Женская война

Нанона, которая слушала этот поток слов, опустив голову, подняла на Ковиньяка свои большие глаза.

– Это правда? – спросила она.

– Что?

– То, что ты задумал, брат?

Ковиньяк был увлечен в своем порыве красноречия звуком собственных слов, как это часто бывает с людьми, привыкшими к пустозвонству. Вопрос, заданный Наноною, призвал его к действительности. Он вопросил самого себя, нельзя ли ему как-нибудь от этого порыва вдохновения сделать переход к чему-нибудь посущественнее.

– Видишь ли, сестричка, – сказал он, – клянусь тебе… Уж, право, не знаю чем… Ну, клянусь тебе честью Ковиньяка, что я действительно глубоко опечален смертью Ришона, а еще больше смертью… Вот видишь ли, сейчас только, сидя вот на этом самом камне, я старался всеми силами и средствами угомонить свое сердце, которое до сих пор всю мою жизнь молчало во мне и которое теперь не довольствуется тем, что бьется, но говорит, кричит, плачет. Скажи, Нанона, ведь это и есть то самое, что называется угрызениями совести?

Этот вопль был так натурален, был так полон горести, несмотря на его дикость, что Нанона поверила его исхождению из самой глубины сердца.

– Да, – сказала она, – это угрызение совести. Ты лучше, чем я думала.

– Ну, коли так, – сказал Ковиньяк, – коли это точно угрызение совести, то я отправлюсь в африканскую кампанию. Ведь ты доставишь мне средства для обмундирования и путешествия, и дай Бог, чтобы все твои горести удалились со мною.

– Ты никуда не пойдешь, брат, – сказала Нанона. – Отныне ты будешь вести жизнь вполне обеспеченного человека. Ты уже десять лет борешься с нищетою. Я не говорю об опасностях, которым ты подвергался, они неизбежно связаны с жизнью солдата. На этот раз ты спас свою жизнь там, где другой ее потерял. Значит, такова была воля Божия, чтобы ты жил, а мое желание, совпадающее с этою волею, в том, чтобы отныне ты жил счастливо.

– Погоди, сестрица, что ты такое говоришь и как понимать твои слова? – отвечал Ковиньяк.

– Я хочу сказать, что ты должен отправиться в мой дом в Либурне, прежде чем его успеют разграбить. Там в потайном шкафу, что позади венецианского зеркала…

– В потайном шкафу? – переспросил Ковиньяк.

– Да, ведь ты его знаешь, не правда ли? – спросила Нанона с улыбкою. – Ведь ты из этого самого шкафа месяц тому назад взял двести пистолей?

– Нанона, ты должна мне отдать ту справедливость, что я мог бы взять из этого шкафа, битком набитого золотом, гораздо больше, а между тем взял только то, что было мне существенно необходимо.

– Это правда, – сказала Нанона, – и если это может тебя оправдать в собственных глазах, то я охотно это подтверждаю.

Ковиньяк покраснел и опустил глаза.

– О, Боже мой, забудем об этом, – сказала Нанона. – Ты очень хорошо знаешь, что я прощаю тебя.

– А чем это доказывается? – спросил Ковиньяк.

– А вот чем. Ты отправишься в Либурн, откроешь этот шкаф и найдешь в нем все, что мне удалось уберечь от своего богатства: двадцать тысяч экю золотом.

– Что же я буду с ними делать?

– Ты их возьмешь.

– Но кому же ты предназначаешь эти двадцать тысяч экю?

– Тебе, брат. Это все, чем я располагаю. Ведь ты знаешь, что, расставаясь с д’Эперноном, я ничего не выпросила для себя, так что моими домами и замками завладели другие.

– Что ты говоришь, сестра! – вскричал пришедший в ужас Ковиньяк. – Что ты забрала себе в голову?

– Да ничего, Ролан, я только повторяю тебе, что ты возьмешь себе эти двадцать тысяч экю.

– Себе?.. А тебе?..

– Мне не нужно этих денег.

– Ага, я понимаю, у тебя есть другие. Ну, тем лучше! Но ведь эта сумма громадная, ты подумай об этом, сестра. Для меня этого много за один раз.

– У меня других денег нет, у меня остались только драгоценные вещи. Я и их тебе отдала бы, но они мне необходимы для вклада в этот монастырь.

Ковиньяк подскочил от удивления.

– В этот монастырь! – вскричал он. – Ты хочешь вступить, сестра, в этот монастырь?

