Охота на Гитлера

– О каких простых ответах вы говорите? Уточните, пожалуйста, – попросил Шнайдер.

– Это несложно. Например, почему плохо пошли дела в экономике? Потому что есть мировой заговор. Как увеличить рождаемость? Запретить контрацепцию. Как победить преступность? Наказывать максимально жестко, вешать за малейшие преступления. В чем смысл жизни? В служении Германии и немецкому народу.

Шнайдер улыбнулся про себя, вспомнив пару высказываний фрау Бауэр. Он широко потянулся, громко зевнув, и ласково посмотрел на инженера. Его глаза лучились пониманием и сочувствием.

– Люблю интеллектуальную беседу, – сказал он довольным тоном, – жаль только, редко получается поговорить с образованным человеком. Знаете, в нашей работе все хорошо, но вот общаться большей часть приходится либо с солдатами, либо с уголовниками, в общем, та еще публика. А с вами мне интересно, очень интересно, – Шнайдер заговорщицки подмигнул.

Майерс хмыкнул.

– А по поводу поглупления я вам спешу заявить, что вы не правы. Люди, не занятые интеллектуальным трудом, и раньше не любили думать, мы здесь ни причем. Только раньше они говорили то, что им пели из десятков рупоров разнообразные проходимцы: марксисты, коммунисты, либералы, евреи, американцы, профсоюзы, лоббисты, общества по защите кошек и прочая шелупонь. Сейчас же рупор только один. Но это не мы отучаем их думать, они сами передали нам свои мозги на хранение.

– А интеллектуалы?

– С чего вы думаете, что наши интеллектуалы, преданные идеям нацизма, хуже большевиков, либерастов или демократов? Посмотрите: почти все знаменитые актеры, писатели, поэты, музыканты с нами. Слава богу, не перевелись в нашей стране еще ученые и инженеры, которые готовы сделать все ради нашей победы.

Майерс глубоко задумался.

– Странно получается, – сказал он. – Опять я чувствую, что вы мне лжете: открыто, нагло лжете в глаза и ни на секунду в этом не раскаиваетесь. Но я опять не могу вас поймать на лжи. Это просто удивительно!

– Ой, я вас прошу, не стоит принимать наши разговоры так близко к сердцу, – сказал Шнайдер. – Ваша картина мира уязвлена оттого, что вы не можете опровергнуть мои слова. Вы так долго ее выстраивали, и тут прихожу я и парой слов рушу все ваши либеральные предрассудки. Конечно, вам должно быть неприятно.

– Вы врете, – сказал Майерс. – Повторяю еще раз: вы – врете. Нагло, мерзко, гнусно. Вы – наглый врун. Мразь. Меня тошнит от вас. Вот и все.

– Нет, не все! – вскочил в ярости Шнайдер. – Совсем не все. Эй, охрана! Арестованного в машину!

– Что вы задумали? – испугался Майерс. – Что?! Зачем?!

– Сейчас узнаешь, гнида!

Конвойные выволокли Майерса из кабинета, протащили по лестнице и швырнули на переднее сиденье в автомобиль Шнайдера.

– Нет, нет, что вы делаете?! – закричал Майерс.

– Заткнись! – рявкнул Шнайдер, садясь в машину.

– Как обычно? – предупредительно спросил его начальник конвоя, отдавая ему бланк убытия.

– Да, – коротко ответил Шнайдер, быстро расписываясь. – Как всегда.

Конвой отдал на прощание честь, Шнайдер резко рванул с места, и через несколько минут уже он мчался по серым берлинским улицам.

– Куда мы едем? – спросил испуганно Майерс.

– Молчать! – закричал Шнайдер. – Совсем страх потерял, я смотрю! – орал он на Майерса, одновременно яростно сигналя. – Да дайте же проехать! Ты думаешь, если я говорю с тобой вежливо – так ты можешь злить меня, говорить мне гадости в лицо, оскорблять меня?! Кто ты такой, чтобы так себя вести?!

