Младший сын. Князь Даниил Александрович Московский

Смерть и похороны Даниила. Миниатюры Лицевого

летописного свода. XVI в.

Насколько можно доверять рассказу о начале Данилова монастыря, содержащемуся в Степенной книге – памятнике времени Ивана Грозного, отстоящем от эпохи Даниила более чем на два столетия? Показателен один лишь факт: говоря о смерти Даниила, Степенная книга утверждает, что князь был захоронен на братском кладбище Данилова монастыря: «Конечьнаго ради смирения не изволи въ церкви положенъ быти, но на монастыри, идеже и прочую братию погребаху»[64].

Однако более древняя Троицкая летопись содержит иную версию. И хотя указанная летопись погибла в московский пожар 1812 г., в свое время ею активно пользовался Н. М. Карамзин для работы над «Историей государства Российского». Им о смерти Даниила из летописи была сделана выписка, заканчивавшаяся словами: «Положен бысть въ церкви св. Михаила на Москве». Таким образом, местом погребения первого московского князя, согласно Троицкой летописи, следует признать Архангельский собор в Кремле[65].

Но прав ли был выдающийся историограф? На рубеже XV–XVI в. при Иване III, а затем его сыне Василии III на территории московского Кремля разворачивается грандиозная перестройка. Среди прочих в 1505 г. был разобран прежний деревянный Архангельский собор, с самого начала московской династии служивший местом погребения князей, а на его месте возведен нынешний.

Именно в нем, по свидетельству Троицкой летописи в передаче Н. М. Карамзина, и был захоронен Даниил. Однако здесь его могилы нет и, судя по всему, никогда не было.

Это заставляет обратиться к анализу наиболее ранних из сохранившихся летописей. Одной из них является Рогожский летописец, составленный около 1412 г. и дошедший до нас в списке 40-х годов XV в. В нем рассказывается, что 10 мая 1330 г. Иван Калита близ своего двора в московском Кремле заложил каменную церковь Спаса Преображения. Далее сообщается, что он учредил здесь монастырь и «приведе ту пръваго архимандрита Иоана», который «последи поставленъ бысть епископомъ Ростову» и «въ старости глубоце къ Господу отиде». Весьма интересным представляется комментарий летописца к этому известию: «Глаголють же неции отъ древнихъ старець, яко пръвии бе князь Данило Александровичь сиа архимандритию имеяше оу святаго Данила за рекою, яко въ свое ему имя церкви тои поставленеи сущи, последи же не по колицехъ летехъ сынъ его князь великии Иоанъ боголюбивъ сыи, паче же рещи, мнихолюбивъ и страннолюбивъ и топлее сыи верою, и приведе отътуду архимандритию ту и близь себе оучини ю, хотя всегда въ дозоре видети ю…»[66]

Собор Спаса на Бору в Кремле. Рисунок 1790-х гг.

Когда был составлен этот комментарий? Судя по всему, не ранее 1356 г., поскольку содержит сведения о поставлении в ростовские епископы спасского архимандрита Иоанна и его смерти в 1356 г.[67] Автор комментария трудился в Кремле, так как Данилов монастырь, расположенный на правом берегу Москвы-реки, был для него «за рекою». Пытаясь выяснить подробности начальной истории обители, он расспрашивал знающих людей (об этом говорит фраза: «глаголють же неции отъ древнихъ старець»). На основе этих фактов В. А. Кучкин предположил, что данный текст был составлен в конце 1350-х годов по припоминаниям лиц, живших еще в эпоху Даниила и бывших очевидцами закладки Данилова монастыря[68].

Однако в данном случае историк пренебрег очень важным правилом – необходимостью приводить цитаты полностью, а не в усеченном виде. Из окончания статьи 1330 г. Рогожского летописца легко определить время ее написания: «Онъ, христолюбивыи князь (Иван Калита. – Авт.), благо основание положи, сице и дети его и внучата и правнучата по тому же ходяще и тако же творяще ту же мъзду и славу приемлютъ, благаго бо корени и отрасли благородни суще»[69].

Правнуками Ивана Калиты являлись великий князь Василий I и его братья, а следовательно, время создания записи следует отодвинуть с середины XIV в. по крайней мере к рубежу XIV–XV вв. Поскольку аналогичный Рогожскому летописцу рассказ читался и в Троицкой летописи, время его создания можно установить довольно точно – впервые он появляется в своде 1408 г. митрополита Киприана. К этому моменту со времени кончины князя Даниила прошло больше столетия и понятно, что современников основания Данилова монастыря уже не было в живых.

