Мой лавандовый мир

– В детстве я любил представлять себя рыбкой в пруду. Иху! – француз довольно закричал эту фразу на всю улицу и стал танцевать прямо в луже, разбрызгивая воду во все стороны.

– Я кажется знаю, о чем будет моя работа. О движении. Стой, я зарисую как брызги летят! – Миха быстро сел на тротуар и достал альбом, чтобы зарисовать быстро фигуру танцора и летящие в разные стороны брызги.

Это продолжалось минут 10, пока на них не побежал разъяренный продавец из рыбного магазина. Он был зол на студентов за то, что те своим видом отпугивали ему всех клиентов. За что бросил в Марселя тощую селедку, а Миху попытался закидать отрезанными хвостами. Но тот быстро собрал свои вещи и убежал в сторону, прихватив селедку по дороге. Ведь хорошая рыба на дороге валяться не должна. А вот съесть ее после учебы вполне можно.

Но студентам все же пришлось сделать грязную пробежку по лужам прямо до дома, чтобы больше не попадать в приключения. Хотя Марсель был бы и не против такого, ведь эти сумасшедшие действия заставляли ощущать его себя живым.

Он вообще перестал чувствовать жизнь, после поступления в академию. Хотя считал, что это сделает его счастливым. Но на деле он лишь стал изгоем, что и заставило его упасть на дно еще глубже. И поэтому все его работы обрели более серые тона, хотя сам художник всегда стремился к цвету. Настолько, что даже квартиру себе выбрал по цвету обоев, чтобы они были лавандовыми. Ведь лаванда была его любимым цветком.

На лестнице студентам как всегда встретился их сосед алкоголик. Марсель обычно сторонился его и пытался быстро сбежать, лишь бы не здороваться, но в этот раз поднял шляпу и пожелал доброго вечера выпивохе, который пробудил стандартное:

– Ваше здоровье.

Миха же никогда не здоровался, чтобы скрыть свой акцент и только споткнувшись об очередную кривую ступеньку выдал:

– Oh fuck…

Услышав это слово алкоголик резко обернулся. Марсель остановился и затих, не понимая, чего ожидать. Он вообще сначала подумал, что его новый знакомый свалился с лестницы. Но увидел, что тот просто упал на колено.

– Надо еще за ваше здоровье выпить… – прохрипел пьяница и отпил прямо из горла.

– Лучше за революцию, – пошутил Марсель и быстро побежал наверх, так и не услышав ответ от соседа.

Хотя Миха все же услышал слова этого старого алкоголика, видавшего жизнь и уже успевшего возненавидеть ее:

– В жопу вашу революцию. Надоели. Можно не на моем веку? Дайте спится по человечески.

Американец посмеялся этой фразе, но не придал ей значение. Ведь был еще слишком молод, чтобы понимать, что могло стоять за революцией. И о какой вообще революции вспомнил этот гражданин.

Марсель открыл дверь своей небольшой квартирки и впустил туда нового знакомого. Правда и он сильно переживал, что Миха может заметить его бардак и высказать то же самое, что говорили всегда няньки:

– Благородные люди на помойке не живут. Бездомные возле Сены и то аккуратнее, чем ты! Парфюмом научился пользоваться, а вот убирать свои перчатки со стола не научился!

Марсель посмотрел на раскиданные по комнате куски тканей и одежды и засохший цветок в горшке, который давно требовал полива. Но так и не получил живительной воды и стал благородным сухоцветом. Которым скоро мог стать его хозяин, если бы дальше продолжил тонуть в серой жиже тоски и одиночества.

– Прости… Я не прибрал. Но не потому что не умею. Нет, я не белоручка. Мне не нужны слуги… Я сам могу прибраться. Просто не успел.

Миха не сразу понял, почему его новый знакомый внезапно стал извиняться. Ведь такой бардак был нормальным для художника. Поэтому он лишь в улыбкой похлопал его по плечу и сказал:

– Успокойся. У меня хуже. У тебя лежат ткани и краски, местами перья и украшения. У меня валяется бумага, пачки от пленки и снимки. В общем хаос похуже.

Марсель заулыбался, но пошел искать чайник и чашки. Только был один неловкий момент в его жилище. У него не было настоящего чайного сервиза. Только разные чашки. Что было крайне неприлично ставить на стол. Но поборов себя он выбрал гостю лучшую чашку желтого цвета, а себе любимую лавандовую. Чайник же у него был лишь один. Розовый с красивым цветочным орнаментом в виде красных роз. Это был подарок от его любимой тетушки, что жила близ Версаля. Поэтому чайник он любил и хранил. И всегда заваривал в нем чай.

