Сборник рассказов: Притчи о любви и смерти

В коридоре никого не было. Он уже хотел вернуться, счел это игрой слуха, но его взгляд упал на пол. У порога лежала небольшая картонная коробка, без каких-либо опознавательных знаков. Он открыл дверь, поднял ее. Она была легкой, почти невесомой.

Вернувшись в комнату, он поставил коробку на стол рядом с нетронутым кофе. Внутри, на слое пузырчатой пленки, лежала старая виниловая пластинка. Конверт был простым, белым, без названия. Кэндзи взял ее в руки. Он не был меломаном, у него даже не было проигрывателя. Он перевернул конверт и на обратной стороне увидел написанные от руки чернилами слова: Сторона А: Твоя жизнь. Сторона Б: Твой свет.

Это было странно. Возможно, чья-то шутка. Ошибка курьера. Но что-то внутри него, какая-то давно забытая струна, дрогнула. Он доел холодный кофе, взял коробку и вышел из дома.

Ближайший комиссионный магазин был в пятнадцати минутах ходьбы. Пыльный, пахнущий стариной и нафталином. На полке у дальней стены стоял старенький проигрыватель. Кэндзи купил его, не торгуясь. Нести обратно было неудобно, коробка упиралась ему в бедро.

Он установил проигрыватель на пол в гостиной, воткнул штекер в розетку. Руки дрожали, чего он сам не мог понять. Достал пластинку из конверта. Она была черной, идеально чистой, без единой царапины. Он установил ее, опустил иглу и сел на пол, прислонившись спиной к дивану.

Раздался не звук, а скорее вибрация. Тихий, нарастающий гул, из которого начали проявляться голоса. Узнаваемые, но стертые временем, будто доносящиеся из сломанного радиоприемника. Голос отца, читавшего ему сказку в детстве, – но не весь рассказ, лишь обрывок фразы, затерявшийся в помехах. Смех матери, который обрывался так внезапно, словно его кто-то выключил. Затем – голос жены, какой она была в первые годы их брака, легкий и звонкий, но он тут же накладывался на ее же усталые, раздраженные интонации последних лет. Звук поцелуя, который тонул в грохоте первой крупной ссоры. Потом – первый крик новорожденного сына, такой чистый и требовательный, за которым следовал плач второго ребенка, которого он почти не помнил маленьким, потому что слишком много работал.

Это была звуковая лента его жизни, ее счастливая, но урезанная и искаженная часть. А потом началось другое.

Не метафорический грохот, а вполне конкретный, оглушительный звук падения – он упал с велосипеда в десять лет, сломал руку, и никто не услышал его плача в пустом доме. Приглушенные, но отчетливые ссоры родителей за стенкой, где сквозь гнев прорывалось слово «развод». Унизительный, леденящий душу смех коллег над его незамеченной ошибкой, стоившей ему повышения. Ошеломляющая тишина в больничной палате после того, как врачи констатировали смерть его отца – тишина, в которой он услышал лишь собственное предательское, облегченное дыхание. Затем – звук хлопающей двери, когда ушла жена, но не громкий и театральный, а приглушенный, окончательный, словно щелчок замка в тюремной камере, которую он сам и построил своим равнодушием. И наконец – гробовая, давящая тишина в квартире после того, как дети выросли и уехали. Тишина, в которой он слышал лишь собственное сердцебиение и монотонное тиканье часов, отсчитывающих время, которое больше никому не было нужно.

Кэндзи сидел, не в силах пошевелиться. По его лицу текли слезы, но он их не замечал. Игла перешла на Сторону Б.

И тут полилась музыка. Нежная, меланхоличная мелодия фортепиано, похожая на раннего Билли Джоэла, но это был не он. Это была музыка, которую он никогда не слышал, но которая казалась ему до боли знакомой. Она не отменяла боли Стороны А, не перекрывала ее. Она просто шла поверх, как свет пробивается сквозь густую листву.

В этой музыке была вся его тихая радость: первая прочитанная им самим книга, ощущение гладкой, прохладной бумаги под пальцами. Вкус холодного пива жарким летним вечером, когда пот стекал по виску, а внутри разливалась приятная истома. Мимолетная, ни к чему не обязывающая улыбка незнакомки в переполненном вагоне метро. Чувство выполненного долга, когда он ставил последнюю галочку в корректорском листе.

