Император-отрок. Историческая дилогия

Князь Алексей на следующее утро явился в майорскую усадьбу с отрядом своих дворовых, состоящим из сотни молодцов, хорошо вооруженных. Сам он ехал на прекрасном жеребце впереди своего отряда.

Князя Ивана с ним не было. Хотя он и порывался примкнуть к отряду отца, идущего против разбойников, но молодая княгиня Наталья Борисовна со слезами упросила его остаться с нею и не подвергать свою жизнь опасности.

Гвоздин, прихватив с собою десятка два здоровых мужиков и парней и вооружив их чем попало, присоединился к отряду Долгорукова, и оба отряда направились в лес.

В самой непроходимой чаще этого леса, на небольшой поляне, окруженной частыми вековыми соснами, шайка разбойников свила себе гнездо из нескольких землянок и шалашей.

Майор и его крепостные мужики хорошо знали все лесные дороги и тропинки. Они тихо подошли к логовищу и накрыли разбойников врасплох, выстрелами положили насмерть многих разбойников, остальные же, оказав незначительное сопротивление, бросились бежать, но меткие пули догоняли их.

Немало было убито разбойников, немало и взято живыми.

С крепко скрученными руками, под конвоем дворовых Долгоруков отправил разбойников в близлежащий город на суд и расправу, а убитых разбойников приказал зарыть в огромную могилу без церковного погребения.

Таким образом, лес был очищен от разбойников.

Старик майор стал благодарить Алексея Григорьевича.

– Благодарить меня не за что, я сделал то, что сделал бы всякий честный человек на моем месте, а если ты мою послугу считаешь стоящей благодарности, то отблагодари меня вот чем… – И Долгоруков, не договорив, задумчиво наклонил свою голову.

– Чем, князь-государь? – спросил у него Петр Петрович. – Я готов всем, чем пожелает твоя милость, отблагодарить тебя.

– Отпусти погостить ко мне в усадьбу твою племянницу.

– Племянницу погостить? – с удивлением воскликнул старый майор. – Что же, пожалуй. Только поедет ли с тобою, князь, Маруся? Ведь она ждет возвращения мужа. Да и самому мне грустно расстаться с Марусей!.. Привык я к ней и полюбил как дочь родную. Кроме того, дивлюсь я, что ведь ты, князь-государь, раньше Марусеньку не знал, лишь вчера познакомился, а уже гостить к себе зовешь.

– Придет время, узнаешь все, только слово я тебе даю, что с твоей племянницей худого ничего не будет – я беречь ее стану как дочь родную. А к себе в усадьбу зову ее еще потому, что там, живя с моими дочерьми и молодой невесткой, она хоть несколько рассеет свое горе. Я и моя семья родными, близкими ей будем. В том готов тебе поклясться, если словам моим не веришь.

– Верю, князь-государь, верю и охотно отпущу с тобой Марусю. Я сейчас пришлю ее к тебе. С ней поговори. Если согласится она с тобой ехать, препятствовать тому не стану, – и Петр Петрович вышел.

«Надо непременно уговорить Марусю ехать со мною. Мне необходимо загладить перед ней свою вину. Живя здесь, она совсем завянет, в слезах и горе изведется. Одного только боюсь я: как на нее посмотрят моя жена и дочери? Ну, да скрою от них пока, что Маруся мне дочь».

Эти размышления князя были прерваны приходом Маруси.

– Ты звать меня изволил, князь? – тихо спросила она.

– Зачем называешь меня князем? Зови меня отцом!

– Слушаю, батюшка.

– Сегодня мы едем дальше в путь, и нам с тобою надо расстаться.

– Расстаться? Так скоро? – со вздохом промолвила молодая женщина.

– Вижу, дочка, тебе тяжело расстаться со мною? От тебя зависит, Маруся, не расставаться со мною.

– Как?

– Со мной поедем.

– С тобою ехать, князь-батюшка? Возможно ли?

– Возможно, Маруся.

– Нет, князь-батюшка, как станут на меня смотреть твоя жена-княгиня, дочери и сыновья? Ведь ты им не скажешь, что я – твоя дочь?

– До времени не скажу.

– Тогда как же мне с тобою ехать?

– Мой сын, князь Иван, знает, что ты – мне дочь, и с его помощью я все улажу. Только дай мне, Маруся, твое согласие, скажи, что поедешь со мною!

– И поехала бы, князь-батюшка, с радостью поехала бы, да только одно меня останавливает: а вдруг муж вернется?