Как видим, современные Даниилу источники ничего не говорят о ранней истории Данилова монастыря. Об этом становится известным из рассказов гораздо более позднего времени, не отличающихся большой определенностью и точностью.

Вопросы вызывает и факт наличия архимандритии в Даниловом монастыре. Выясняется, что он был не рядовым монастырем, а являлся резиденцией московских архимандритов, то есть выборных глав московских настоятелей монастырей, выполнявших функции митрополичьих наместников. Статус архимандрита требовал от носителя этого звания ежедневного тесного общения с другими городскими храмами. Но Данилов монастырь располагался далеко за пределами тогдашнего города и, более того, был отделен от него такой крупной водной преградой, как Москва-река. Постоянных мостов через нее в XIII–XIV вв. не существовало, а во время ледохода, ледостава или паводка связь обители с городом должна была прерываться.

Следует указать еще на одно обстоятельство. Московские монастыри имели, помимо прочего, и оборонительные функции. Если взглянуть на карту Москвы XIV в., то увидим ее окруженной кольцом пригородных монастырей, игравших роль военных форпостов. Сами по себе они не имели серьезного оборонительного значения, но могли предупредить горожан о внезапном вражеском набеге и дать им возможность укрыться за кремлевскими стенами. При этом каждый из монастырей находился в зоне прямой видимости двух соседних, в результате чего противник не мог подойти к городу незамеченным. Но в XIV в. кольцо московских монастырей не являлось замкнутым – незащищенной оставалась территория позднейшего Замоскворечья, поскольку Москва-река сама по себе являлась серьезным защитным рубежом. Лишь в XVI в. после строительства здесь укреплений Андреевского, Донского и Данилова монастырей это кольцо было замкнуто. Отсюда существование в XIII в. одиноко стоящего Данилова монастыря, да к тому же расположенного в Замоскворечье – со стороны Орды и Рязани, наиболее опасной в военном отношении, представляется крайне маловероятным.

Необходимо вновь обратиться к рассказу Рогожского летописца: «Князь Данило Александровичь сиа архимандритию имеяше оу святаго Данила за рекою…»[70] Ключевое слово здесь – «за рекою». Но какую из них имел в виду летописец, сидевший в Кремле, – Москву-реку или впадающую в нее Неглинную, ныне спрятанную под землей?

Князь Даниил Московский и строительство в Москве. Современная миниатюра

Выяснить данное обстоятельство позволяет один из рассказов, бытовавших среди братии Новоспасского монастыря и зафиксированный известным историком Москвы И. М. Снегиревым (1793–1868). Собирая сведения по истории монастыря и предшествовавших ему обителях, он упоминает о предании, согласно которому дубовая церковь, сооруженная князем Даниилом, стояла на месте Букаловой хижины, на бору, между черторыем, или оврагом, и болотом[71].

Топография средневековой Москвы изучена сравнительно неплохо. Известно, что Черторьем, или Чертольем, называлась местность к западу от Кремля, отделенная от него Неглинной и получившая название от ручья Черторыя. Впервые в летописи она упоминается с 1365 г.[72] Ручей Черторый, впадавший в Москву-реку приблизительно в районе современного храма Христа Спасителя, начинался в Козихинском болоте, занимавшем обширный участок в районе Малой Бронной улицы и Козихинских переулков. Еще одно Козье болото находилось в районе Пречистенки, на месте Власьевских переулков, где под 1508 г. летописью упоминается церковь Благовещенья «на Козье болотце»[73]. Под 1488 г. летописец фиксирует еще одно значительное болото, занимавшее местность на левом берегу Москвы-реки, в районе Мокринского переулка [74].

Тем самым оказывается, что резиденция московского архимандрита находилась в Чертолье, в относительной близости с Кремлем, и отделялась от него неширокой речкой Неглинной, которую легко было пересечь в любое время года.

Имеющиеся в нашем распоряжении источники позволяют выяснить название этого древнейшего монастыря. Русские летописи, рассказывая о гибели в 1318 г. в Орде тверского князя Михаила Ярославича, сообщают, что его тело взял Юрий Данилович Московский «и довезше Москвы и положиша его въ церкви святаго великого Спаса в манастыри»[75].