– Ты предпочитаешь какой сорт чая? Чжанпин Шуйсянь или Би Ло Чунь… Или может быть Дянь Хун или Хэй Чжуань Ча? Ты вообще предпочитаешь более крепкие сорта?

Миха не знал, как реагировать на этот вопрос, ведь он совсем не разбирался в чаях. Вообще не имел привычки пить чай. В Америке таким мало кто увлекался. Только пожилые женщины или леди из высшего света. А сам он с таким явлением встретился впервые в Париже и попробовал попить чай в одной кофейне. Но не совсем понял смысл этого занятия.

– Я не часто пил чай в Нью-Йорке. Это не принято. Поэтому я не разбираюсь в сортах чая.

– Ох, тогда Дянь Хун! Тебе понравится этот крепкий но тонкий чай! Он идеально подходит к сдобе и изюму!

Марсель достал баночку с чаем и насыпал немного в чайник, а после поставил его на стол и пошел ставить воду. В его небольшой квартирке не было печки, но была плита, работающая от дров, которая имела целых 2 конфорки. Что было редкостью в таких маленьких квартирках. Даже у Михи была лишь чугунная печка, на крышке которой можно было готовить еду. Но она не могла так хорошо обогреть жилище в холодные зимние вечера. Это юноша уже понял на своем опыте.

Тем временем Марсель положил в топку несколько дров и подсыпал углей, чтобы пламя быстрее разгорелось. А затем поставил на одну из конфорок тяжелый медный чайник, который тоже выдавал его истинное происхождение. Ведь обычные люди пользовались железной, на крайний случай модной алюминиевой посудой. А вот медные чайники были только у богачей.

– А ты как вообще занялся фотографией?

Марсель решил скрасить вполне бытовым разговором ожидание чая. А сам тем временем снял с шеи кружевной воротник и убрал его в шкатулку, где лежали нити жемчуга, шелковые ленты, галсутки, росшитые золотов и серебрянные браслеты из других стран. И конечно-же деревянные украшения из Индии.

– Мне нравилось искусство всегда. Особенно скульптуры. Женские. В школе я много времени проводил в художественном классе, пока мой учитель мистер Бэнкс не решил познакомить меня с фотографией. Он подрабатывал в салоне и с чего-то решил, что мне понравится проявлять пленку. А потом я познакомился с Томасом Лоу. Это владелец небольшого салона, где все за небольшие деньги могли сделать себе портрет. Я стал его подмастерье и научился работать с камерой. А потом узнал, что в Париже фотография куда лучше развита, чем в моем городе. К тому же я давно искал места для переезда. Америка мне никогда не нравилась.

Миха рассказывал свою историю тихо, будто бы стесняясь ее и считая не очень красивой для истории художника. Хотя Марсель воспринимал ее иначе. Для него такая тяга к искусству была чем-то удивительным. И особенным. А самое главное, что он сам понимал ее. Ведь всегда тянулся к великому и возвышенному. Хотя и имел возможность жить среди картин самых известных художников. Но Миха, не имевший такой жизнь, сам пришел к ней. И даже переплыл океан. Лишь бы исполнить мечту и утолить этот голод, который испытывает каждый, кто тянулся к искусству.

– Почему? Нью-Йорк это же самый удивительный и прогрессивный город! Он застраивается такими большими зданиями, которые устремляются в небо! Через 10 лет это будет место притяжения многих великих людей!

– Это ужасная грязная нетерпимая помойка, где в масле живут лишь белые американцы. Остальным там не место. Остальные могут лишь работать за гроши и быть изгоями.

Марсель слушал своего нового знакомого внимательно и проникся каждой фразой. Он тоже считал, что все подобные предрассудки прошлого – это дурость, которой не должно быть в прогрессивном обществе. Ведь совсем не важно, какой цвет кожи у человека. Если сам этот человек велики или наоборот ужасен. Хотя по умолчанию, он всех считал хорошими. Кроме тех, кто травил его в академии.

– Как я тебя понимаю. Я тоже ужасаюсь поведением некоторых Парижан. Тут тоже есть расизм. Но его меньше. Это не такое часто явление… Я читал, что в Америке даже улицы поделены на места, где должны ходить черные и где должны ходить белые.

