Антарктида

В настоящее мгновение Любомир открыл глаза в Лагосе, где до отправления в Антарктиду проходил международную стажировку на одном из местных российских интеллектуально-производственных центров. Нигерийское солнце палило не ярче южно-полярного, но намного чернее. Благо существовала возможность понизить температуру восприятия до комфортного значения, ведь реальное тело лежало в крио-камере, и Любчик отлично это сознавал. Он тысячи раз путешествовал по виртуальной реальности, тестировал самые новые разработки, а в свободное время любил зависнуть на игровых платформах в драйвовых космических гонках по просторам Млечного Пути, где прилично прокачал свои летательные аппараты и их команды.

Он узнал рыбный рынок Макоко, где впервые попробовал свежевыловленного лобстера, приготовленного улыбавшимся и что-то бормочущим, высоким и схлым, но пузательким нигерийцем в засаленной кепочке, прикрывавшей щетинистую голову. Приятное ностальгическое воспоминание, притупив невзгоды жаркой погоды, вызвало урчащие позывы голода: “Точно! Хотел же поужинать, а сам на сверхурочных завис! Впрочем, по собственному… А там выступление сегодня! М-м-м… Что-то забыл я, хотел же сходить. А кухню закроют потом… Контейнеры с готовой едой останутся только… Ну, тоже норм. Так, а что… Стоп. Стоп! Какой голод? Я ведь подключен к питанию…” – дошло. Любчик посмотрел на свои руки: “… не мои…” Гладкие, безволосые, чернокожие руки с длинными тонкими пальцами и аккуратно-подстриженными ногтями… Версальский завис. Его мысли этого момента трудно назвать мыслями самими по себе. Скорее они походили на нечто-проносящееся из потока бессловесных ощущений и холодящих осознаний, которые, появляясь между животом и грудной клеткой, в районе печени и сердца, сначала ударяли в голову, создавая вакуум между ушей с одновременным давлением под глазами, ноющим зудом перед возможным выступлением слез, а затем, столь же резко пронив тело опустошением, опускались в стопы, которые будто магнитило к земле и жгло от её ответного давления на вес тела, пока это давление ни иссякало и ноги ни начнали делаться ватными и подкашиваться. Тот момент, когда люди уже всё понимали и не хотели в это верить, но неотвратимо приходилось. Лишь миг перед рефлексией, которая пыталась что-то объяснить логически, если только человек не поддавался сначала импульсивным эмоциям животного или драматическим наклонностям внутреннего актёра, считающего непременно-важным разыграть по этому поводу огромную сцену.