Как видим, древнейший московский монастырь находился в Чертолье, на левом берегу Москвы-реки, приблизительно в районе современного храма Христа Спасителя, носил название Спасского и не имел ничего общего с одноименной обителью, основанной Иваном Калитой в 1330 г.

Но почему архимандрития была позднее переведена в кремлевский монастырь Спаса на Бору? Виной тому стал большой пожар, случившийся в Москве в 1365 г. Описание его сохранилось во многих летописях XV–XVI вв. Он начался в разгар летней жары, когда стояла засуха, было мало воды, а на город неожиданно налетел шквальный ветер. «И тако въ единъ часъ или въ два часа весь градъ безъ останка погоре», – записал тверской летописец. И добавлял: «Такова же пожара преже того не бывало, то ти словеть великы пожаръ, еже отъ всех святыхъ»[76].

«Всех святых» – название церкви. Но в Москве XIV в. было два храма с этим посвящением: один располагался на Кулишках, другой находился в Чертолье. Какой имелся в виду? Ответ дает московский летописный свод конца XV в., согласно которому пожар начался «от Всех Святых сверху от Черторьи, и погоре посад весь и Кремль и Заречье»[77]. Именно здесь, в Чертолье, располагался Спасский монастырь, который, будучи деревянным, сгорел без остатка. Очевидно, во время этого пожара была уничтожена и дубовая церковь, возведенная князем Даниилом, близ которой, по свидетельству Степенной книги, он нашел свой последний приют.

Пожар в Москве. Миниатюра Лицевого

летописного свода. XVI в.

Поскольку в сгоревшем Спасском монастыре находился центр архимандритии, восстанавливать его предстояло в первую очередь. Но у московских властей на это не было ни сил, ни средств. В условиях резко обострившейся военной опасности со стороны быстро набиравшего силы Великого княжества Литовского требовалось срочно укреплять Кремль. Его дубовые стены, построенные еще при Иване Калите, пришли в негодность и требовали срочной замены. Строительство белокаменного Кремля потребовало усилий всего Московского княжества.

В этом плане показательно известие летописца, что в начале 1366 г. правнук Даниила московский князь Дмитрий Иванович вынес решение о начале строительства на совет со своим двоюродным братом Владимиром и старейшими боярами: «Погадавъ съ братомъ своимъ съ княземъ съ Володимеромъ Андреевичемъ и съ всеми бояры стареишими и сдумаша ставити городъ каменъ Москвоу… Тое же зимы повезоша камение къ городоу»[78].

Память об этом сохранилась до сих пор в прежних названиях кремлевских башен: Свибловой (Водовзводной), Беклемишевской (Москворецкой), Фроловской (Спасской), Собакиной (Угловой Арсенальной). Они были названы в честь бояр эпохи Дмитрия Донского, ответственных за их возведение. Уже один этот факт показывает, насколько много средств и усилий должна была затратить Москва для возведения белокаменных стен. В этих условиях думать о том, чтобы вести параллельно какое-то другое, хотя бы и важное, строительство, просто не приходилось.

Тем не менее нужно было решать вопрос о том, где следовало бы разместить архимандритию. В отличие от сгоревшего Спасского монастыря в Чертолье, каменный Спасский монастырь в Кремле уцелел во время великого пожара. Именно сюда во второй половине 60-х годов XIV в. и была перенесена архимандрития.

Даниил Московский. Фреска Владимирского

Успенского собора. 1551

Но как быть с показаниями Рогожского летописца, говорящего о том, что перенесение архимандритии в Кремль произошло при Иване Калите? Очевидно, имеем здесь дело с контаминацией или смешением разных лиц. Выше уже отмечалось, что данный рассказ был составлен около 1408 г. и его автор должен был пользоваться припоминаниями старцев монастыря. Они помнили, что данное событие произошло при архимандрите Иоанне. Действительно, в 60–70-е годы XIV в. настоятелем кремлевского Спасского монастыря являлся архимандрит Иоанн Непеица [79]. Однако тверской летописец допустил неточность, смешав Иоанна Непеицу с его более известным предшественником, также Иоанном, ставшим впоследствии ростовским епископом и который действительно жил при Иване Калите.

Для нас наиболее интересным представляется другой вопрос: когда возникает предположение о том, что Даниил был захоронен в обители, основанной им на месте нынешнего Данилова монастыря? Судя по всему, это произошло в начале XVI в. Под 1508 г. Никоновская летопись сообщает о перенесении митрополитом Симоном останков московских князей во вновь возведенный Архангельский собор в Кремле. Подробно перечисляются все гробницы и их местоположение, однако могилы основателя московской княжеской династии упомянуто не было [80].