Майерс молчал, сжавшись рядом со Шнайдером на переднем сидении. Скованные наручниками руки он выставил перед собой, боясь, что Шнайдер его сейчас ударит.

– Что, струсили?! Не бойтесь, бить не буду!

Шнайдер быстро вырулил на автобан и помчался по направлению к лесу Груневальд, где, по слухам, часто расстреливали заключенных.

– Послушайте, – начал Майерс. – Вы не можете…

– Заткнись! – рявкнул Шнайдер.

– Но…

– Я сказал – заткнись!

В считанные минуты они пролетели десять километров по автобану и въехали в лес.

– Вылезай! – скомандовал Шнайдер. – И вперед по тропинке, не сворачивай. Попытаешься бежать – пристрелю сразу!

Майерс сглотнул.

Шнайдер вытащил пистолет и приставил его прямо ко лбу инженера.

– Ну! – крикнул Шнайдер. – Вылезай!

Майерс неловко вылез из машины и пошел по тропинке, Шнайдер с пистолетом наготове отправился за ним. Майерс ждал пули в спину, но ничего не происходило. Они прошли по лесу минут пять, потом Шнайдер приказал остановиться.

– Оглянитесь, – негромко попросил он, – нам надо поговорить.

Майерс обернулся.

– Прошу прощения за грубость, – сказал Шнайдер, убирая пистолет в кобуру, – но в машине вполне мог быть "жучок".

– Жучок? – переспросил Зельц.

– Жучок, жучок, – кивнул Шнайдер. – Вы заметили верно, что я говорю вещи, в которые не верю. Действительно, не верю. По одной простой причине: я – полковник советской разведки, – Шнайдер сделал театральную паузу и добавил по-русски: – Приятно познакомиться.

– Что? – не понял инженер.

– Ах, инженер, где же ваши школьные занятия русского? Забыли, небось, все. Помните хотя бы прелестный стишок из школьной программы: "Нина, Нина, вот картина, это трактор и мотор"?

– Вы… Вы… – казалось, если бы инженеру сейчас явился ангел господень с предложением осмотреть райские сады, он и то бы меньше удивился.

– Да, я, – улыбнулся Шнайдер. – Так что давайте руки, я вас сейчас освобожу, и мы поговорим спокойно. Я рад, что познакомился с вами. Знаете, мне так противно было играть с вами во всю эту нацистскую пропаганду – вы просто не представляете. Господи, какую ахинею только не приходится нести, только бы не внушить подозрение. В гестапо никогда не знаешь, когда тебя подслушивают, а когда нет. Приходится контролировать каждый свой шаг. Так, давайте я выстрелю сейчас…

Майерс инстинктивно поднял руки, загораживаясь.

– Нельзя же так не доверять людям, – усмехнулся Шнайдер и выстрелил в землю. – Не думайте, никто вас не будет убивать. Даже следователю СС придется заполнять кучу бумаг, если он убьет кого-нибудь не по приказу. Так что стрелял я с целью запугать подозреваемого и склонить к сотрудничеству, что мне успешно и удалось, как будет явствовать из отчета. А теперь давайте поедем куда-нибудь обедать, вы ведь, наверное, уже забыли вкус нормальной еды?

– Да, – коротко сказал Майерс. Он вдруг почувствовал, что ужасно голоден.

– Я вижу, вы все еще шокированы. Ну да ничего, это скоро пройдет. Поехали. Там на заднем сидении вещи, переоденьтесь: в тюремной робе в приличные места не пускают.

Через полчаса они уютно расположились в ресторане "У чаши". Майерс взял себе большую тарелку гуляша, Шнайдер заказал венский шницель. Почти все посетители были в мундирах: военные, СС, полиция и прочие.

– Пиво здесь хорошее, не хотите попробовать? – предложил Шнайдер.

– Давайте.

Они заказали пиво.

– Вы, наверное, спрашиваете себя, что мне могло от вас понадобиться? – спросил Шнайдер. – Ответ прост: мне нужны вы. Ваша честность, ваша принципиальность, ваша вера в будущее Германии, ваше желание скинуть нацистскую мразь с престола. Все это мне нужно от вас.