– Ох, Маруся, не жди! Едва ли он к тебе вернется!

– Так неужели же всю жизнь его держать в остроге будут? – с отчаянием воскликнула молодая женщина.

– Наверно, твоего мужа тоже пошлют в ссылку.

– Что же, и я поеду с ним, хоть на край света!

– Послушай, Маруся, я зову тебя с собою не навсегда, а только погостить. Порадуй старика отца!.. А если вернется твой муж, то майор скажет ему, где найти тебя.

– Что же, я готова ехать с тобою, князь-батюшка, – несколько подумав, промолвила Маруся.

– Спасибо, спасибо, дочка милая, сердечная моя! – радостным голосом проговорил князь Алексей, обнимая Марусю.

Теперь он был счастлив. На время им были забыты и его опала, и его падение. В нем теперь был виден уже не честолюбец, не человек, жадно стремящийся к почестям, славе и, чтобы достичь известного положения, все ставящий на карту, а нежно любящий отец.

Князь Иван одобрил намерение своего отца относительно Маруси и взялся помогать ему. Он рассказал про Марусю своей жене, ничего не утаив от нее. Наталья Борисовна сочувственно отнеслась к положению бедной Маруси, взяла ее под свое покровительство и выдала перед княгиней Прасковьей Юрьевной и перед ее дочерьми за свою дальнюю родственницу, случайно увидавшую ее в майорской усадьбе. Таким образом, Маруся вступила в семью опальных князей Долгоруковых.

IX

Князь Алексей Григорьевич отдал приказ складывать шатры и готовиться в путь.

Расставание Маруси со стариком Петром Петровичем было крайне трогательно; оба горько плакали. Князь Алексей Григорьевич на прощание подарил Гвоздину золотой с крупным бриллиантом перстень в знак своей признательности и глубокого уважения, а затем крепко обнял его.

Поезд опальных Долгоруковых тронулся далее.

Маруся и Наталья Борисовна ехали в одной карете.

– Ты не поверишь, Маруся, как я сердечно полюбила тебя! И знаешь за что? За то, что моя судьба почти одинакова с твоей. Обе мы недавно вышли замуж по любви, и наши мужья одинаково несчастны; кроме того, ты по мужу приходишься мне сестрой. Хотя я и не знаю твоего мужа, но он мил мне, потому что состоит в дружбе с Иванушкой и за него страдает, – промолвила Наталья Борисовна. – Но по муже ты не убивайся: рано ли, поздно ли он вернется к тебе, его правота всплывет наружу, – за угнетенных и несчастных заступник сам Бог.

– Спасибо на ласковом слове, княгиня! Хоть всего один день прошел, как мы с тобою познакомились, а я привязалась к тебе как к сестре родной, – промолвила Маруся.

– По мужу ты и действительно моя сестра, и я должна заботиться о тебе: ведь твой муж за моего страдает.

Не так обходилась с Марусей «разрушенная царская невеста», княжна Екатерина Алексеевна. Ни ласковым взглядом, ни приветливым словом не дарила она своей сестры «потаенной». Не раз пробовала Маруся заговаривать с нею, но гордая, спесивая княжна едва удостаивала ее ответом.

Как-то в апрельский теплый день княжне Екатерине наскучило сидеть в карете, и она вышла пройтись, благо дорога шла густым лесом. Погода стояла теплая, деревья и кусты успели уже покрыться молодыми зелеными листочками. Природа после долгой зимней спячки быстро оживала. Но, видимо, княжну Екатерину эта воскресшая природа мало радовала: она шла медленно, опустив свою красивую, гордую головку. Она думала о минувшем величии, о своем женихе, императоре-отроке, которого смерть разлучила с нею навсегда, а также о первом любимом человеке – красивом иностранце, графе Милезимо, которого у нее так безжалостно отняли ради корыстных целей ее отец и родичи. Все это страшно огорчало ее, и она дала волю своим слезам. И тут неожиданно почувствовала на своем плече чью-то ласковую руку и услышала утешающие слова. Это была Маруся, давно шедшая вслед за нею, а теперь, увидев ее слезы, решившая подойти к гордой княжне.

– Не знаю, зачем тебя моя невестушка в ссылку тащит!.. Или она держится пословицы «на людях и смерть красна», своим несчастьем задумала, видно, и с тобою поделиться? Даю совет тебе, Маруся, беги, беги от нас, пока есть время, иначе будет поздно.