– Ну почти. У нас есть черные кварталы. Бедные, нищие. И белые – богатые и красивые. А еще черным могут отказать в обслуживании в некоторых местах. И их не обучают в школах вместе с другими… И так не только с черными.

Миха резко замолчал и посмотрел на Марселя, пытаясь понять, как тот может отнестись к словам, что готов был сказать "американец."Но он не решился. Пока побоялся. Боялся правдой о себе испортить их общение. Ведь тогда он бы лишился единственного человека, кто мог говорить с ним на родном языке. И лишится того, кто тоже понимал его.

Это был второй день их знакомства, но оба студента уже успели загореться этим общением. Потому что иного у них и не было. Больше никто не хотел с ними разговаривать даже в академии. А за пределами жизнь была блеклой. Миха и вовсе из-за низкого уровня владения языком старался жить отшельником, хотя и обожал жизнь и ее движение. Поэтому проводил дни в своей лаборатории и иногда ходил снимать природу в парки. Либо учил язык. Но говорить боялся.

– Ужасно. Даже это ужасно. Ох, в искусстве точно нужна революция. Чтобы показать равенство людей через искусство. А то даже в академии черных натурщиц не признают, потому что они не благородных кровей. Хотя нам позируют куртизанки, любовницы других художников и девушки, решившие стать частью искусства.

– На прошлой недели позировала цыганка… – Тихо произнес Миха и посмотрел на кимоно. Настоящее японское кимоно, которое он раньше видел лишь на гравюрах. – Это кимоно?

– Ах, это Вита – куртизанка из дома Пикард. Культовое место… Никогда там не был… Да, кимоно из Японии. Эпоха Бакумацу. 50-е года прошлого века. Кимоно летнее мужское. Принадлежало знатному господину. Так сказал продавец. На кимоно редкий рисунок… Не помню названия… Там с росой что-то связано.

Миха слушал с интересом. О Японии он только слышал и читал немногочисленные книги. Но культурой был очарован. Она ему казалась такой загадочной и такой далекой.

– А ты носил его в академию?

– Еще нет… Не решался. Да и надо было придумать, как его сделать интереснее. Я решил, что нужно вместо классического оби повязать шелковую ленту. Лавандового цвета. И можно еще сделать большой бант. И жемчуга добавлять!

Миха слушал и представлял, как на кимоно может красиво выглядеть с жемчугом и бантом. Действительно необычно. И это стоило сфотографировать. Чтобы запечатлеть момент. И попутно он подумал про то, что этот снимок можно было бы даже повесить в галерею.

– То есть однажды придешь? Скажешь заранее? Я хочу сделать фотоснимок… Ты просто всегда интересно одеваешься. Будто сам пытаешься быть картиной, – произнес Миха.

Марсель снял с плиты чайник и сразу замер, думая над словами своего нового знакомого. А ведь правда – он сам всегда одевался ярко. Как проиведение искусство. Но у этого была причина. Марсель пытался с помощью одежды и необычных образов сделать себя веселее и при этом скрыть тоску и печаль. Но в итоге становился изгоем общества. И со временем стал нарочно одеваться еще ярче, считая, что таким образом он покажет всем свое уникальное видение искусства. Ну а еще он был диким модником. Это ему прививали с детства.

– Я просто люблю быть в центре внимания.

– Только ты становишься изгоем… Конечно, я не думал, что в Париже тоже плохо относятся к тем, кто выделяется.

– Нет, это только в академии. В барах, или клубах такого нет. Там люди более открытые… Только я боюсь туда ходить… Из-за людей в академии…

Миха тяжело вздохнул и посмотрел на то, как медленно Марсель вливал в чайник воду. Будто бы боясь, что спешка ухудшит вкус напитка. Что было правдой. Ибо художник соблюдал все тонкости чайной церемонии.

– Напитку нужно 7 минут, чтобы настоялся и насытится ароматом чая. А я пока переодену мокрый костюм, что пропах селедкой. Как этому продавцу только пришла в голову идея бросить в меня рыбешку? – Марсель пошел за ширму, за которой всегда переодевался. Этому его научили няньки. Ведь все аристократы всегда переодевались за ширмой.

– Он решил оценить твой танец. Самый невероятный и запоминающийся надолго, – пошутил Миха.