Но это было не все. Музыка оживляла и другие, забытые образы: теплое пятно солнца на полу его комнаты в субботу утром, когда не нужно никуда спешить. Свежий, колючий запах первого зимнего воздуха, ворвавшийся в квартиру с распахнутой балконной двери. Удовольствие от того, как идеально закипает вода в только что вычищенном чайнике. Глубокое, почти животное удовлетворение после долгой пешей прогулки, когда ноги гудят, а в груди светло и пусто. Запах старого книжного шкафа, который остался от деда, – запах древесины, времени и тайны. Вкус спелого персика, сок с которого капнул на рубашку, – досадно и восхитительно одновременно. Тихий смех, вырвавшийся у него самого от какой-то глупой шутки по телевизору, который он смотрел в одиночестве.

В ней был свет, который он не замечал, потому что был слишком занят тем, чтобы подсчитывать свои потери. Это была не большая любовь, не громкие победы, а тихие, почти невесомые моменты, из которых, как он теперь понимал, и состояла настоящая ткань его жизни. И эта музыка собирала их все воедино, в единый сияющий поток, который омывал старые раны, не заливая их, а просто признавая их частью целого.

Музыка стихла. В комнате стояла абсолютная тишина. Игла шипела на замкнувшейся дорожке. Кэндзи поднялся, выключил проигрыватель. Он подошел к окну. На улице уже совсем стемнело, зажглись огни. Женщина напротив все так же поливала цветы. И тут она подняла голову и посмотрела прямо на него. Не сквозь него, а на него. И улыбнулась. Легко, едва заметно.

Он улыбнулся в ответ. Впервые за много лет.

Он не знал, кто подбросил ему эту пластинку. Призрак из прошлого? Ангел-хранитель? Или это просто каприз вселенной? Это не имело значения. Он повернулся, чтобы наконец приготовить себе ужин. В его сердце не было былой горечи. Была лишь огромная, безмятежная благодарность. Благодарность за тот тихий, упрямый свет, что все эти годы жил в нем самом, ожидая, когда же его, наконец, заметят. Он был не сломленным стариком на пороге смерти. Он был сосудом, и свет в нем все еще был. И это было главным.

P.s.

Свет – не награда за правильную жизнь, выданная в конце пути. Он – попутчик, данный нам при рождении. В детстве мы слышим его ясно, как колокольчик. Повзрослев, заглушаем его грохотом повседневности, криками амбиций и шепотом страхов. Мы зашториваем его окна заботами, а двери – обидами. И однажды нам начинает казаться, что мы остались в полной темноте.

Но свет никуда не уходит. Он – как та самая мелодия на Стороне Б, что играет поверх всех шумов Стороны А. Он – в первом глотке утреннего кофе, в упрямом ростке, пробивающемся сквозь асфальт, в мимолетной улыбке незнакомца. Он живёт в наших самых тёмных комнатах, терпеливо ожидая, когда мы вспомним, где находится выключатель.

Жизнь не становится легче от того, что исчезают трудности. Она становится светлее, когда мы перестаём ждать, что кто-то принесёт нам фонарь, и вспоминаем, что свет всегда был с нами. Самое главное – не дать ему угаснуть, подпитывая его благодарностью за малое и смелостью видеть красоту даже в руинах. И тогда любая тьма окажется лишь временной тенью.

Песнь лиан

Удивительная жизнь Гито и Лилы

Пролог

В мире, где клятвы иногда забываются к утру, а сердца меняются быстрее, чем направление ветра, есть существа, для которых верность – не выбор, а закон природы. Гиббоны, эти длиннорукие певцы тропических лесов, – одни из самых верных созданий на планете. Они находят свою пару в молодости и проносят эту связь через всю жизнь, через все дожди и все засухи. Их брак – это не просто союз; это дуэт, спетый на два голоса, где каждый знает партию другого как свою собственную. Они вместе едят, вместе спят, вместе растят потомство и вместе защищают свой крошечный, но бесконечно ценный для них мир в кронах деревьев. Ученые, склонные к сухому языку фактов, называют это «моногамией». Но если бы вы спросили об этом самих гиббонов, они бы, наверное, удивленно почесали затылок и пропели что-нибудь протяжное и грустное, в чем была бы вся суть их бытия: «Мы – это мы. И это всё».

Эта история – о двух таких «мы». О паре, чья жизнь была не идеальной песней, а скорее симфонией с фальшивыми нотами, внезапными паузами и такими пронзительными мелодиями, что от них заходилось сердце.