Глаза инженера метались по сторонам, он думал – кричать ему: "Шпион" или не стоит.

– Давайте я поконкретнее объясню, – предложил Шнайдер. – Мой агент видит Гитлера три раза на дню и записывает его застольные речи. Организовать покушение на него – легко, как воды из крана попить. При большом желании можно будет даже организовать несчастный случай с ним. Но вопрос в том, что будет с Германией после этого. Ведь главное не в том, как быстро умрет Гитлер, главное – как быстро закончится война. Хватит уже тех миллионов жертв, которые мы принесли гиене фашизма. И мы хотим найти людей, готовых к тому, чтобы остановить войну после смерти фюрера. Мы не хотим, чтобы на смену маньяку Гитлеру пришел палач вроде Гиммлера. Нам нужны нормальные люди вроде вас, готовые строить новую, свободную Германию.

– Мне надо подумать, – сказал Майерс.

– Думайте, думайте, – кивнул Шнайдер.

После гуляша и кружки пива Майерс слегка захмелел. Все вокруг показалось ему вдруг нереальным. Ведь всего три года назад он был обычным инженером, а сейчас он обсуждает с русским шпионом заговор против фюрера. Если бы это было сном, то сном приятным, подумал он. Только бы не болели так синяки по всему телу, и не ныли бы обломки зубов.

– Знаете, герр Шнайдер, – сказал Майерс, – вы так долго и энергично пытались обратить меня в нацизм, что мне теперь сложно поверить, что это вы се делали понарошку.

– А как же еще? – искренне удивился Шнайдер.

– Я даже могу допустить, что вы верите в коммунизм и все, что с этим связано. Но то, что все ваши логичные умозаключения, все ваши проповеди, ваш дискуссионный талант, напор, натиск – все это было лишь притворством – в это мне сложно поверить.

– Смешно, – ухмыльнулся Шнайдер. Пиво подействовало на него тоже умиротворяюще, и он не хотел ни обижаться, ни ссориться. – Как вы можете судить об искренности людей, если они сами не знают, верят они в то, что говорят, или нет? Вот эти все миллионы немцев, которые сначала искренне ненавидели русских коммунистов, потом искренне их обожали, а теперь снова искренне ненавидят – они что, врут, по вашему мнению? Нет, они говорят правду. Правда же заключается в том, что им хочется верить в то, во что верят все, и они будут верить искренне. Понимаете?

– А вы тут причем? Вас-то что заставляло так искренне пропагандировать мне нацизм?

– Притом, что я должен сделать свое дело, которое мне поручила партия. И это – моя правда. Ради этого я выпускаю из себя мистера Хайда – полковника СС Шнайдера, но ведь управляет им доктор Джекилс – советский разведчик Александр Комаров.

– Звучит как шизофрения.

– Шизофрения – это когда мы верим в то, что женщина и мужчина способны испытать одновременный оргазм, хотя сами никогда в жизни этого не видели. А остальное – это так, мелочи.

– Все-таки странно, – не успокаивался Майерс. – Ведь вы совсем не похожи на русского. Я бы сказал, что вы по виду – просто идеальный нацист с агитационного плаката: худощавый, среднего роста, блондин, серые глаза. Я все жду, что вы сейчас вскинете руку в римском салюте и крикните: "Зиг Хайль".

– Хотите закурить? – предложил Шнайдер.

– Да. После алкоголя всегда почему-то хочется сигарету, – Майерс с удовольствием закурил, мозг затянуло легким туманом.

– Так какие же, по-вашему, должны быть русские? – спросил Шнайдер.

– Хм… Не знаю… Маленького роста, пузатый, в фуфайке, с бородой и лысиной. И пахнет от них, конечно, потом и навозом. Крестьянский такой типаж. Все время сплевывает и почти не говорит.

– Боже, откуда вы это взяли? – засмеялся Шнайдер. – Посмотрите любой советский фильм – там совсем другие люди.