Московские книжники, обратившись к поиску возможного места захоронения Даниила, обратили внимание на летописное указание, что ранее обитель располагалась «за рекою». Но при этом ими была допущена ошибка. Встречающееся в источниках XIV в. выражение «за рекою» относилось к району, лежавшему за Неглинной, то есть Занеглименью. Что касается современного Замоскворечья, в XIV – начале XV в. его территория в военном отношении была самой незащищенной и как следствие этого долгое время оставалась незастроенной. К концу XV в. угроза регулярных татарских нашествий становится менее актуальной и, судя по археологическим данным, новые городские кварталы появляются и за Москвой-рекой. Именно с этого времени выражение «за рекою» стало применяться к районам Замоскворечья. Не подозревая этой перемены, московские книжники сопоставили указание «за рекою» с Замоскворечьем.

Оказалось, что в пяти верстах к югу от Кремля существовало сельцо Даниловское с одноименной церковью. Именно этот храм соотнесли с обителью, которую мог заложить князь Даниил. К сожалению, у нас нет сведений о его начальной истории. Единственное упоминание о нем содержится в уставной губной московской записи второй четверти XV в., более известной как «Запись о душегубстве»[81]. Археологические раскопки Л. А. Беляева, проведенные на месте нынешнего Данилова монастыря, хотя и показали здесь наличие слоев XIV в., не могут ответить на главный вопрос – могла ли существовать здесь в указанное время обитель[82].

Тем не менее возможно выдвинуть некоторые предположения, как возникло Даниловское. Территория к югу от Москвы сравнительно рано становится районом крупного боярского землевладения. Об этом говорит то, что подавляющее большинство подмосковных сел получило названия от имен первых владельцев. Располагавшиеся неподалеку от Даниловского села Воробьево и Деревлево, видимо, получили свои названия от прозвищ племянников видного боярина середины XIV в. Андрея Ивановича Кобылы – Кирилла Воробы и Нестора Деревля. Старшим из пяти сыновей Андрея Кобылы был Семен Жеребец. С его именем возможно связать название находившегося по соседству села Семеновского[83].

Очевидно, и Даниловское получило название от первого владельца. Московский летописный свод конца XV в. сообщает о двух боярах с этим именем. Осенью 1392 г. великий князь Василий I послал в Новгород своих бояр, одним из которых был Данила Тимофеевич. Более важное положение занимал другой – Данило Феофанович, из рода Бяконтовых, племянник митрополита Алексея. О его смерти 13 февраля 1393 г. летописец сообщил как об одном из самых заметных событий московской жизни: «Тое же зимы преставися февраля въ 13 Данило Феофановичь, наречены въ мнишьском чину Давыд, иже бе истинныи бояринъ великого князя и правыи доброхот, служаше бо государю безо льсти въ Орде и на Руси паче всех и голову свою складаше по чужим странамъ, по незнаемым местомъ, по неведомым землямъ. Многы труды понес и многы истомы претерпе, егда бежа из Орды, и тако угоди своему господеви, и тако тогда великыи князь любве ради иже к нему на погребении его сжаливси по нем прослезися, и тако плака на многъ час, положенъ бысть в манастыре у Михаилова чюда, близ гроба дяди его Алексея митрополита»[84]. Но поскольку лица с данным именем известны и в других боярских родах, вопрос требует дальнейшего исследования.

Московские книжники XVI в., обнаружив на правобережье Москвы-реки Даниловское, соотнесли его с именем московского князя. Дело оставалось лишь за малым – найти могилу князя Даниила Александровича. Подробности этих поисков довольно детально рисует Степенная книга.

Она повествует, что некогда Иван III проезжал со своей свитой мимо села Даниловского. «Юноша же единъ отъ вельможьскихъ чадъ отъ полку его, коню подъ нимъ поткнувшюся, и единъ бяше на пути оста. И внезапу явися ему незнаемъ человекъ, его же видевъ устрашися; и глагола ему явивыйся: “Не бойся мене. Азъ бо есмь христьянинъ. Месту же сему господь есьмъ. Имя же мое великий князь Данилъ Московский. Богу же извольшю, положену быти ми зде въ Даниловскомъ семъ месте, ты же, юноше, шедъ, рцы великому князю Ивану: «Се убо сам всяческии себе утешашаеши, мене же почьто забвению предалъ еси»”». Произнеся эти слова, старец стал невидим. Юноша, вскочив на коня, скоро догнал великого князя. Иван III, увидев его «дряхла и ужасна и испадша лицом», спросил: «Где закосне и отъ кого устрашися: тако трепетенъ прииде семо». Тот подробно рассказал обо всем приключившемся с ним, и великий князь с этого времени установил «пети соборные понахиды» по душам своих предков.