Глава первая: Дуэт, рожденный на рассвете

Лес просыпался. Первые лучи солнца, словно золотые щупальца, пробивались сквозь полог гигантских деревьев, превращая капли ночной росы в хрустальные бусины. Воздух, густой и прохладный, начинал вибрировать от первого утреннего концерта: цикады задавали ритм, птицы-носороги вставляли свои каркающие соло, а где-то вдали перекликались стайки макак.

Именно в этот час являл миру свою душу Гито. Он был молодым, стройным самцом гиббона с шерстью цвета воронова крыла и белым ореолом меха вокруг лица, что придавало ему вид задумчивого поэта. Его домом было огромное железное дерево, чьи ветви простирались, словно руки патриарха, над значительной частью холма. Но его истинным владением был не лес, а звук.

Гито набрал в легкие воздуха, уцепился за крепкую лиану, отклонился назад и издал свой утренний клич. Это был не просто крик. Это была сложная, виртуозная рулада, начинавшаяся низким, горловым гулом, взлетавшая до пронзительного, чистого свиста и обрывающаяся серией быстрых, словно барабанная дробь, трелей. Его песня неслась над лесом, сообщая всем и вся: «Я здесь. Этот склон – мой. И я полон сил, чтобы его защитить». В этой песне была не только бравада. В ней была и одинокая нота, вопрос, брошенный в эхо: «А ты там?»

Ответ пришел не сразу. Сначала доносились лишь ответные вызовы других самцов с соседних территорий – такие же громкие, но, как казалось Гито, лишенные его артистизма. Он уже собирался издать вторую руладу, чуть более раздраженную, когда ветер донес до него нечто иное.

С противоположного склона, из зарослей дикого инжира, полилась песня. Она была выше, ажурнее, с более сложными мелизмами. В ней было меньше угрозы и больше… игры? Насмешки? Любопытства? Она словно говорила: «Да, я слышу твои потуги, маэстро. Мило. Но послушай, как это делается по-настоящему».

Гито замер, его большие карие глаза расширились. Это был не вызов соперника. Это был голос самки. Он слушал, затаив дыхание, его сердце колотилось где-то в горле. Когда песня смолкла, он не стал кричать в ответ с позиции силы. Вместо этого он издал серию мягких, вопросительных звуков, нечто вроде птичьего щебетания: «Кто ты?»

И снова пришел ответ – такие же легкие, насмешливые звуки. За этим последовал шелест листьев. Гито, движимый внезапным порывом, которому не мог дать имени, ринулся навстречу. Он летел по ветвям, его длинные руки перехватывали лианы с такой грацией, что казалось, он не бежит, а парит между деревьями. Он перемахнул через ручей, отмечавший границу его владений, что было неслыханной дерзостью, но его уже не волновали условности.

И вот он увидел Ее.

Она сидела на толстой ветке фикуса, свесив ноги и небрежно поедая спелый, темно-фиолетовый плод. Ее шерсть была цвета молочного шоколада, отливающего золотом на солнце. Такое же светлое обрамление было вокруг ее лица, но казалось более аккуратным, изящным. Она была не просто красивой. Она была очаровательной. В каждом ее движении была какая-то обезьянья кокетливость и уверенность в себе. Она посмотрела на него, и в ее глазах вспыхнули искорки озорства.

Это была Лила.

Гито, обычно такой горластый, вдруг онемел. Он неуклюже устроился на ветке напротив, поджав под себя ноги, и уставился на нее.

Лила фыркнула. Буквально. Она доела плод, облизала пальцы и, не глядя на него, издала короткий, насмешливый звук, явно передразнивая его неловкость.

Это разозлило Гито. Немного. Но больше – задело его самолюбие. Он выпрямился и попытался издать свою лучшую, по его мнению, трель. Получилось сдавленно и сипло.

Лила рассмеялась. Ее смех был похож на перезвон маленьких колокольчиков. Она спрыгнула с ветки, сделала изящный прыжок, описав в воздухе дугу, и приземлилась на соседнее дерево, оглянувшись на него через плечо с явным призывом: «Ну что, летишь?»

И он полетел. Так начался их танец.

Он длился несколько дней. Это была погоня, но не хищника за добычей, а двух равных партнеров, узнающих друг друга. Они носились по верхушкам деревьев, устраивая гонки, от которых захватывало дух. Гито демонстрировал свою силу, раскачиваясь на лианах и совершая прыжки по двадцать метров. Лила отвечала ему невероятной ловкостью, пролезая в самые густые сплетения ветвей, где он с трудом мог за ней последовать.