– Да куда мне бежать, куда идти? Если бы со мною был мой муж, тогда другое дело! – печально промолвила Маруся.

– Не один твой муж, а многие поплатились за то, что дружны были с моим любезным братцем, царским фаворитом. Скажу тебе: хоть он и брат мой кровный, но я ненавижу его – все наше несчастье, вся наша гибель от него. Мой отец и брат Иван задумали подняться высоко, но оба рухнули, а вместе с ними и я, и все мы, весь род наш.

Предчувствие не обмануло бывшую царскую невесту. Едва Долгоруковы отъехали сто верст от Москвы к Коломне, как их нагнал офицер Преображенского полка Воейков и, обращаясь к Алексею Григорьевичу, высокомерно проговорил:

– По высочайшему повелению я должен отобрать у вас, а также и у ваших сыновей все ордена и знаки отличия.

– А есть у тебя письменное повеление? – глухо спросил князь Алексей.

– Да, вот оно! – И Воейков показал князю бумагу.

– Покоряюсь воле ее величества, моей государыни.

Долгоруковы кое-как добрались до собственной своей деревни, которая называлась Селище и находилась в шести верстах от города Касимова, на полудороге от пензенской усадьбы, где им было велено жить безвыездно. В деревеньке Селище не было усадьбы с барским домом, а потому Долгоруковым пришлось поместиться для отдыха по мужицким избам, молодой же князь Иван со своей женой поместился в простом сарае, который служил складом для сена. Так как стоял май месяц, дни были теплые, ясные, а деревня, окруженная вековым лесом, была расположена очень красиво и живописно, то Долгоруковы решили не спешить с отъездом и отдохнуть здесь как следует.

Князь Иван с молодой женой, а с ними и Маруся целые дни проводили в лесу; туда они брали с собою и обед и возвращались в деревню только ночевать.

Однажды перед вечером князь Иван с женой и Марусей возвращался в деревню, как вдруг сильный топот копыт и многие голоса заставили их остановиться и оглянуться назад. Они увидали, что по дороге к деревне ехало несколько телег, наполненных солдатами.

– Ваня, солдаты! – меняясь в лице, с испугом воскликнула молодая княгиня.

– Это к нам! Господи, видно, новая напасть! – упавшим голосом промолвил князь Иван.

Он не ошибся. Гвардейский офицер Макшеев и с ним двадцать четыре солдата с ружьями, узнав, в какой избе остановились Долгоруковы, молча стали караулом у дверей изб и даже у того сарая, который занимал князь Иван.

Все страшно встревожились.

– Указано вам, князь, и всей вашей семье садиться в кареты и ехать далее, – тоном, не допускающим возражения, промолвил Алексею Григорьевичу Макшеев.

– Как? Ехать в такую пору, ночью?

– Не бойтесь, по дороге никто вас не тронет, потому что вы поедете под охраной, – насмешливо сказал офицер.

– Куда же ты повезешь нас?

– Куда указано! – последовал лаконичный ответ.

– Неужели сказать нельзя?

– Нельзя. Не медли, князь, скорее в путь!

– Нельзя ли подождать до завтра? У меня жена больна. Куда повезем мы ее ночью?..

На самом деле Прасковья Юрьевна, убитая горем, сильно захворала.

– Князь, не по своей я воле это делаю, не заставляй меня принимать крутые меры.

И несчастные князья принуждены были ехать далее.

Опальным Долгоруковым нетрудно было догадаться, что Макшеев со своими солдатами вез их в дальнюю ссылку, но куда – никто из них того не знал. Напрасно спрашивали они солдат, давая им деньги; те охотно принимали деньги, но уклончиво отвечали на вопросы.

– Наташа, ты бы спросила у офицера, может быть, тебе он скажет, куда нас везут, – сказал князь Иван жене, изнывая от незнания участи своей и родичей.

Наталья Борисовна согласилась и, улучив время, обратилась к Макшееву:

– Господин офицер, скажите, ради бога, куда вам приказано нас доставить?

– К сожалению, княгиня, не могу сказать об этом!

– Почему, почему?

– Я делаю только то, что приказывает мне начальство.

– Но ведь начальства тут нет! И неужели вы считаете за проступок назвать то место, куда вы нас везете?

– Да, княгиня, считаю. Всякое нарушение приказа есть проступок.

Так ничего и не узнала Наталья Борисовна.