На выходе из ступора Любчик аж подпрыгнул, со ревущим выдохом передёрнув телом! Он, непременно, задал бы телесно-направленный риторический вопрос, но здравый смысл и специальная школа подготовки подсказывали, что правильнее пытаться сохранить ясность ума и предпринимать необходимые действия. Глубоко вдохнув и задержав на несколько секунд дыхание, Любчик снова внимательно посмотрел на чернокожие руки, думая, как он мог оказаться в этом теле: “Почему в Нигерии? Как? Я не выбирал эту имитацию? Не выбирал. Вообще, не выбирал никакую имитацию… Я проверял баг. Загрузил код. Ввёл параметры. Переключился на крио-соединение… И-и-и? И что. Всё, что ли? После переключения на крио… Ничего. Не помню… Вот это баг! А может, я просто заснул? Или я в имитации Нигерии… Что? Имитация какой Нигерии? Ещё скажи GTA XV Nigeria Mode…” – самосмейка заметно сбавила интенсивность волны напряжения, но, отступая, волна оголила смысл, скрытый за юмором, и за ней тут же накатила следующая, не менее интенсивная. “Если это не имитация, значит реальность!” – глаза изумлённо округлились: “Но вроде бы тут не было проката робо-скелетов, да ещё и с такой реалистичной текстурой кожи! Китайцы, что ли, успели? Или сон? Нет. У меня не бывает таких снов. Пробовал научиться, но… близко ничего подобного. Галлюцинаций тоже быть не должно… С чего бы?” – словно часовщик, разбирая тонкие детали и осматривая их на ярком свете солнечной лампы, Любомир, как его учили, продолжал делать медленные вдохи и выдохи, слегка задерживая дыхание, дабы не поддаваться ещё способной взять своё панике. “Надо вызвать меню! Точно! Естественно! Ага… Это первое, что я сделал. И-и-и? Оно не появилось. Ага… Я, очевидно, всё это время продолжаю его вызывать. Да…” – он обнаружил, что часть сознания, которую он перестал держать в фокусе, сосредоточена на вызове меню. “Тогда консоль. Ага! Консоль получается. Давайте-ка выйдем отсюда обратно!… Неизвестная ошибка. Необходимы права Администратора… Так я и есть Администратор! Повторим! Повторим. Повторим… Повторим… Да вот же бажина!” – Любчик почувствовал, как особенно широко и шумно раздувает ноздри. В родном теле ему такое не удавалось. Он явно начинал злиться, дыша с гортанным порёвыванием, быстрее, морща лоб и брови, напрягая челюсти, проживая другую вспышку, которую ещё называли пригоранием… Её характерной особенностью являлись резкие ощущения в кишечнике, которые визуально, как правило, локализовались в районе лица, и у особо темпераментных переходили в руки, вплоть до характерных сжатий кулаков с дальнейшим приданием ускорения энергетическому выплеску в сторону субъекта разрядки. Не отличаясь подобным нравом, Любчик ограничился лишь направленными и действительными высказываниями о баге, коллегах, его допустивших, и, дойдя до себя, ещё немного поторговался в геневе, расхаживая взад-вперед, и, что называется, принял ситуацию методом остывания посредством установления прощающего баланса между линиями обвинительного самобичевания и защитной любви к себе, представленной непреодолимой тягой к исследованию, заручившейся адвокатской поддержкой человеческого фактора.

“Что можно сделать, что бы отсюда выбраться? Каком-то образом найти выход через консоль, она же конфиг, она же терминал, она же командная строка… как ни называй, через неё я в эту печку сунулся… Либо меня – там – через тело – отключат хоть штатно, хоть аварийно. Скорее всего должны отключить… Должны же? Должны. Если сигнал пришёл. И если только баг не настолько жёсткий, что это потребует какого-то времени. Если в квадрате, значит, да? Но всё равно вероятность большая. Что я, в самом деле? Так… Значит, меня достанут, но лучше как-то я сам, верно? Всё же это моя гениальная авантюра…” – он ясно вспомнил свои спешно-обрывистые зарисовки схем и кода на доске в админской и “рассудительность” на тему того, что операционная система должна документировать ход его мыслей. Наверняка, на контрольной панели в дежурке уже отобразились как предупреждения об опасности, так и баги: “Стыдоба, конечно… Ну и отлично… И мне поделом, и ребята поработают, не зря же на смене сидят. Ничего. Я же за них тоже, бывет, работу делаю. И на том спасибо – справятся. Ну или я быстрее разберусь… Делов-то! Поесть пока, что ли?” – Любчик испытал заметное облегчение от разделённой с предполагаемыми спасателями ответственности за свою жизнь и положение, поэтому отвлекающие ростки голода снова пробились на прямом пути сосредоточенности. Ситуация, как ему казалось, сводилась к понятной и простительной. Он радостно, с аппетитным предвкушением шмыгнул носом, ловя нотки многочисленных специй и пропитанных вкусами масел с базарных кухонь, подхваченных бризом с Лагос Лагун. Предполагаемая неотвратимость удачного исхода повлекла желание успеть исследовать новые возможности.

Вторая нигерийская столица в то время представляла довольно приличный по всем меркам мегаполис, с агломерациями вобравший в себя более тридцати миллионов человек. Здесь регулярно встречались цифровые кочевники, туристы и деловые люди со всего мира. На улицах помимо африканского говора, звучал английский, китайский, испанский, русский, арабский, хинди… Первый здесь оставался в ходу в силу исторически ещё недавней принадлежности Нигерии к колониальному английскому подданству, но в развитом мире слышался всё реже, поскольку пользователи англоговорящих стран первыми перешли на устройства вспомогательного мышления, как следствие, быстрее всех привыкали к внешне-немой коммуникации на уровне мысли, да и роль английского как интернационального языка терялась с пришедшим повсеместно мгновенным переводом.