Они ели вместе. Лила показала ему полянку с самыми сладкими ягодами, о которой он не знал. Гито, в свою очередь, привел ее к своему железному дереву и великодушно поделился запасами сочных побегов бамбука, которые он обычно ревностно охранял.

Вечерами они сидели рядышком, чистили друг другу шерсть – это был их первый, нежный и полный неловкости язык физической близости. Его большие пальцы осторожно перебирали ее золотистую шерстку, а она, прикрыв глаза, издавала тихое, мурлыкающее урчание.

Их песни тоже слились. Теперь их утренний дуэт был не набором криков, а единым произведением. Гито вел мощную, фундаментальную партию, а голос Лилы вплетался в нее, как сложный, виртуозный орнамент. Они пели не для леса, не для соперников. Они пели друг для друга. Их песня говорила: «Мы здесь. Мы вместе».

Однажды ночью, когда холодный туман спустился на лес, они прижались друг к другу в развилке ветвей, согреваясь общим дыханием. Голова Лилы лежала на груди Гито, и он, глядя на усыпанное звездами небо, сквозь редкий проем в листве, чувствовал что-то странное и новое. Он не просто нашел подругу. Он нашел свою вселенную. И эта вселенная умещалась в теплом комочке с шерстью цвета шоколада, который сладко посапывал у него под боком.

Он был бесстрашен, потому что теперь ему было что защищать. Он был самоотвержен, потому что ее благополучие стало важнее его собственного. Он был обаятелен, хотя бы потому, что она, казалось, находила его таковым. А она была его дерзкой, умной, невероятной музой.

Их мир был полон, закончен и совершенен. Они не знали, что совершенство – самая хрупкая вещь на свете.

Глава вторая: Тень на их дереве

Идиллия длилась несколько сезонов дождей. Их территория расширилась, включив в себя и склон Гито, и заросли инжира Лилы. Они изучили каждую ветку, каждую лиану в своих владениях. Они знали, где самые спелые плоды созревают на неделю раньше, чем у соседей, и где можно укрыться от проливного тропического ливня.

Их любовь обрела новое, осязаемое воплощение – маленькое, трогательное и невероятно хрупкое. У них родился сын.

Они назвали его Тико. Он был крошечным комочком с огромными, испуганными глазами и светлой, почти белой шерсткой, которая со временем должна была потемнеть. С его появлением их жизнь перевернулась.

Гито из влюбленного партнера превратился в одержимого стража. Он теперь патрулировал границы их владений не дважды, а пять раз на день. Его утренние песни стали короче, но агрессивнее. Каждый чужой звук, каждое движение в листве за пределами их территории заставляло его настораживаться. Он стал подозрительным и нервным.

Лила же вся ушла в материнство. Она не отпускала Тико от себя ни на секунду. Первые месяцы он проводил, вцепившись в ее живот, пока она с невероятной аккуратностью перемещалась по деревьям. Ее мир сузился до безопасности той ветки, на которой они сидели. Ее песни почти смолкли, уступив место тихим, воркующим звукам, которые она издавала, общаясь с сыном.

Они по-прежнему были вместе, но их дуэт распался. Гито пел один. Лила молчала. Гито хотел защитить их обоих, но его гиперопека иногда раздражала Лилу. Однажды, когда Тико наконец-то уснул, и она попыталась осторожно отползти, чтобы сорвать какой-нибудь плод, Гито встревоженно окликнул ее, испугав сон ребенка. Тико расплакался, а Лила впервые сердито щелкнула зубами в сторону Гито. Он отступил, чувствуя себя виноватым и непонятым.

Именно в это время напряженности над их лесом нависла настоящая угроза.

Сначала это был далекий, непривычный гул. Потом запах. Чужой, едкий, запах дыма и смерти. Птицы замолчали. Обезьяны затаились. Лес замер.

Гито почуял опасность раньше всех. Он забрался на самую высокую точку своего железного дерева и увидел то, от чего у него похолодела кровь. На краю их леса, со стороны, где тек ручей, появились Двуногие. Их было несколько. Они шумели, рубили что-то своими блестящими палками, которые с грохотом валили деревья. А вместе с деревьями исчезали и лианы – их дороги, их магистрали.