Он не понял, зачем Марсель пошел за ширму и вообще зачем этот атрибут нужен. В Америке ими никто не пользовался. А в детстве самого Майкла их вовсе не было. Но теперь, он был совсем не Майклом, а Михаэлем и решил интегрироваться в Парижскую жизнь, не задавая лишних вопросов и считая, что все это правильно. Он даже стал думать о том, чтобы купить ширму себе и переодеваться за ней.

Спустя 7 минут Марсель вернулся в домашнем шелковом халате и пижамных шелковых брюках с кружевными рюшами на штанинах. Сам Миха удивился такому наряду, ведь дома предпочитал ходить в уличном, либо старом с дырками и считал, что все так одеваются. Но теперь он стал понимать, что его представления о жизни были неверными.

– Ну что обсудим революцию за чашечкой чая и бриошами с изюмом из булочной месье Кампо, – Марсель взял чайник и стал разливать насыщенный красный напиток.

Михаэль никогда не видел чая такого оттенка и поэтому удивился этому. Но все же осмелился попробовать и удивился необычному вкусу, напоминавшим ему и кору деревьев, которую он жевал в детстве от скуки, и сухофрукты, и даже вареную крапиву либо жареную ботву одуванчиков.

– Революция дело важное. Для начала… Нам нужна идеология, – Марсель взял бриошь и отломил кусочек, чтобы отправить его в рот.

– Ну… Ты сказал, что мы отрицаем все прошлое искусство. И что мы анти искусство. При этом мы делаем это чтобы переосмыслить это. То есть наша идеология – переосмысление, – Миха взял булочку и откусил от нее кусочек.

– Сложно, люди не поймут сразу… Надо… Прецедент сделать. Акцию. Революция началась с забастовки и бунта.

– Бунта на тему булочек и пирожных?

– Людям не хватало хлеба и они решили свергнуть короля. Сейчас людям не хватает искусства, но они не свергают художников… Значит это должны сделать мы. Показать, что профессия художника изжила себя и что по факту, само искусство уже осточертело. Поэтому мы не просто сделаем анти искусство. Мы станем анти художниками и покажем свое презрение к искусству этому миру. Это будет первый этап революции, – Марсель говорил план и продолжал отламывать кусочки бриоши и отправлять их в рот. – Следом мы объявим, что эта идея изжила себя и предложить миру новую. А потом скажем, что все было шуткой и мы совершили революцию!

Миха слушал все внимательно и кусал несчастную бриошь. Он никогда не думал о такой революции и вообще о плане по ее созданию. И поэтому удивился, когда Марсель выдал подобное.

– Ну а как мы покажем, что искусство не имеет границ? И что все люди равны?

– Если не будет искусства – не будет границ. Все просто! Тем более мы будем этим руководить! Gouverner c’est prévoir! (Руководитель всегда предвидит будущее!)

– Я готов стать первым ДаДа фотографом… – Миха отпил чай с громким хлюпом и замер, смотря на то, как изящно пьет чай Марсель.

Все его движения говорили о благородстве. Его поза – прямая спина, расслабленные руки, локти прижатые к телу и тонкие пальцы, что держали чашку – все выглядело легким, естественным и очень правильным. А слегка прикрытые глаза в момент, когда он делал глоток лишь добавляли элегантности и шарма. Марсель пили чай крайне тихо и даже стук чашки о блюдце не было слышно. В то время как Михаэль весь скривился, ссутулил спину и громко прихлебывал благородный напиток. Поймав себя на этой мысли, фотограф быстро выпрямился и взял чашку двумя руками. Так, как это делал Марсель. И тоже отпил чай. Тихо, без прихлебывают. Затем он отломил кусочек бриоши и так же отправил его в рот, повторяя каждое движение за французом и после резко сказал:

– Замри!

Миха достал из своего кейса фотоаппарат и быстро раскрыл его и привел в рабочее положение, чтобы сделать кадр. Марсель же сидел в застывшей позе до последнего и с трудом понимал, что делает его знакомый. И только после того, как на него направили объектив он почувствовал, как все сжалось внутри. И как страх заставил его просидеть в этой позе с чашкой еще минуту, пока Миха не сказал:

– Все… Кадр завтра покажу.