Город являлся довольно безопасным, поскольку российские военные подразделения обеспечивали не только внешнюю защиту, но и косвенно внутреннюю как минимум своими присутствием и видом, содействуя гражданскому порядку, следить за которым должны были всё таки местные полицейские и прочие служащие. В каком-то смысле в XXI веке африканцы повторили историю Российского государства, добровольно призвав внешние силы на установление режима. Земля их и правда была богата, а порядка в ней не было, вот наиболее прагматичные и рассудили, что зависимость и беды от западных внешних сил и угрозу бандитизма и политических переворотов помогут преодолеть призванные на помощь союзники. Конфессии в обмен на суверенитет казались выгодной сделкой для обеих сторон. Русский, китайский и индийский миры пользовались в Африке довольно большой поддержкой и популярностью из-за отсутствия исторической неприязни, гуманитарной помощи и кредитов, которые часто не только давались, но ещё и время от времени прощались, что особенно нравилось африканским режимам в отношениях с русскими. Частное, а затем и официальное военное присутствие, возобновленное Россией во втором десятилетии текущего века с Ливии, ЧАДа, ЦАР, Мали, Судана, имело цель не только закрепиться в северном и центральном регионах, но и плавно выйти в Африканскую Южную Атлантику, что и сделало для нашего героя возможным уже второй, в каком-то смысле тоже казённый, визит сюда.

Легко шаркая сандалиями по плитке Макоко и разминая шею обретённого тела, Любомир заглядывал наперёд в уличные лавки через две-три, ища того самого, запомнившегося ему, старичка-повара. “Почему бы и не лобстер, если я здесь вновь, здорово бы откушать!” – вернувшееся авантюрно-игривое настроение и предвкушение ужина приятно застелили холодным одеялом кострище недавнего шока, поэтому вопрос откуда взять денеги пока не заботил, как и мысли об истинном владельце тела. Найдя нужную лавку, он как-то интуитивно, по телесной памяти сунул руку в карман и, вынув пачку пластиковых купюр, выбрал приличного океанического здоровяка и заранее расплатился с поваром, попросив подать вместе с деликатесом свежую лепёшку и салат. Сев за аутентично-обшарпанный пластиковый столик, Любомир стал наблюдать за движением на базаре. Фланёрство принесло несколько философских мыслей, одна из которых, наконец, обнажила вопрос: “Если моё тело сейчас лежит в Антарктиде, полностью обеспечено и ни в чём не нуждается, по крайней мере, точно не хочет есть, то чьё тогда это голодное тело, в котором сейчас моё сознание, на каких я в нём правах, и где сознание, которому должно принадлежать это тело?… Н-да. Здесь, как сказал бы… Ладно! Отставить лирику… Вопросы ясны. Что у нас есть в дано?” – сунув руку в другой карман, он вытащил аналоговое удостоверение личности, в Африке их ещё использовали. Конечно, он мог бы пробить информацию о теле и через консоль, но любопытство, граничащее с манией самолюбования фокусника-новичка, обрётенной после удачного трюка с деньгами, брало верх.

III

Спустя пару секунд после подключения к крио сотрудника службы информационной безопасности Антарктической Лаборатории при Российском Федеральном Производственно-Исследовательском Кластере по разработке устройств и операционных систем вспомогательного мышления и виртуальной реальности Любомира Версальского сообщение о внутренней угрозе появилось в штабе лаборатории и мозгах всех дежуривших этим вечером администраторов. Ситуация являлась нештатной, поскольку смена Любомира уже закончилась, но привычной для всех сотрудников, поскольку Любчик – фанат своего дела -, неспроста считавшийся кадром ценным, если ни сказать гениальным (а иначе в свои двадцать семь он и не мог претендовать на то, чтобы оказаться в подобном месте с его-то уровнем доступа), довольно часто работал сверхурочно и залезал в самые глубины алгоритмов, принося крайне неординарные и ценные результаты, которые помимо государственной пользы, давали известные плоды коллегам по цеху и начальству в виде повышенного доверия, продвижения, премирования и социального рейтинга. И в этот раз беспокойства коллеги не только не испытывали, но и радостно потирали руки, а то и держали кулачки за ещё сохранившийся юношеский энтузиазм Любчика:

– Во парень-то наш опять даёт! Другой бы на его месте уж час как шашни крутил в Антарктик Холл!