Он стрелой помчался назад, к Лиле. Она сидела, прижав к себе Тико, ее глаза были полны ужаса. Они смотрели друг на друга, и им не нужны были слова. Их мир рушился.

В следующие несколько дней кошмар приблизился. Гул становился все громче, запах дыма – все едче. Пропала семья макак, что жила у ручья. Исчезли знакомые птицы. Лес, некогда полный жизни и звуков, превращался в безмолвную, пустующую территорию, зажатую между двумя наступающими фронтами вырубки.

Однажды утром они проснулись от того, что их дерево содрогалось. Грохот был совсем рядом. Гито выглянул и увидел, как падает их любимое дерево-инжир, то самое, на котором он впервые увидел Лилу. Оно рухнуло с оглушительным треском, увлекая за собой десятки лиан.

Путь к их запасам пищи был отрезан. Путь к отступлению – тоже.

Они оказались в ловушке на своем железном дереве, которое, судя по всему, было следующим в очереди.

Ночь была самой страшной в их жизни. Они не спали, прижавшись друг к другу и к Тико. Лес освещали заревом пожаров. Воздух был густым и горьким. Лила тихо плакала, а Гито беспомощно обнимал ее. Он, бесстрашный защитник, не мог ничего поделать с этими чудовищами и их грохочущими палками. Его сила, его песни, его преданность – все оказалось бессильным.

На рассвете грохот возобновился. Огромная машина с желтым, похожим на клюв, захватом подобралась к подножию их дерева. Дерево содрогалось от ударов.

И тут в Гито что-то переключилось. Отчаяние сменилось холодной, ясной решимостью. Он не мог спасти дерево. Но он мог попытаться спасти их. Спасти ее и Тико.

Он схватил Лилу за руку и показал глазами вверх, на самую тонкую, самую верхнюю ветку, которая тянулась в сторону еще нетронутой части леса. Там, метрах в пятнадцати, росло другое дерево. Прыжок был на грани возможного. Обычно они бы никогда не рискнули. Но сейчас это был единственный шанс.

Лила с ужасом посмотрела на него и покачала головой. Она боялась не за себя. Она боялась за Тико, который цепко держался за нее.

Гито издал короткий, властный звук – не просьбу, а приказ. Он подтолкнул ее к стволу. Дерево снова содрогнулось. Раздался треск – это нижние ветви ломались под захватом машины.

Лила, рыдая, поплелась вверх. Она карабкалась одной рукой, второй прижимая к себе детеныша. Гито следовал за ней, подталкивая, подбадривая низким ворчанием.

Они добрались до самой верхушки. Ветка гнулась под их весом. До соседнего дерева было невероятно далеко. Внизу зияла пустота, и в ней копошились жуткие машины.

Лила замерла в ужасе. Она не могла.

И тогда Гито сделал то, на что был способен только по-настоящему самоотверженный и любящий. Он обошел ее, забрался на самую тонкую, гнущуюся часть ветки, которая уже трещала под ним. Он превратился в живой мост. Он уцепился своими длинными руками за их ветку, а ногами попытался зацепиться за ветку соседнего дерева. Его тело натянулось, как тетива. Он издал сдавленный стон, но держался.

Он посмотрел на Лилу. Его взгляд говорил: «Иди. По мне».

Слезы текли по ее мордочке. Она видела боль в его глазах, видела, как дрожат его мышцы. Но она поняла. Медлить было нельзя. Прижав Тико к груди, она осторожно ступила на его спину. Его тело напряглось до предела, но он не подал и вида. Шаг за шагом, балансируя, она прошла по нему, как по шаткой лиане, и прыгнула на безопасные ветки соседнего дерева.

Она обернулась. Гито, обессиленный, уже терял хватку. Ветка под ним сломалась. Но он, используя последние силы, сделал отчаянный рывок и ухватился за толстую лиану, свисавшую с их нового убежища. Он болтался над пропастью, а потом, раскачавшись, как маятник, перелетел к ней.

Они рухнули друг на друга на широкой ветке, тяжело дыша, дрожа от страха и адреналина. Тико пищал, не понимая, что происходит.

В этот момент их железное дерево, их дом, их первое гнездо, их крепость, с громким стоном рухнуло на землю.

Они не смотрели. Они просто сидели, обнявшись, и слушали, как стихает грохот. Они были живы. Они были вместе. Все остальное не имело значения.