Горько и больно было ей, но все же она справилась со своим большим горем: помолилась и решилась предаться вполне на волю Божию, жить настоящим, не думая о прошлом, о привольной жизни. Она решила быть поддержкой любимому мужу и нести с ним все несчастья и лишения. Только редко удавалось ей быть наедине со своим мужем, так как солдаты зорко стерегли их.

Отъехав несколько, Макшеев приказал остановиться и, обращаясь к князю Алексею Григорьевичу, проговорил:

– С вами едет слишком много дворовых, вам придется отпустить их. Оставьте себе только десять человек, а остальных сейчас же отпустите.

– Новая беда, новая напасть! Нас семья большая, где же справиться десятерым холопам!

– Еще, князь, вы должны отпустить также ваших приближенных и родичей, едущих в ссылку с вами.

– И с ними мы должны расстаться! Господи, какой это тяжелый удар! – упавшим голосом проговорил Алексей Григорьевич.

Волей-неволей Долгоруковым пришлось отпустить дворовых и оставить себе только десять человек, а также проститься и с теми родичами и близкими им людьми, которые добровольно ехали с ними в ссылку. Картина расставания была потрясающая, даже суровые, молчаливые солдаты прослезились, увидев, как молодая княгиня Наталья Борисовна расставалась со своими прислужницами, которые, горько плача, целовали руки у доброй госпожи.

– А это кто, князь? – спросил Макшеев у Алексея Григорьевича, показывая на Марусю.

– Это – моя родственница, она добровольно едет с нами.

– Делать это ей не указано, и она должна вернуться обратно в Москву.

– Это невозможно, невозможно!.. Мы все к ней так привыкли, разлука с нею повергнет нас в большую печаль.

– Что делать, князь, но вам придется с нею расстаться. В силу указа я не могу разрешить ей следовать за вами.

Однако князь Алексей был упорен в своих просьбах, и ему удалось разжалобить Макшеева, так что он дал согласие оставить Марусю.

Долгоруковы поехали далее. Скоро им пришлось сухопутную езду сменить на водную, и с этого момента у них уже не было никакого сомнения, что их везут в Сибирь.

Они поехали по Волге на стругах, под конвоем солдат. На другой же день поднялся страшный ветер, нашла черная туча и разразилась гроза. Струги кидало с боку на бок. Все страшно перепугались. Княжна Елена, меньшая дочь Алексея Долгорукова, настолько перепугалась грозы, что билась в истерике, а Наталья Борисовна, бледная, с широко раскрытыми глазами, дрожала всем телом. Маруся и князь Иван старались успокоить ее.

А затем потянулись бесконечные, однообразные дни. Струги, плохо управляемые, плыли медленно, с качкою, которая ужасно беспокоила Долгоруковых. Так добрались они до Соликамска. Тут их пересадили на подводы и повезли далее. Это путешествие было до крайности тяжело. Ссыльным пришлось взбираться на высокие горы, по таким узким дорогам, что можно было ехать только гуськом.

Так ехали целыми днями без остановок. Впрочем, и остановиться было негде – кругом глушь. Ехали в открытых телегах и не знали, где укрыться от дождей.

Княгиня Прасковья Юрьевна не вынесла такого ужасного пути. У нее отнялись руки и ноги.

В конце августа Долгоруковы наконец достигли Тобольска. Тут Макшеев сдал их гарнизонному капитану Шарыгину, грубому человеку, без всякого образования. Из Тобольска последний повез Долгоруковых куда-то далее на плохом, грязном струге, на котором только и можно было возить большую кладь. Везли их в пустынный и ледяной Березов, туда, куда был сослан несколько лет тому назад и Меншиков, этот «полудержавный властелин».

X

В первое время Левушку Храпунова как будто забыли в его тяжелом заключении – все были заняты князьями Долгоруковыми. Но когда те очутились в ссылке, вспомнили о Храпунове, и его потребовал к себе на допрос грозный начальник тайной канцелярии Андрей Иванович Ушаков.

Не без душевного волнения и страха предстал пред ним Левушка. Ушаков жестом руки приказал конвойным солдатам удалиться, затем долго рылся в каких-то бумагах и читал их; наконец, от кипы бумаг он отделил одну, положил на стол, расправил руками и углубился в чтение. Окончив его, Ушаков быстрым, проницательным взглядом окинул Храпунова, стоявшего перед ним с кандалами на руках и ногах, и медленно проговорил:

– Ведомо тебе, в чем ты обвиняешься?

– Нет, – тихо ответил Храпунов.

– Выходит, ты никакой вины за собой не знаешь?