– Н-да, там сегодня, я слышал, будет живое выступление модной бразильской группы. Туристическим круизом занесло. Ребята на живность и айсберги приплыли посмотреть да на полюс слетать отметку поставить. Ну вот и сюда заодно – выступить.

– Слышал, наши их вербуют. Глядишь, на экскурсию заглянут.

– Посмотрим… На выступление я б сходил, жалко дежурство… Солистка там просто… – м-м-муа! Какой голос, черты! Плавные… И мимикой вот это она так… Умеет. Глазами – р-р-раз!..

– Ха-ха-ха! Придёт на экскурсию – возьму тебе автограф, а то сам-то не подойдешь! В краску ударишься! Ме да ме опять! Ха-ха!

– А вживую, вживую, знаешь, как прямо? Уши щекочет, когда они играют и голос её… Ты его прям по-другому чувствуешь… Это тебе не вот этот фаст-фуд электро-нейронный, когда раз и всё! – сразу в голове… Язык свесил, волосы привстали… А тут нутром чувствовать нужно, понимаешь?!…

– Ох и сладко ты щебечешь! Точно дышишь неровно… Я тебе говорю: влюбился! Сотню социального рейтинга или тринадцатую ставлю – покраснеешь!

Если что в мире и осталось неизменным с пришествием нового поколения технологий, так это старая добрая любовь к игре во всех её проявлениях. Как и раньше, она единственная вносила искры задора даже в скучные процессы и предсказуемые отношения. Действительно, как ещё скоротать время в социуме? Ни мирной забавой, так войной. Удел созерцания и созидания, самодостаточная увлечённость каким-либо предметом или явлением по-прежнему являлись доступны малочисленным белым воронам, жившим по какому-то собственному, с неясными мотивациями и смыслами укладу. Большей части населения Земли требовались придуманные занятия и развлечения, повестка. Утолив голод, люди охотно приняли программную сетку послевоенного светлого будущего, освоив обновлённые правила учёта репутации и социального рейтинга, быстро адаптировались для игры в него, как некогда адаптировались к взаимодействию с деньгами, статусом, популярностью и другими внешними атрибутами. Не то чтобы кто-то внедрял или выбрали эту игру по доброй воле. Сознательно ей и не удалось бы серьезно препятствовать в силу мощи идеи и уже набранной динамики, меняющей систему оборота ценностей, наверное, так же фундаментально, как первые деньги сменили чистый обмен товарами. В странах, чьи руки оказались развязаны от долговых обязательств, технологии первыми позволили вернуть финансовую систему в похожее состояние, сделав деньги многосоставным виртуальным активом, сообщающимся где-то внутри, в то время как на виду крутились только товары.

В противовес публике антиутопистов XX века, сформировавшей отталкивающее представление о социальном рейтинге и тотальнойной прозрачности, современники тридцатых годов только и ждали, когда, наконец, выйдет новая версия иерархических лестниц и лифтов, – они-то к этим идеям уже созрели. Теперь каждый находился в прямом эфире: все проявления так или иначе засчитывались, принося или убавляя социальные очки. Сделал доброе дело – повлиял на стольких-то людей – молодец! Затем уже они под твоим влиянием совершили энные поступки – тоже зачлось. И так далее и в обратную сторону. Нанёс вред, совершил преступление? – извини, не скроешь, воздастся… В остальном, выставление на показ или скромность – дела лично-рекомендательные. Система в любом случае всё документировала и считала коэффициенты, которые ложились в основу сложной экономики.