Марсель громко поставил чашку на стол и посмотрел на камеру, которая теперь лежала на столе. Он не мог поверить, что его только что сфотографировали. И что это был первый в его жизни снимок. Да, его семья была достаточно богатой, чтобы делать снимки, но из-за шрамов от оспы, Марсель никогда не делал это. Он боялся, что на фотографии все будет видно. И что все узнают его секрет.

– Ты никому не покажешь этот снимок? – робко спросил Марсель и посмотрел на Михаэля.

Фотограф был удивлен реакции Марселя и тому, как тот отреагировал на камеру. Так, как на нее реагируют люди, что первый раз видели такое чудо техники.

На его памяти так реагировали только амиши, которые приехали однажды в салон сделать портрет семьи. Они ушли из общины и решили стать настоящими Нью-Йоркцами и поэтому пришли за фотографией. И они так же смотрели на камеру, что видели первый раз в жизни. И о которой только слышали и читали в газетах.

– Ну если ты хочешь, я могу оставить его тебе… Но ты получишься хорошо. Я отлично снимаю. Тем более у тебя такое правильное лицо. А твои движения – они такие живые и пластичные. Ты будто рисуешь ими фигуры и линии. Даже когда пьешь чай. Поэтому я решил сделать кадр в моменте. Потому что это не застывший снимок. Это живое изображение. И твое лицо всегда готово съемке… Я так подумал… Ты же зачем-то носишь пудру.

Марсель резко встал из-за стола и отвернулся от Михи. Он чувствовал, как внутри нарастала паника. Юноша правда считал, что камера могла вмиг обнажить его секрет, поэтому набрался смелости и решил сам признаться в страшной тайне:

– Я ношу пудру не потому что готов к съемке… Я ношу пудру, чтобы скрыть изъян на моей коже…

Француз резко повернулся к новому знакомому и сглотнул, смотря на камеру, а после перевел взгляд на Михаэля:

– Ты тоже решил поиздеваться и показать всем это? Ты фотограф, и знаешь, что камера обнажает все изъяны кожи. И этот снимок… Зачем ты сделал его?

– О чем ты? Я просто увидел хороший кадр и сделал его. Я не хочу тебе навредить. Тем более… Меня никто и слушать не будет.

– Но ты можешь стать не таким изгоем как я.

– Я до конца жизни буду изгоем. А ты… Что за изъян? Можешь сказать? Если ты хочешь я при тебе выну пленку и уничтожу кадр…

– Мой секрет в обмен на твой. Если кто-то узнает мой, я расскажу твой. И наоборот, – Марсель вспомнил детскую игру, когда люди делились секретами. И когда брали гарантию в виде другого секрета о том, что о них не расскажут.

– Ок… Я согласен… Что за секрет.

Марсель закатал рукав своего халата и показал руку, на которой виднелись несколько бледных шрамов от оспы. И россыпь веснушек.

– Мое тело покрыто следами от оспы. И лицо… просто изуродовано. Настолько, что на это страшно смотреть. Я пудрю его, чтобы скрыть это. И иногда пользуюсь белилами. Оспа лишила меня красоты, которая была у моих предков и чуть не лишила зрения. А могла лишить и жизни…

Марсель резко замолчал, вспоминая своего брата, что умер от этой болезни. Но не решился сказать об этом. Это было слишком личное. Этого он не мог доверить. Даже в обмен на иной секрет.

– Теперь ты…

Миха слушал Марселя очень внимательно, сочувствуя ему и желая сказать, что камера не обнажает несовершенства. Но решил сначала сказать свой секрет. Страшный секрет.

– Ну это не совсем секрет. Некоторые люди понимают, что я отличаюсь от них. Кто-то сразу узнает. Кто-то догадывается по моим привычкам… Я не американец. И никогда им не был. Я еврей.

Марсель ожидал услышать все, что угодно: начиная от того, что Михаэля 6 пальцев на ногах, заканчивая тем, что он слеп на один глаз, поэтому и занимается фотографией. Ведь среди художников часто ходили шутки о том что фотографы на деле слепые, поэтому не занимаются живописью, а щелкают затворами.

– Но секрет в другом. Из амереканского у меня только паспорт. Потому что я даже родился в Российской империи. Мои родители бежали оттуда. Из-за погромов. И преследований. С той территории, откуда мы бежали… Евреев пытались выгнать и поселить за пределами города. В болоте. А некоторых убивали. Мы спасались от антисемитизма и бежали сначала во Францию. А потом на корабле добрались до Америки. Там тоже есть антисемитизм. Но там проще сменить документы, имя и фамилию. И начать новую жизнь… Мое настоящее имя. Михаил Мария Минц…

Марсель был готов услышать многое. И даже надеялся, что секрет его знакомого куда страшнее его. Но это оказалась просто тайна его настоящего происхождения. "Американец"оказался далеко не американцем. Хотя это и был равноценный по важности для каждого.