– Я виновен только в том, что из тюрьмы бежал и у дяди в усадьбе скрывался.

– Твой побег из тюрьмы не поставлен тебе в вину. Тебя упрятали туда верховники своею властью и давно выпустили бы. Но дело не в том. Ты обвиняешься теперь в сообщничестве с Иваном Долгоруковым.

– В каком сообщничестве? Князь Иван оказывал мне свою дружбу, это точно, но ни про какие дела со мной не говорил. Прикажите, поклянусь.

– Ну, брат, ни клятвам, ни божбам я не верю, у меня есть другое средство дознаться правды, то будет много вернее. Отвори двери в соседнюю горницу, не поленись, взгляни, – с какой-то слащавой улыбкой проговорил Ушаков, показывая на обитую железом дверь в другую горницу.

Левушка подошел к двери и, толкнув ее ногой, открыл. Это была пыточная со всеми адскими инструментами и приспособлениями к терзанию живого человека: там были дыба, жаровня, всевозможного рода клещи и кнуты и т. д. Храпунов побледнел при взгляде на это.

– Что, или не понравилось? Да ты все щеголяешь в убранстве? – полунасмешливо, полусерьезно сказал Ушаков, показывая на ручные и ножные кандалы, и, крикнув солдата, приказал снять их с Левушки.

Храпунов был освобожден от цепей.

– Ну вот, теперь нам с тобой говорить вольготнее будет! – произнес Ушаков, а затем спросил: – Так ты про подложную духовную, которую смастерил твой приятель Иван Долгоруков, ничего не знаешь?

– Ничего, клянусь вам, и под пыткой то же самое скажу, – откровенным голосом проговорил Храпунов.

Ушаков устремил свои холодные, проницательные глаза на Левушку и долго смотрел на него, как будто желая проникнуть в глубину его души, а затем произнес:

– Зачем пытать тебя? Зачем ломать молодые кости и рвать молодое тело? Вижу, ты невиновен. О том так и донесу ее императорскому величеству, всемилостивейшей государыне. Гей, уведите его, а цепей не надевать!

Солдаты отвели Храпунова обратно в острог.

Хотя Ушаков и нашел Левушку Храпунова невиновным в том преступлении, которое было взведено на него, но все же Левушке пришлось долго бы еще сидеть в остроге, если бы за него не вступился его дядя.

Петр Петрович, отпустив Марусю с князьями Долгоруковыми, заскучал и решился ехать в Москву поразведать про своего племяша. По приезде в Москву он сразу сходил помолиться в часовне Иверской Божией матери о помощи и заступе своему злополучному племяннику. Молитва укрепила и успокоила его.

Петр Петрович в дверях часовни увидал какого-то человека с красным опухшим лицом, одетого в засаленный и рваный камзол, который в то время носили мелкие чиновники или приказные; в руках у него была потертая треуголка, за ухом торчало большое гусиное перо, а на шнурке через плечо болталась медная чернильница. Это был пропившийся и отрешенный приказный Доримедонт Синегубов.

– Господин военный, не потребуется ли тебе какую просьбу составить или какую ни на есть кляузную бумажонку сочинить? – хриплым голосом проговорил он, обращаясь к Гвоздину.

– Пошел! Я кляузными делами и смолоду не занимался, – сердито ответил Петр Петрович.

– А может, просьбу какую настрочу. Я их куда горазд писать… Такую настрочу, что не токмо судья, а и камень у меня заплачет… Уж очень я горазд жалостливые да слезливые просьбы составлять.

– Да отстань ты, крапивное семя! Вот пристал!

– А ты не брезгуй мною, пригожусь. Соблаговоли бедному приказному пятак на хлеб насущный, – как-то вдруг, не переводя духа, выпалил Синегубов.

– Не на хлеб, чай, на вино?

– Отродясь хмельного не употребляю.

– По твоим глазам и роже видно, что не употребляешь.

– Напрасно обижаешь, господин военный, бедного человека! – И Синегубов, очевидно обидевшись, повернул опять к часовне.

– Постой, вернись! – крикнул ему вслед Петр Петрович. – Ты говоришь, что горазд строчить разные просьбы? Так напиши ты мне, да только как следует… чтобы было с чувством.

– Говорю, у меня камень прослезится!.. Какую и кому? Сказывай! – Радуясь заработку, Синегубов быстро вынул из кармана свернутую в трубку синюю толстую бумагу, взял перо, как бы приготовляясь писать, и обратился к секунд-майору: – Подставляй спину…

– Что такое? – с удивлением воскликнул тот.