– Это вы мне говорите?! – усмехнулся инженер. – Вы бы еще мне посоветовали посмотреть немецкие фильмы, чтобы увидеть настоящих немцев.

– Не сравнивайте фашизм и коммунизм! – оборвал его Шнайдер.

– Извините, не хотел оскорбить ваши идеологические чувства. Хотел только спросить: скажите, а вы верите, что переживете эту войну?

– Пардон?! – удивился Шнайдер.

– Вот смотрите, десятки миллионов людей сейчас воюют, миллионы из них уже умерли или скоро умрут. От снарядов, пуль, от голода, переохлаждения, гангрены – вы сами знаете, как мы далеко продвинулись в деле уничтожения. И очень многие из них не просто умрут, но умрут очень мучительной смертью, болезненной и страшной. И вот вас не удивляет, что они все живут и умирают в нищете и отчаянии – а вы тут сидите в кафе и, кажется, совсем не собираетесь отдать жизнь за родину.

– Смелые слова,– похвалил Шнайдер. – Учитывая то, что я – ваша единственная надежда спасти свою жизнь, вы сейчас совершили очень смелый поступок, сказав мне в лицо то, что вы думаете. Я это оценил!

Шнайдер сделал небольшую паузу, пытаясь сдержать ярость, сосчитал про себя до сорока: «Раз, два, три… сорок», и потом продолжил:

– Я не стану говорить, что здесь я своей родине нужнее, чем на фронте, хотя это так. Вы думаете, я трус? Нет. Знаете, я был бы счастливее сейчас где-нибудь в штабе дивизии, в десяти километрах от фронта, разрабатывая план наступления на фашистскую Германию. Потому что мой каждый день здесь – это похуже, чем на подводной лодке. Что вы знаете о том, каково это – жить не своей жизнью? – Шнайдер разгорячился. – Мне здесь дышать нечем! Вы понимаете, что я даже во сне не могу быть самим собой? Вы думаете, мир вокруг вас сошел с ума, когда пришел к власти Гитлер? Вот сколько людей вы ненавидите? Ну, вашу соседку, следователя, Гитлера, может еще пару человек, а в общем, вокруг вас обычные простые люди. А вы знаете, каково это – ненавидеть всех вокруг? Наверное, вы переживали что-то подобное в тюрьме, и уже через пару недель вы были готовы сойти с ума. А я здесь уже семнадцать лет. И я держусь. Но знали бы вы, как я хочу снова жить своей жизнью! Хочу снова встретить своих друзей, родителей, сказать: "Здравствуй, мама, я вернулся с ответственного задания и мне больше не надо уезжать, хватит, я дома, и я останусь дома навсегда". А потом выпить с друзьями детства и говорить обо всем, что в голову взбредет, честно и открыто. Получить свой орден, надевать его в День Победы или в День Советской Армии. Я хочу отмечать свои праздники, петь свои песни, читать свои книги. Я мечтаю об этом каждый день. И если я мог хотя бы неделю прожить так, а потом умереть от пули фашиста – я бы согласился.

– Почему-то я опять вам не совсем верю, – сказал Майерс. – Может, это отчасти и правда, но совсем не вся.

– Наверное, не вся, – кивнул Шнайдер. – Боли я все-таки боюсь, так что умереть от гангрены я бы не хотел, это точно.

– А… Честно сказать, я боюсь, что ни вам, ни мне не дожить до конца войны.

– Герр Майер, не бойтесь, мы доживем, – сказал уверенно Шнайдер.

– Однажды вам в дверь позвонят, – тихо сказал Майерс. – Вы откроете, и увидите на пороге двух коллег, которых вы уже много раз видели в курилке, с которыми вы здороваетесь при встрече в коридоре, но о которых вы, в общем, ничего не знаете. И ваши коллеги предложат вам проехать вместе с ними, чтобы кое-что уточнить. Они привезут вас в гестапо. А потом вас будут долго и жутко пытать. Страшно. Я не знаю, что они с вами сделают: вырвут ногти, изуродуют, будут душить, жечь, кормить вами крыс или муравьев. Но я знаю, что вы скажете им все: все ваши шифры, явки, выдадите всю агентуру, все. А когда вас выжмут полностью, как губку, вас убьют выстрелом в затылок где-нибудь в сыром подвале. И об этом не узнает никто.