Их мир стал меньше, опаснее и неизвестнее. Но их связь, прошедшая через огонь и падение, стала только крепче. Они потеряли все, но сохранили друг друга. И в этом был залог новой надежды.

Глава третья: Эхо в тумане

Их новая жизнь была жизнью беженцев. Участок леса, куда они сбежали, был небольшим, уже обжитым другими семьями гиббонов. Их встретили не с распростертыми объятиями. Утренние песни местных самцов стали агрессивными, предупреждающими: «Места нет. Уходите».

Гито пытался отвечать, но его голос звучал уже не так грозно. В нем была усталость, горечь потери. Они с Лилой и Тико скитались по окраинам этой новой территории, питаясь тем, что оставалось, – почками, корой, несъедобными на вид насекомыми. Это было унизительно для бывших хозяев собственного склона.

Тико рос, но рос медленнее, чем должен был. Он был худым, пугливым детенышем. Лила, изможденная постоянным стрессом и недоеданием, с трудом могла его выкармливать. Ее золотистая шерсть потускнела, взгляд стал осторожным и уставшим.

Гито изменился еще сильнее. Тот прыжок, то нечеловеческое напряжение, которое он перенес, дались ему дорогой ценой. У него начала болеть правая рука – та самая, что держала его на ветке, пока по нему проходила Лила. Он старался не показывать этого, но она видела, как он щадит ее при прыжках, как морщится от боли, уцепившись за ветку.

Ирония их ситуации была горькой. Они, символ вечной верности, прошли через испытание, которое лишь укрепило их связь, но теперь их верность друг другу проверялась более прозаичными, но не менее страшными вещами: голодом, болезнью и медленным угасанием.

Однажды Тико серьезно заболел. Он съел какой-то несвежий плод, и его маленькое тело не справилось. Он лежал, горячий и апатичный, не реагируя ни на ласки матери, ни на тревожные прикосновения отца. Лила не отходила от него ни на шаг, пытаясь влить в него хоть немного воды, безуспешно пытаясь его согреть.

Гито смотрел на них, и его охватывало чувство полного бессилия. Он не мог защитить своего сына от невидимого врага внутри. Он не мог добыть нужной еды. Он не мог даже издать свой победный клич, чтобы прогнать болезнь.

В отчаянии он ушел вглубь леса, на территорию, которую патрулировал большой, злой самец по имени Боро. Гито знал, что там росло дерево с редкими целебными ягодами, которые, как инстинкт подсказывал ему, могли помочь. Это было самоубийством. Он был слаб, его рука болела, а Боро был в расцвете сил.

Но он пошел. Ради Лилы. Ради Тико.

Он прокрался как тень, двигаясь медленно и бесшумно. Он нашел дерево, быстро набрал полный рот ягод и уже хотел уходить, когда услышал грозный крик. Боро заметил его.

Гито не стал ввязываться в бой. Он побежал. Погоня была короткой и жестокой. Боро, могучий и здоровый, легко настигал его. Он вцепился Гито в больную руку. Боль была адской. Гито вырвался, оставив клочья шерсти в зубах противника, и с отчаянным рыком бросился в самые густые заросли, где его более крупный соперник не мог пролезть.

Он вернулся к Лиле окровавленным, изможденным, но с полным ртом ягод. Лила, увидев его, издала тихий, испуганный звук. Но он просто выплюнул ягоды перед ней и рухнул на ветку, тяжело дыша.

Они размяли ягоды и влили сок в рот Тико. Прошла ночь. Потом еще один день. И к вечеру второго дня жар у Тико начал спадать. Он слабо потянулся к матери, ища ее грудь. Это был первый признак выздоровления.

Лила посмотрела на спящего Гито. Его шерсть была в крови, он похудел, его морщившееся во сне лицо выдавало боль. И в этот момент она поняла, что их любовь – это не только утренние дуэты и нежные груминги. Это вот это. Это грязные, окровавленные ягоды, добытые ценной собственной боли. Это молчаливое страдание ради другого. Это готовность быть щитом, даже если этот щит уже изрешечен и изогнут.

С того дня что-то в них сдвинулось. Они перестали быть жертвами. Они снова стали бойцами.

Гито, превозмогая боль, начал заново укреплять свои мышцы. Он учился компенсировать слабость одной руки ловкостью другой. Лила, видя его усилия, тоже собралась с духом. Она стала более активно искать пищу, оставляя окрепшего Тико под присмотром отца.