– Подставляй, говорю, свою спину! На ней буду просьбу строчить. За неимением стола можно и на спине писать!

– Ну, брат, это ты оставь, пойдем ко мне на постоялый, там и составим просьбу.

Петр Петрович привел приказного в свою горенку на постоялом дворе и, рассказав ему о беде, случившейся с его племяшем Храпуновым, заказал написать просьбу царице.

Синегубов был на самом деле большой мастер составлять просьбы и разные жалобы; он очень дельно составил просьбу Петру Петровичу на высочайшее имя и, получив за свой труд полтину серебра, в тот же день напился мертвецки пьяным.

Петр Петрович с просьбою отправился в Кремль ко дворцу и стал выжидать удобного времени подать просьбу государыне лично в руки.

У подъезда дворца стояла золотая карета, запряженная в шесть белых коней. Около нее толкались гайдуки и придворные лакеи.

– Сия карета дожидается ее императорского величества? – робко спросил секунд-майор у одного из лакеев.

– Да, – коротко ответил ему лакей.

Петр Петрович подошел к самому подъезду и стал выжидать выхода государыни. Майорский мундир, а также крест и медаль на груди Петра Петровича давали ему доступ и в самый дворец.

Немало пришлось выждать старому майору у подъезда дворца. Но вот широко распахнулись двери, и появилась императрица Анна Иоанновна; она стала медленно спускаться с лестницы красного крыльца.

Государыню сопровождали ее камергер Бирон и граф Левенвольд; оба они пользовались особым расположением и милостью государыни, особенно Бирон, как известно, бывший для нее самым близким человеком.

Петр Петрович опустился на колена, когда приблизилась к нему Анна Иоанновна, и поднял над головою прошение. Государыня окинула майора не совсем ласковым взглядом: она не любила, чтобы ей лично подавали просьбы, и сухо спросила:

– Просьба?

– К твоему императорскому величеству всенижайшая просьба.

– Кто ты?

– Отставной секунд-майор Петр Гвоздин, твой верноподданный, всемилостивейшая государыня, за офицера Леонтия Храпунова.

– За Храпунова, говоришь? – переспросила государыня. – Фамилия мне знакома. Это не тот ли офицер, что от Ягужинского ко мне в Митаву был прислан?

– Он самый, всемилостивейшая государыня.

– Что же с ним?

– Безвинно в остроге заключен.

– Что это значит? Давай скорее просьбу. Я знают, Храпунов – мой верный слуга, – поспешно проговорила государыня и, передавая просьбу Бирону, ласково добавила, обращаясь к секунд-майору: – Я нынче же рассмотрю твою просьбу, и, будь уверен, твой племянник вернется к тебе. Ступай и жди!

Царица милостиво протянула майору свою державную руку, и он с благоговением облобызал ее.

Гвоздин счастливым и довольным вернулся в свою горницу на постоялом дворе, надеясь на правду и милость государыни, и надежда не обманула его.

На другой день утром он обнимал Левушку Храпунова, который, по высочайшему приказу, как ни в чем не повинный, был немедленно освобожден из тюрьмы.

Когда первый порыв радости прошел, Левушка, обращаясь к дяде, проговорил:

– А что жена, что Маруся? Я думал, она с тобой в Москву приехала.

– Нет ее со мной, – ответил майор.

– Видно, в твоей усадьбе, дядя, осталась домовничать?

– Ее там нет.

– Как нет! Где же она? Господи, жива ли?

– Успокойся, живехонька, только погостить уехала. Князь Алексей Григорьевич Долгоруков увез ее в свою пензенскую усадьбу, ведь с нею он давно в знакомстве был. Спасибо ему – он от разбойников меня освободил. Если бы не князь, разбойники давно мою усадьбу выжгли бы, а меня, может быть, убили бы.

– Дядя, я ничего не понимаю: князь Алексей Григорьевич, Маруся, разбойники… Расскажи мне все по порядку.

– Что же, можно, слушай.

И Петр Петрович подробно рассказал племяннику о своей встрече с Долгоруковым, а также о том, как князь был у него в гостях и свиделся с Марусей, как Алексей Григорьевич со своими дворовыми разбил наголову разбойников, которые свили себе гнездо в лесу близ усадьбы. Рассказал он и о том, как князь чуть не со слезами просил отпустить с ним погостить в усадьбу Марусю.