– Вам бы кино снимать, – заметил Шнайдер, – очень образно получается.

– А я не прав?

– Послушайте, я тут уже семнадцать лет и до сих пор жив. Так что еще пару месяцев до конца войны я как-нибудь дотяну.

Они замолчали. В кафе почти уже никого не осталось, только в углу какой-то бритый солдатик говорил что-то нежное своей девушке. Шнайдеру вдруг очень захотелось вернуться на двадцать лет назад. Зачеркнуть всю жизнь и начать снова. Выучиться на терапевта, помогать людям, прожить всю жить в доме, в котором родился, жениться, завести детей…

– Так что вы конкретно хотите? – спросил Майерс.

– А?! – Шнайдер затушил сигарету. Время для лирических размышлений закончилось, пора снова браться за дела. – Я хочу, чтобы вы познакомили меня со своими друзьями, с теми, кто дал вам бомбы, с теми, кто хотел устроить покушение на Гитлера.

– А если я откажусь?

– Тогда война продлится еще год или два, и виноваты будете в этом вы.

– Почему вы так уверены, что мы не справимся без вашей помощи?

– Но вы же до сих пор не справились, – ответил Шнайдер.

Майерс промолчал.

– Я вас не буду торопить, – сказал Шнайдер. – Просто скажите друзьям все о чем мы сейчас говорили, и скажите, что я бы хотел с ними встретиться. А сейчас давайте поедем. Куда вас отвезти? Только учтите, домой вам сейчас нельзя. Вот вам документы на имя Маркуса Шмидта, можете не бояться проверок на улицах. Только погодите секунду, мне еще тут одна подпись от вас нужна, – Шнайдер достал из кармана пиджака сложенный вчетверо листок и отдал его инженеру.

– Что это? – спросил подозрительно Майерс.

– Соглашение о добровольном сотрудничестве, – сказал Шнайдер. – Мне же как-то объяснить, почему я вас отпускаю.

– И с кем я должен сотрудничать? – усмехнулся Майерс. – С генералом НКВД или с полковником СС?

– Герр Майерс, ну хватит уже сарказма, – взмолился Шнайдер, протягивая ему ручку. – Подпишите, вы же не хотите в камеру, правильно?

Майерс молча расписался и вернул ему бумагу.

– Вот и хорошо, – улыбнулся Шнайдер. – Поздравляю вас, отныне вы официально агент СС, кличка «Инженер». Будем надеяться, что это ненадолго.

Инженер хмыкнул.

– Ну что, поедем? – предложил Шнайдер.

– Поедем? Надеюсь, не к вам в застенок?

– Ну что вы, я же не зверь. Я хочу, чтобы вы мне искренне помогали, а не потому, что вас уголовники собираются убить.

– Похвально, – кивнул Майерс. – И правда, в такую погоду умирать не хочется.

Зельц, Шнайдер и бабы

Действительно, погода была хорошая: с утра небо было изумительно чистое, задорно голосили птицы и прочие какие-то радостные весенние звуки разносились по улицам Берлина. В парке по центральной аллее неспешно шел Зельц, и настроение у него было прекрасное: дома его ждал вкусный обед, а в руке у него был еще нечитанный "Фауст". На нем висело потрепанное серое пальто, которое уже давно надо было выбросить, но денег на новое не хватало, да и талонов на одежду тоже не было. Впрочем, по военному времени гардероб его выглядел вполне прилично. Даже штаны были почти не заношенные, только чуть-чуть короткие, но пусть лучше короткие, чем дырявые. Зельц починил их всего неделю назад и был вполне доволен результатом. Кепка тоже выглядела вполне ничего: новенькая, серенькая, с черным козырьком. А вот с чем ему действительно повезло – так это с ботинками. Крепкие, мощные, и такого жизнеутверждающего ярко-коричневого цвета, что сердце радовалось, глядя на них. Такой цвет называется "Бисмарк сердится", и было отчего сердиться, прямо скажем: в последние годы Германия выглядела не лучшим образом.