Еще более живописно рассказывается о втором чуде, случившемся в следующее княжение Василия III. Князю Ивану Михайловичу Шуйскому, проезжавшему мимо церкви святого Даниила в селе Даниловском, пришлось спешиться. Для того чтобы снова сесть на коня, он не нашел ничего лучшего, как встать на один из могильных камней. В это время «християнинъ же некто прилучися ту и возвести ему глаголя: “Господине княже, не дерзай съ камени сего всести на конь свой. Ведый буди, яко лежитъ ту великий князь Данил”. Князь же Иванъ, видя тогда… християнина, обличающего его, яко невежу вменяя, и небрегий о словесехъ его и спроста отвеща, глаголя: “Мало ли есть техъ князей”». С этими словами он вскочил на коня, но тот, упав на землю, испустил дух. Шуйский оказался придавленным лошадью и его едва живого вытащили из-под нее. Раскаявшись в своей дерзости, князь велел иерею петь молебен о своем прегрешении и панихиду по великом князе Данииле, вследствие чего вскоре стал здоров.

Третье чудо случилось уже в правление Ивана Грозного. Некий купец из Коломны ехал в небольшой лодке с товаром в Москву. Вместе с ним был его сын, с которым «случися тогда болезнь зельна толико, яко и живота отчаятися, и последнее дышущю». Увидев церковь в Даниловском, купец причалил к берегу и понес сына в храм, чтобы хотя бы успеть причастить его. Принеся сына к гробу Даниила, он велел петь молебен и получил исцеление своего отпрыска.

Результатом всех этих чудес стало решение Ивана IV о строительстве на этом месте обители. Царь распорядился «церковь каменну поставити и монастырь воздвигнути и кельи возградити и иноков собрати и общее житие составити»[85]. Так и возник нынешний Данилов монастырь.

Впоследствии Даниил Московский был канонизирован Русской Православной Церковью. Память его отмечается ежегодно три раза: 4 марта, 30 августа в воскресенье перед 26 августа – в Соборе Московских святых[86]. 28 декабря 1988 г. определением патриарха Пимена и Священного Синода Русской Православной Церкви в память 1000-летия крещения Руси был учрежден Орден святого благоверного князя Даниила Московского трех степеней.

К.А. Аверьянов,

ведущий научный сотрудник

Института российской истории РАН,

член Научного совета

Российского военно-исторического общества,

доктор исторических наук

Д.М. Балашов

Младший сын

Мало, что умный человек, окинув глазами памятники веков, скажет нам свои примечания: мы должны сами видеть действия и действующих – тогда знаем Историю. Хвастливость Авторского красноречия и нега Читателей осудят ли на вечное забвение дела и судьбу наших предков? Они страдали и своими бедствиями изготовили наше величие, а мы не захотим и слушать о том, ни знать, кого они любили, кого обвиняли в своих несчастиях? Иноземцы могут пропустить скучное для них в нашей древней Истории, но добрые Россияне не обязаны ли иметь более терпения, следуя правилу государственной нравственности, которая ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному?..

Мы одно любим, одного желаем: любим отечество; желаем ему благоденствия еще более, нежели славы; желаем, да не изменится никогда твердое основание нашего величия… да цветет Россия… по крайней мере долго, долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой!

Н.М. Карамзин

Пролог

О светло-светлая и красно украшенная земля Русская! Многими красотами удивлена ты еси: озерами светлыми, реками многоводными, святыми кладезями местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверьми разноличными, птицами бесчисленными, городами великими, селами красными, садами обительными, домами церковными, князьями грозными, боярами честными, вельможами гордыми – всего еси исполнена земля Русская, о правоверная вера христианская!