– Да, мой друг.

– О, ради Бога, не делай этого, сестричка! Монастырь!.. Ты подумай, какая там скучища! Ты об этом меня спроси, ведь я был в семинарии. Шутка сказать, монастырь! Нанона, не делай этого, ты сгниешь!

– Я на это и надеюсь, – сказала Нанона.

– Слушай, сестра, если так, то я не хочу твоих денег, слышишь? Черт побери! Эти деньги спалят мне руки.

– Ролан, – возразила Нанона, – я вступлю сюда не для того, чтобы тебя обогатить, а для того, чтобы самой стать счастливою.

– Но ведь это сумасшествие! – сказал Ковиньяк. – Я твой брат, Нанона, и я этого не допущу.

– Мое сердце уже здесь, Ролан. Что же будет делать мое тело в другом месте?

– Об этом страшно и подумать, – сказать Ковиньяк. – О, моя милая Нанона, моя дорогая сестра, пожалей себя!

– Пожалуйста, ни слова больше, Ролан. Ты слышал меня. Эти деньги твои, распорядись ими разумно, потому что твоя бедная Нанона не будет подле тебя, чтобы снабдить тебя снова деньгами.

– Но послушай, сестра, что доброго сделал я для тебя, для того, чтобы ты так великодушно обошлась со мною?

– Ты дал мне то, чего одного я ожидала, чего одного жаждала, что для меня было всего дороже. Это было именно то, что ты привез мне из Бордо в тот вечер, когда он умер и когда я не могла умереть.

– Ах да, вспоминаю, – сказал Ковиньяк, – это та прядь волос…

И искатель приключений понурил голову, он почувствовал у себя в глазах какое-то необычное ощущение. Он поднял руку к глазам.

– Другой бы плакал, – сказал он. – Я плакать не умею, но, ей-богу, страдаю от этого нисколько не меньше, если не больше.

– Прощай, брат, – сказала Нанона, протягивая руку молодому человеку.

– Нет, нет, нет! – воскликнул Ковиньяк. – Никогда я не скажу тебе прости по своей доброй воле! И что тебя побуждает запираться в этом монастыре? Страх, что ли? Коли так, уедем из Гиенны, будем вместе бродить по свету. Ведь и в мое сердце вонзилась стрела, которую я повсюду буду носить с собою, и она будет причинять мне боль, которая заставит меня чувствовать и твою боль. Ты будешь мне говорить о нем, а я буду тебе говорить о Ришоне. Ты будешь плакать, а потом, может быть, и я тоже стану способен плакать, и это доставит мне облегчение. Хочешь, удалимся куда-нибудь в пустыню, и там я буду почтительно услуживать тебе, потому что ты святая девушка. Хочешь, я сам стану монахом? Впрочем, нет, я не в состоянии, признаюсь откровенно. А только ты не уходи в монастырь, не прощайся со мной навеки!

– Прощай, брат.

– Хочешь остаться в Гиенне, невзирая на бордосцев, на гасконцев, невзирая ни на кого? У меня теперь уже нет моего отряда, но со мной еще остаются Фергюзон, Барраба и Карротель. А мы вчетвером еще можем сделать много. Мы будем тебя охранять лучше, чем охраняют королеву, и если до тебя доберутся, если тронут хотя один волос на твоей голове, то ты можешь потом сказать: они умерли все четверо. Мир их праху.

– Прощай, – повторила она.

Ковиньяк собирался продолжать свои убеждения, как вдруг на дороге раздался стук кареты.

Перед каретою скакал верховой курьер в ливрее королевы.

– Это что такое? – сказал Ковиньяк, оборачиваясь в сторону кареты, но не опуская руки своей сестры, стоявшей по ту сторону решетки.

Карета тогдашнего фасона, с гербами и открытыми боками, была запряжена шестеркою лошадей. В ней сидело восемь человек, и с ними целая куча лакеев и пажей.

Позади кареты ехали гвардейцы и придворные верхом.

– Дорогу, дорогу! – кричал курьер, мимоходом хлестнув бичом лошадь Ковиньяка, хотя она стояла совсем в стороне на краю дороги.

Испуганная лошадь сделала прыжок.

– Эй, приятель, – крикнул Ковиньяк, выпуская руку сестры, – вы уж, пожалуйста, будьте поосторожнее!

– Дорогу королеве! – кричал курьер, мчась вперед.

– Королева, королева, вон оно что! – сказал Ковиньяк. – Ну, коли так, надо посторониться, чтобы не нажить каких-нибудь хлопот.