Зельц озорно пнул размокшую шишку, лежащую на дорожке, поскользнулся, взмахнул руками, спасая книжку, и хлопнулся задом в лужу.

– Черт! – выругался он. – Черт, черт! – Зельц сгорбился, поправил очки и засеменил по аллее, не замечая больше окружающей красоты.

Дома он переоделся, поел и стал думать, чем бы заняться теперь. Читать не хотелось, гулять тоже, спорт Зельц не любил.

– Что же, – сказал он, – кажется, пора пойти в гости. Вот только к кому.

С гостями и правда было тяжеловато. На службе все были женатые старые пердуны, к тому же завистливые, так что с ними Зельц встречался только в рабочей обстановке. А больше у него знакомых в этом городе не было.

– Кажется, остается только один вариант, – задумчиво произнес Зельц, одеваясь, чтобы выйти из дома.

Он отправился в булочную, где стоял ближайший таксофон.

«Как все-таки несправедливо, – подумал он, – у этих русских шпионов и машины, и телефоны домашние, а я, немец, должен ходить пешком, и телефона у меня тоже нет. Что-то как-то неправильно устроена миграционная политика в Рейхе».

– Алло, Кэт, – весело закричал он в трубку. – Привет, чем занимаешься?

– Убираюсь дома.

– Помощь не нужна? Я мастеровитый, могу чего-нибудь починить или картину повесить.

Кэт, кажется, о чем-то задумалась, потом сказала:

– Ладно, заходи, если хочешь.

– Через полчаса буду! – радостно крикнул Зельц.

И вот он явился, красавец мужчина. Вернее, не совсем мужчина, но уже не мальчик, это точно. Очень обаятельный, умный и перспективный молодой человек. Казалось, хозяйка рада его видеть. Молода, хороша, одинока – конечно, рада. Ну что такое престарелый майор Шнайдер в сравнении с ним? Да к сорока годам Зельц будет не полковником, он будет генералом или министром. Министром – предпочтительнее. И то, что он не попал на фронт, ему не помешает в карьере. Ох уж эти фронтовики, бывшие однокурсники, умники, тупицы, асоциальные типы и просто идиоты. Где вы сейчас все? Месите украинскую грязь где-то под Одессой. А плюс ко всему, у Зельца душа. Шнайдер никогда не поймет, что такое – жить, быть, чувствовать так сильно, так страстно, так больно. И безумное одиночество, от которого нельзя избавиться, но которое можно хоть немного, хоть чуточку, облегчить. Нужен только тот, кто поймет нежную душу Зельца. И может быть, что это – Кэт.

– Весна идет, – сказал Зельц. – Как на картинах импрессионистов – весна в дороге, кувшинки расцветают.

– Весной хорошо, – подтвердила Кэт.

– Я, когда был маленький, сочинил стихи про весну. Про птиц, которые летят, летят из голодной Африки, и мечтают, мечтают наесться, наконец, и напиться, и спрятаться от хищных львов. Почему-то в детстве мне казалось, что львы едят птиц.

– А потом что, бросил писать стихи?

– Я на работе пишу по двадцать страниц в день, после работы карандаш в руки не взять.

– Что же ты делаешь тогда? – насмешливо спросила Кэт.

– Я? Читаю, думаю. Работаю, – сказал Зельц. – А ты?

– А я всегда работаю, – сказала Кэт. – Не на работе – так дома убираюсь, глажу, прибираюсь. Вам, мужикам, это не понять.

– Сейчас же ты не работаешь?

– Ты хочешь, чтобы я при тебе уборку продолжала?

– Нет, нет, – замахал руками Зельц. – Кстати, я же говорил, тебе помочь чем-нибудь?