Вопрос социального баланса обрёл совсем не психологический, а вполне финансово-материальный смысл. Вспомогательная система ориентировала пользователя в те сферы, где он являлся полезным и социально-приемлемым так ловко, что он мог и не замечать её вездесущую руку. Пока что рекомендациям разрешалось не следовать. А при твердом нежелани ещё находились пути и вовсе игнорировать саму технологию. Но кому от этого было лучше? – путь не из легких. Слывшие по-началу разговоры о том, что свободы воли якобы сделалось меньше, в процессе парировались тем, что её и до того насчитывалось столько же, а с учётом реализации скрытых потенциалов, теперь стало даже больше. Альтернативно мыслящим и желающим себя опробовать наперекор оставалась витиеватая дорога, хоть и на свой риск. И современные, максимально регламентированные, системы продолжают держать её приоткрытой так, что по-настоящему нуждающийся в ней и решившийся платить справедливую цену непременно её отыскивает.

Поколения начала двадцать первого века хоть и являлись глубокими адептами психотерапии в различных проявлениях, но модели их поведения зачастую оставались подобны привычной бытности рыб, движущихся по пространству аквариума, – разве что более объемного, чем у предшественников. Психология раздвинула прозрачные рамки, вытеснив этику и религию, имея преимущество в способности объяснить что-угодно в приемлемом свете, что, по-правде, не являлось полезным, но делалось необходимым для дальнейшего прогресса. После исчезновения стен основная масса плавающих жителей, не заметив этого, продолжила нарезать круги по привычной траектории. Просвещенные же понеслись в открывшуюся пучину, почти гарантированно нарываясь там на неприятности и страдания, гибли, подхватывая и распространяя нравственные болезни. А кому хватало толку выстоять, насновавшись, делались сильнее и возвращались в ограниченное пространство реализовывать полученное преимущество в среде сородичей или приживались в какой-нибудь другой ёмкости. И только немногие отшельники девались куда-то туда, где история о них далее умалчивает и по сей день, ибо мотивация поведать её иссякла вместе с ними самими. Бытовавшая же тогда тяга к саморазвитию, биохакерству и, вообще, всяческому, желательно без приложения усилий, улучшайзерству своих качеств приводила к тому, что в обществе тридцатых буквально ждали вспомогательных мыслительных операционных систем как манны небесной. И как бы хранители старого мира ни ужасались чипированию ещё в начале века и ни жгли вышки с мнимыми вредоносными сигналами – то были лишь волки-волки. Когда пришла реальная пора, большинство староверов приняли правила новой социальной нормы, экономики и государственности.

Система лучше любого психоаналитика раскладывала пользователю представления о мире и мотивы, с помощью которых он принимал решения; с легкостью формировала группы и совместимости, точно отображала уровень популярности или политической поддержки, отчего процедура выборов претерпела значительные изменения. Эмоциональный мир, бывший в прошлые века тёмной материей человеческих поступков, стал куда более прозрачен, обнажив тщательно-скрываемую под благородством сложность мотиваций, непременно содержащих в том числе и аморальные обусловленности. Впрочем, в массе люди быстро в это наигрались. Мало кто желал постоянно-честно отслеживать собственные мысли и мотивы, зато по части наблюдения за чужими недостатка интереса не наблюдалось.

По началу на разочарование привыкшим к манипулятивности в социальной жизни, технологии привели к сведению на нет описанных, и поэтому устаревших, техник манипулятивного воздействия. Во-первых, потому что они моментально считывались устройствами потенциальных жертв, во-вторых многие неосознанные манипуляторы осознали глубину своей природы, в силу чего возник большой моральный пересмотр прежнего поведения, и, как следствие, произошло утончение самих техник. Возник дискурс: во имя чего и в каких ситуациях данные техники приемлемо применять, когда и как следует им противостоять или повиноваться. И главное: можно ли обойтись без них? Однако повестка и тенденция скоро поменялись. Начиная с третьей версии устройств вспомогательного мышления стало невозможно оспорить тот факт, что каждое устройство являлось не персональным, а корпоративным или государственным детектором и манипулятором, документирующим все сигналы, определяющим относительность правды-лжи и сложность мотивации многократно глубже, чем пользователи. Уже не столько данные, сколько пользователи переставали принадлежать себе в понимании прошлых поколений, но некоторым корпорациям и государствам ещё удавалось внушать людям веру в персональность, однако лишь потому, что те были не в силах признаться себе в обратном. Свобода иллюзии и право на её отстаивание процветало в таких обществах, отчего они и пришли к отставанию от тех, которые с положением вещей честно смирились и первыми приступили к освоению принципиально-новых областей проявления воли.

