детей боярских, велети имая приведчи к себе и бить велеть по торгом кнутом и сажать в тюрьму; а из тюрьмы выимая велети их давать на крепкие поруки с записьми, что им быти с ними на государеве службе; и отписывать поместья и приказывать беречь до государева указу, и отписных поместий крестьянам слушать их ни в чем не велеть». Нужно заметить, что такое распоряжение сделано в 1615 году, когда только что воцарился кроткий Михаил после кровавых смут времени самозванцев и междуцарствия…

Судоустройство и судопроизводство, администрация и законодательство также находились у нас до Петра вовсе не в таком блистательном состоянии, как некоторые хотят уверить. Самые законы древней Руси не всегда были хорошо соображены с нуждами народа. Сначала византийское право явилось у нас ни к селу ни к городу, совершенно внезапно. Затем татарские отношения не остались без влияния на законодательство. Вообще с XI века до Ивана III мы, по замечанию Карамзина, «не подвинулись вперед в гражданском законодательстве, но, кажется, отступили назад к первобытному невежеству народов в сей важной части государственного благоустройства» (Карамзин, V, 228). Тут же историк замечает, что отсутствие письменных постоянных правил суда зависело от того, что князья «судили народ по необходимости и для собственного прибытка» и потому старались избирать кратчайший и простейший способ решения тяжеб… С изданием «Судебников» 1450 и 1550 годов и еще более по составлении «Уложения»{57} судопроизводство должно было определиться несколько лучше. Но все-таки в нем оставалась достаточная доля неопределенности, для того чтобы можно было запутать всякое дело. Решительное смешение судебных и административных властей много помогало этому; а всеобщая безнравственность делала бессильною всякую попытку водворить правду в судах. Уже при сыне Ярослава Всеволоде (в конце XI века), по известию летописи, «начаша тиуни грабити, людий продавати, князю не ведущу» (Полное собрание летописей, том I, стр. 93). Под 1038 год летописец замечает о жителях прибрежий Сулы (посульцах), что им была от посадников такая же пагуба, как от половцев (Полное собрание летописей, том I, стр. 133). У князя Игоря Ольговича (1146 год) киевляне просили правосудия, жалуясь на тиунов предыдущего князя. Игорь дал обещание сменить хищников, но не исполнил своего слова, и киевляне призвали на княжение Изяслава (Карамзин, II, 123). На Андрея Боголюбского было неудовольствие народа за лихоимство судей; по убиении его самого (1174 год) бросились к посадникам, тиунам, «и домы их пограбиша, а самих избиша, детцкые и мечники избиша, а домы их пограбиша, – не ведуче глаголемого: идеже закон, ту и обид много», – наивно прибавляет летописец (Полное собрание летописей, том I, стр. 157). В XIII столетии читаем жестокие обличения против неправосудия и мздоимства в словах Кирилла митрополита. В одном из них говорится: «Иже бо без правды тивун, когождо осудив, продаст и теми кунами купит собе ясти и пити, и одеяние собе, и вам теми кунами купят обеды, и пиры творят: се, якоже, рекохом, вдали есте стадо Христово татем и разбойником» (см, Филарета «Обзор духовной литературы», 59), В «Слове Даниила Заточника» (XIII век) говорится: «Не держи села близь княжего села, ибо тиун его – как огонь палящий, а рядовичи его – как искры. Если от огня и убережешься, то от искр уж никак не устережешься». Вообще в XIII и XIV веках, по замечанию Карамзина, само законодательство наше было таково, что вело к злоупотреблениям: ни вы чем не было твердых оснований, все зависело от произвола (Карамзин, V, 226). С XV века идет уже беспрерывный ряд свидетельств о неправосудии и взяточничестве дьяков и подьячих. Рассказывают, что однажды Василий Иванович призвал к себе судью, уличенного во взятке, и вздумал строго допрашивать. Судья не смешался и привел в свое оправдание то, что, по его мнению, всегда богатого должно оправдать скорее, чем бедного, так как богатый менее имеет надобности совершать преступления (Карамзин, VII, 123). В XVI веке, когда явилось строгое преследование взяточничества законом, подьячие выдумали спекуляцию на народное благочестие: челобитчики, «входя к судье, должны были класть деньги перед образами, будто бы на свечку» (Карамзин, X, 141). Эта выдумка была наконец запрещена указом; но не решались никакими указами уничтожить подарки судьям перед праздниками, сделавшиеся в это время уже священным обычаем. Судейские нравы XVII столетия известны всем по сказаниям Кошихина, так часто приводимым в исторических изысканиях о России предпетровского времени. Какие проделки употреблялись в судах, можно видеть из нескольких заметок Желябужского. Например, Петр Кикин пытан на Вятке за то, что подписался было под руку думного дьяка Емельяна Украинцева. – Федосий Хвощинский бит кнутом за то, что своровал, – на порожнем листе составил было запись. Князь Петр Кропоткин бит кнутом за то, что он в деле своровал, – выскреб и приписал своею рукою (стр. 7). Дмитрий Камынин бит кнутом за то, что выскреб в поместном приказе, в меже с патриархом (стр. 9), Леонтий Кривцов пытан за то, что он выскреб в деле. Пытан дьяк Иван Шанин, – с подьячим своровали в деле в приказе Холопьего суда. – Бит батогами Григорий Языков за то, что он своровал с площадным подьячим, с Яковом Алексеевым, – в записи написали задними числами за пятнадцать лет (стр. 13), Федор Дашков, поехавший было служить польскому королю, «пойман на рубеже и привезен в Смоленск и расспрашиван; а в расспросе он перед стольником и воеводою, перед князем Борисом Феодоровичсм Долгоруким, сказал и в том своем отъезде повинился. А из Смоленска прислан скован к Москве, в Посольский приказ; а из Посольского приказа освобожден для того, что он дал Емельяну Украинцеву двести золотых» (23)… и пр. и пр…