– Котелок можешь оттереть? – попросила Кэт. – Я тут котелок нашла, он весь в какой-то копоти. Справишься?

– Как-то… – неуверенно сказал Зельц.

– Еще скажи, что это женская работа, – поглядела на него укоризненно Кэт.

– Да нет.

– Тогда давай. Он там у меня, в раковине стоит.

Спустя пару минут Зельц ожесточенно тер котелок, пытаясь представить, где можно было так изгваздать это чугунное чудо.

– Может, в нем сокровища хранили? – предположил он. – Лично Али-баба закопал его с тремя сотнями золотых динаров.

– Ага, и с тысячей разбойников в придачу, – Кэт протирала плиту.

– А может, это личный котелок капитана «Титаника»? Он пошел на дно вместе со своим хозяином, и через тридцать лет волны вынесли его на берег как напоминание о трагедии.

Кэт хмыкнула.

– Впрочем, нет. Это котелок библиотекаря из Александрийской библиотеки. Когда арабы взяли город, библиотекарь свалил в него самые ценные пергаменты и ринулся бежать. Всюду бушевал огонь, стрелы летали, как галки, отовсюду слышался крик, стоны, лязг мечей, лишь храбрый библиотекарь с котелком в руках прорывался сквозь пожар, прижимая к сердцу заветные рукописи. И только у выхода из храма знаний стрела – вжик – попала ему под лопатку, прямо в сердце.

– Ты сценарии для кино не пробовал писать? – спросил Кэт. – Очень похоже на ту голливудскую чушь, которую крутили до войны.

– У меня много талантов, – сказал скромно Зельц.

Кэт усмехнулась.

– Ты поэтому такой трусливый? – спросила она. – Боишься, что таланты не реализуешь?

Этого Зельц не ожидал.

– Кто тебе сказал, что я трус? – спросил он резко.

– А разве нет? Если ты такой смельчак, почему ты не на фронте?

– А что там делать? Это бессмысленно, – сказал Зельц. – Дадут мне взвод, двадцать солдат, которые меня ненавидят еще больше, чем русских, начальство на передовой сроду не показывается и все время орет и грозит трибуналом, а еще особый отдел интересуется, достаточно ли ты предан идеям нацизма. Я ради этих сволочей умирать не собираюсь.

– Я же говорила – трус, – сказала Кэт.

– Нет, не трус! – крикнул Зельц.

– Если ты такой герой, хоть страничку из речи Гитлера принеси тогда.

– Ага, а это уже измена Родине. Тут даже лагерями не отделаешься, сначала будут пытать, потом расстреляют.

– Слушай, старичок, сколько тебе лет? – сказа Кэт. – Ты так боишься умереть, словно ты уже на пенсии!

– А как надо? – спросил запальчиво Зельц. – Как Шнайдер?

– Как Шнайдер ты точно не сможешь, – сказала Кэт. – Он вообще ничего не боится: уже сколько лет каждый день его могут расстрелять, а он спокойный, умный и сосредоточенный. Да ладно Шнайдер, ты даже как я не можешь, хоть я и баба.

– Я смотрю, у тебя с шефом сложились отношения, – усмехнулся Зельц.

– Шнайдер – гений, а ты глупый трусливый мальчишка, – сказала устало Кэт. – Ладно, заканчивай работать, давай чай пить.

Зельц бросил котелок и пошел в гостиную. Больше про трусость не говорили, обсуждали сначала еду, потом школу, потом музыку.

– Самое страшное – это вот что, – сказал Зельц, – Вот представь себе: ты растешь, живешь, покрываешься понемножку броней из своих представлений о том, как надо жить, выстраиваешь картину мира, все впечатления проходят через нее отфильтрованные, сильно тебя не задевают, подтверждают, что все ты правильно думаешь, и ты ситуацию вокруг контролируешь, а тут вдруг бам – бам концерт Паганини, и все твои представления порушены, и Паганини бьет напрямую в мозг.