И он как можно ближе прижался к стене, держа лошадь под уздцы.

В эту минуту у кареты как раз порвался гуж, и кучер мощным усилием сдержал шестерку лошадей.

– Что такое? – раздался чей-то голос, отличавшийся сильным итальянским акцентом. – Почему остановились?

– Гуж порвался, ваше преосвященство, – сказал кучер.

– Откройте, откройте! – кричал тот же голос.

Два лакея бросились открывать дверцу, но прежде чем они успели отбросить подножку, человек с итальянским акцентом уже спрыгнул на землю.

– А, да это синьор Мазарини, – сказал Ковиньяк. – Он, по-видимому, не стал ждать, чтобы его попросили выйти из кареты первым.

После него вышла королева.

После королевы – Ларошфуко.

Ковиньяк протер себе глаза.

Вслед за Ларошфуко вышел д’Эпернон.

– Эх, – проговорил наш искатель приключений, – зачем вместо того другого не повесили вот этого!

За д’Эперноном последовал ля Мельере, а за ля Мельере герцог Бульонский и еще две придворные дамы.

– Я знал, что они уже прекратили драку, – сказал Ковиньяк, – но не знал, что они уже успели так крепко подружиться.

– Господа, – сказала королева, – вместо того чтобы ждать здесь, пока исправят карету, не пройтись ли нам немножко? Погода прекрасная, воздух такой свежий.

– Как прикажете, ваше величество, – ответил Ларошфуко, низко кланяясь.

– Пойдемте рядом, герцог. Вы мне скажете какие-нибудь из ваших прекрасных изречений.[3] Вы, должно быть, немало их сочинили с тех пор, как мы не видались.

– Дайте мне руку, герцог, – сказал Мазарини герцогу Бульонскому. – Я знаю, что у вас подагра.

Д’Эпернон и де ла Мельере замыкали шествие, беседуя с дамами.

Все эти люди смеялись и, освещенные теплыми лучами заходящего солнца, казались кучкою закадычных друзей, собравшихся на прогулку.

– А что, далеко еще отсюда до Бурей? – спросила королева. – Вы, господин Ларошфуко, изучили всю эту страну и можете дать ответ на такой вопрос.

– Три лье, государыня. Мы будем там, наверное, не позже девяти часов.

– Вот это хорошо. А завтра рано утром вы отправитесь к нашей милой кузине, мадам Конде, которую мы будем счастливы видеть.

– Ваше величество, – сказал герцог д’Эпернон, – видите вы этого красавца, который стоит у решетки и смотрит через нее на прекрасную даму, которая ушла в ту минуту, как мы вышли из кареты?

– Да, я видела все. Надо полагать, что в монастыре Святой Редегонды, в Пейсаке, не любят скучать.

В эту минуту приведенная в порядок карета полною рысью догнала знатных путешественников, которые успели уже пройти шагов двадцать за монастырь.

– Ну, господа, – сказала королева, – не будем слишком утомляться. Ведь вы знаете, что сегодня король устраивает для нас музыкальный вечер.

И все они сели в карету с громким смехом, который скоро был заглушен стуком колес.

Ковиньяк, поглощенный созерцанием ужасного контраста между этою радостью, промелькнувшею по дороге, и этою немою горестью, затворившеюся в монастыре, смотрел вслед удалявшейся карете. Когда она пропала из виду, он сказал:

– Да, мне остается только порадоваться тому, что как я ни плох, а все же есть люди, которые будут еще почище меня. Но, черт возьми, я постараюсь превзойти их. Я теперь богат, и это будет нетрудно для меня.

Он было повернулся, чтобы проститься с сестрою, но, как мы сказали, Нанона уже исчезла.

Тогда он со вздохом сел на коня, бросил последний взгляд на монастырь, поскакал по дороге к Либурну и скоро исчез за поворотом дороги, которая отходила в сторону от той, по какой направилась карета, увозившая знаменитых путников, игравших главные роли в этой повести.

Может быть, мы когда-нибудь встретимся с ними, потому что этот кажущийся мир, так плохо скрепленный кровью Ришона и Каноля, был только перемирием и женская война еще не была окончена.

Примечания

1

Appuntamento – приглашение на свидание (итал.).

2

Assignation – то же значение (англ.).

3

Ларошфуко был известный автор книги «Maximes», представляющей сборник кратких нравственных изречений, мыслей, поучений, характеристик и т. п.