Проблема субъективности правды и, как следствие, ценностей, которые она порождала воздвигла такую виртуальную стену между обществами, что одни смотрели на других примерно как испанские конкистадоры на индейцев – при этом развитым считал себя каждый из визави. Существовали и такие, которые глядели в соседнее общество, как за стену зоопарка, но находились и те, кто рассматривал соседей с уважением и полным принятием их права вести жизнь согласно другой правде и ценностям. Живите как вам нравится, только не лезьте к нам, – такой общественный договор продолжал устраивать среднего обывателя. Но не всякого. Где точно не удалось раскрыть правду и ложь до конца, так это в изящно-маскируемом экспансионистском мотиве, зачастую скрываемом особенно в тех начинаниях, которые провозглашались как самые благие и альтруистичные. Безусловно, все были заинтересованы в мире и декларировали свободу для проявления других, однако эволюционная, хищническая порой, тяга к контролю, поглощению и присвоению держала планету в холодном напряжении, поскольку всегда находились причины и поводы объясняющие правильность и своевременность подобных действий. Внутри, казалось бы, монолитных союзов соседнее общество продолжало подозревать другое, и, как это парадоксально бы не звучало, максимальная вооруженность и готовность к конфликту продолжала являться залогом его невозникновения. Продолжали действовать древние военные истины об упреждающих ударах, являвшихся вынужденным применением силы наперед, дабы не допустить более чудовищных потерь. Остались верны и прослывшие кровожадными принципы Макиавелли… Другими словами, коренной технологический сдвиг не успел повлиять глобально на эволюцию природы и культуры человечества.

Однако перемены уже назревали, по крайней мере, в руках появились ключи для открытия другого пути. Группа пацифистов-идеалистов, имевшая воззрения схожие с буддистскими, предлагала посредством имплантации устройств вспомогательного мышления купировать нейронные центры возбуждения хищнических мотивов у человечества в целом, обрекая его впоследствии на искусственно-мирное существование, однако развернувшаяся по этому поводу полемика явила целый ряд вопросов, взять ответственность за решение которых в первой половине XXI века не решались как ученые, так и философы, религиозные деятели и политические лидеры, видя довольно большой риск самоубийственности такого подхода в изменении коренного принципа эволюции – борьбы. Аналогичную идею воздействия через генетические изменения тоже отложили в долгий ящик, но скрытые эксперименты велись по обоим путям.

Существовало мнение, что, если применить подобную технологию усмирения всех людей на планете, нет никакой гарантии невозникновения технического сбоя, намеренного взлома или природной мутации, которые позволили бы малой группе особей вновь обрести способность переходить за грань социально-безопасной конкуренции к хищнической борьбе и экспансии, а значит, тогда искусственно смиренные абсолютно точно стали бы жертвами. Альтернативная позиция предполагала, что подобное вмешательство в человеческую природу вовсе способно развернуть эволюционную ветвь вспять, поскольку, потеряв одну из главных общественных угроз и мотиваций, велик риск деградации и исчезновения всего человечества если не от какой-нибудь внешней угрозы, то от ленивого вырождения. Сходились в одном: полезно сделать человека контролируемо-безопасным к ближнему, но готовым противостоять хищнику, – имея принцип ненападения первым, являться способным отразить угрозу. Сей старый принцип, переложенный на технологию, как ни странно, породил на время общих врагов, способных сплотить даже два глобально-непримиримых лагеря: люди, не использующие системы вспомогательного мышления, априори теперь считались дикими, представляющими опасность. Формирования таких людей зачастую приравнивались к сектам и потенциальным террористическим группировкам – в их исчезновении были заинтересованы обе глобальные стороны. Хотя иногда их делали частью политики, не брезгуя скрытно направлять деятельность таких формирований против соперника, поскольку доказать официальную причастность к их деятельности оставалось затруднительно. Новое староверие становилось очередной палкой о двух концах, поэтому продолжать жизнь без использования современных технологий даже для сплоченных адептов становилось не только социально невыгодно, но и опасно.