Отселе до угров, и до ляхов, и до чехов, а от чехов до ятвяги, от ятвяги до литвы, до немец, от немец до корелы, от корелы до Устюга, туда, где тоймичи дикие, и за Дышущим морем, а от моря до болгар, от болгар до буртас, до черемис, от черемис до мордвы – то всё покорено было Богом христианскому языку, все поганские страны: великому князю Всеволоду, отцу его, Юрью, князю Киевскому, деду его, Володимеру Мономаху, которым половцы страшили детей в колыбелях, а литва тогда из болота на свет не выныкивала, а угры твердили каменные города железными воротами, абы на них великий Володимер тамо не въехал, а немцы радовалися, далече будучи за синим морем! Буртасы же, черемисы, вяда и мордва бортничали на князя великого Володимера. И сам кюр Мануил цареградский, опас имея, бесценные дары посылал к нему, дабы и под ним великий князь Володимер Цесарягорода не взял!

А в последние дни настала болезнь христианам, от великого Ярослава и до Володимера, и до нынешнего Ярослава, и до брата его, Юрья, князя Владимирского…

О великая земля Русская, о сладкая вера христианская!

Горели деревни. Ветер нес запах гари, горький запах, мешавшийся со смолистым сосновым духом и медовыми ароматами лугов. Сухой и тонкий, он лишь слегка, незримо, вплетался в упругую влажность ветра, и все-таки от него, от этого легкого и горького привкуса, першило в горле и сухо становилось во рту, ибо это был запах беды, древней беды народов и особенной беды деревянной, дотла выгорающей в пожарах русской страны. И это же был запах огня, жизни! Но почему так рознятся запахи дыма костров и пожарищ? О жилом, о тепле, о ночлеге и хлебе говорит дым костра, и о смерти, скитаниях, стуже – горький чад сгорающих деревень.

На вершине холма, на коне, что, потягивая повода и тревожно раздувая ноздри, нюхал ветер, тянувший гарью из-за синих лесов, сидел, глядя тяжелыми, в отечных мешках, зоркими глазами туда же, куда и конь, и еще дальше, за синие леса, за озера, в далекие степи мунгальские, русский князь. Он лишь на миг скосил глаза, когда внизу вырвалась вдруг из леса, ломая грудью ельник, ошалевшая от огня и страшного запаха дыма кобыла, и тотчас, следом за нею, выскочил на опушку и побежал по склону холма, кособочась, босой старик, с отдуваемой ветром бородой, в серо-белой некрашеной рубахе и таких же серо-белых, отбеленных солнцем холщовых портах. Мужик бежал, щурясь на бегу из-под ладони, зорко и опасливо глядя вверх, туда, где, темный противу солнечной стороны, стоял на коне князь и чередой тянулись, щетинясь остриями копий и шеломов, ратники княжой дружины. Кто-то из ратных, не выдержав, порушил ряд и поскакал впереймы, норовя раньше мужика ухватить за повод одичавшую лошадь…

Князь с холма продолжал глядеть вперед. Он знал эту дорогу. Долго будут тянуться, провожая, еловые да сосновые боры, березовые колки, дубовые и кленовые рощи, деревни и города, пашни и перелески, где остались, в чаще лесов, родной Переяславль, княжий стол, златоглавый Владимир. А там, за Муромом, за Окою, шире и шире пойдут поляны в разноцветье трав, по брюхо коню, чернее земля на пашнях, а там, за последними, потерянно прячущимися в приовражьях русскими землянками, начнутся степи, а за ними шумный и разноязычный Сарай, не поймешь: то ли торг, то ли город, то ли стойбище татарское?.. Где рев верблюдов, табуны коней, амбары, лавки, пыль, иноземные купцы и, среди всего, жалкие глаза русских полоняников. А там, за широкой, как море, рекой Итиль, по-русски Волгой, опять степи, чужие, мунгальские, где уже и не встретишь русского лица, только седой серебряный ковыль под ветром ходит волнами до края неба да изредка промаячат по этому морю плывущие караваны. А там, дальше, редкие сосновые перелески да пески, и цветные, рыжие, красные, зеленые и синие холмы, и снова степи день за днем, месяц за месяцем, и сухая пыль, то жаркая, то ледяная, и горы в мареве, и лица чужие, плоские, широкоскулые, будто трава их рождает так, целиком, в оружии, на диких степных конях. И совсем далеко ставка великого кагана, степной город, составленный из расписных юрт и лаковых разборных дворцов, готовый ежеминутно сняться с места и в реве, в ржании, в глухом и тяжелом, потрясающем землю стуке бесчисленных копыт плыть на новые земли и страны, рушить царства, губить города… Город, откуда так трудно возвращаться живым… Князь смотрел, каменея, за синие леса, за широкие степи, великий князь Золотой Руси!