– По рукам. Каждый хранит этот секрет. Если кто-то узнает секрет. То доверенный секрет можно разболтать.

Миха кивнул и пожал руку. Это был довольно специфический обмен секретами, которой будто бы заставлял обеих рассказать самую темную тайну из прошлого. Но при этом он скреплял их, как скромное рукопожатие. Ведь эти секреты на самом деле были ужасны. Ведь аристократу не по статусу болеть оспой и иметь уничтоженное здоровье и рубцы и пятна на лице. А американцу, совсем не американское происхождение и третье имя.

– Кадр покажу утром. Нужна ночь на проявку. А потом ты сам решишь, как им распорядится.

– Хорошо… Давай допьем чай…

– Нет, мне пора, – Миха улыбнулся и быстро допил чай из чашки в один глоток и пошел к двери.

На деле он спешил проявить снимок и как можно скорее показать кадр Марселю и доказать ему, что камера не проявляет такие нюансы внешности. А после уговорить его попозировать, да не где-нибудь. А в самом Версале. Ведь внешность Марселя идеально подходила под замыслы юного фотографа. Надо только раздобыть парик и придумать нужный образ. Но с этим мог справится и главный объект съмки.

Фотография меняет человека

Фотография – это новое искусство. Восьмое искуство.

Рано утром Марселя разбудил настойчивый стук в дверь. Юноша совсем не хотел вставать в такую рань, но нехотя поднялся и накинул поверх ночной рубашки, что едва доходила до колен, шелковый халат в китайском стиле. Обычно, одежда ему не подходила из-за роста и того, что подобную одежду обычно шили не на таких высоких мужчин.

Открыв дверь, Марсель замер, видя Миху в том же костюме, каком он был и вчера. Только без пиджака и с завернутыми рукавами рубашки. В руках он держал фотографию и при этом сонно и очень мило улыбался:

– Готово. И ничего не видно. Как и обещал.

Марсель впустил в квартиру Миху и взял снимок из рук Михи и стал активно разглядывать эту фотографию. Первую в своей жизни. На снимке и правда было все идеально. Ни одного изъяна лица, которое было видно, порой даже под тонким слоем пудры. И его лицо правда стало в разы ровнее, чем казалось таковым в жизни.

– Это великолепно, – тихо сказал француз и поднял взгляд на Миху.

– Тебе нравится? Можешь оставить это фото себе. Это твое.

– Спасибо… Стой… А ты где так научился снимать?

Марсель повернул снимок Михе и решил уточнить, где тот научился так делать снимки, которые не походили на типичные портреты, что можно было получить в любом салоне. И которые правда походили на картины. Маленькие картины с определенным сюжетом.

Ведь на снимке Марсель сидел с чашкой чая в руках, держа ее на французский манер двумя руками. Только вот положение рук было таким красивым и таким ровным, что могло показаться, будто пьющий чай на деле танцует балет руками. Таким уникальным было статичное изображение, которое казалось замершим кадром фильма.

– Я просто делал портреты… И потом стал их рисовать камерой, – улыбнулся юноша, немного смущаясь.

– Ты гений.

Марсель решил убрать снимок в рамку для фото. Но у него такой не было. Поэтому он решил, что ее необходимо купить. Значит после учебы он обязательно зайдет в лавку экзотических товаров, чтобы найти рамку из Индии.

– Ты пойдешь на занятие с месье Кавалье? – Марсель улыбнулся и положил снимок на книжную полку, чтобы он не помялся до момента, когда будет помещен в рамку. – Он обещал сегодня рассказать про футуристов. И показать некоторые приемы кубизма.

– О, кубизм это интересно, – Миха заметно оживился. – Я люблю его рассказы об искусстве. Мистер Кавалье очень умный.

– Он гениальный! Не то что другие художники. И выставки организует студентам… Я бы хотел попасть на них. Но я пока не уверен насчет работ… Он всегда просит приносить свои альбомы и показывать ему. А потом выбирает лучших. И выбор этот жесток и очень… Очень серьезен.