Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3

– Она ни в коей мере не касается вас, поскольку вы арестованы еще со вчерашнего вечера. Нет, не вас предстоит мне сегодня арестовать. Вот поэтому-то я и радуюсь и говорю, что меня ожидает счастливый день.

С этими словами, произнесенными самым ласковым тоном, капитан покинул Фуке, чтобы отправиться к королю.

Он успел уже переступить порог комнаты, когда Фуке обратился к нему:

– Докажите мне еще раз ваше расположение.

– Пожалуйста, монсеньор.

– Господина д’Эрбле! Дайте мне повидать господина д’Эрбле!

– Хорошо, я сделаю все, чтобы доставить его сюда.

У д’Артаньяна и в мыслях, разумеется, не было, что ему с такой легкостью удастся выполнить свое обещание. И вообще было предначертано самою судьбой, чтобы в этот день сбылись все предсказания, сделанные им утром.

Как мы уже отметили несколько выше, он подошел к дверям королевской спальни и постучал. Дверь отворилась. Капитан имел основание думать, что сам король открывает ему. Это предположение было вполне допустимым, принимая во внимание то возбуждение, в котором накануне он оставил Людовика XIV. Но вместо короля, которого он собирался приветствовать со всей подобающей почтительностью, д’Артаньян увидел перед собой худое бесстрастное лицо Арамиса. Он был до того поражен этой неожиданностью, что чуть не вскрикнул.

– Арамис! – проговорил он.

– Здравствуйте, дорогой д’Артаньян, – холодно ответил прелат.

– Вы здесь… – пробормотал мушкетер.

– Король просит объявить, что после столь утомительной ночи он еще отдыхает.

– Ах! – произнес д’Артаньян, который не мог понять, каким образом ваннский епископ, еще накануне столь мало взысканный королевской милостью, всего за шесть часов вырос, как исполинский гриб, самый большой среди тех, которые подымались когда-либо по воле фортуны в тени королевского ложа.

В самом деле, чтобы быть посредником между Людовиком XIV и его приближенными, чтобы приказывать его именем, находясь в двух шагах от него, надо было стать чем-то большим, чем был, даже в свои лучшие времена, Ришелье для Людовика XIII.

– Кроме того, – продолжал епископ, – будьте любезны, господин капитан мушкетеров, допустить лиц, имеющих право на это, только к позднему утреннему приему. Его величеству желательно почивать.

– Но, господин епископ, – возразил д’Артаньян, готовый взбунтоваться и высказать подозрения, внушенные ему молчанием короля, – его величество велел мне явиться к нему на прием пораньше с утра.

– Отложим, отложим, – раздался из глубины алькова голос Людовика, голос, заставивший мушкетера вздрогнуть и замолчать.

Он поклонился, пораженный, остолбеневший и окончательно лишившийся дара соображения от улыбки, которой раздавил его Арамис вслед за словами, произнесенными королем.

– А чтоб ответить вам на вопрос, за разрешением которого вы прибыли к королю, дорогой д’Артаньян, – добавил ваннский епископ, – вот вам приказ, с которым вам немедленно следует ознакомиться. Это приказ, касающийся господина Фуке.

Д’Артаньян взял приказ, протянутый ему Арамисом.

– Отпустить на свободу! – пробормотал он. – Так вот оно что! – И он повторил свое «Так вот оно что!» на этот раз более понимающим тоном.

Этот приказ объяснял ему, почему он застал Арамиса у короля; видимо, Арамис в большой милости, поскольку ему удалось добиться освобождения из-под ареста Фуке; эта же королевская милость разъясняла и невероятную самоуверенность, с которой д’Эрбле отдавал приказания именем короля. Д’Артаньяну достаточно было понять хоть что-нибудь, чтобы понять все до конца. Он откланялся и сделал два шага по направлению к выходу.

– Я иду с вами, – остановил его епископ.

– Куда?

– К господину Фуке; я хочу быть свидетелем его радости.

– Ах, Арамис, до чего же вы меня только что удивили!

– Но теперь-то вы понимаете?

– Еще бы! Понимаю ли я? – вслух сказал д’Артаньян и тотчас же процедил сквозь зубы для себя самого: – Черт возьми, нет, ничего я не понимаю! Но это не важно, приказ есть приказ.

И он любезно добавил:

– Проходите, монсеньор, проходите.

Д’Артаньян повел Арамиса к Фуке.

II. Друг короля

Фуке с нетерпением поджидал д’Артаньяна. За время его отсутствия он успел отослать явившихся к нему слуг и отказался принять кое-кого из друзей, пришедших к нему несколько раньше обычного часа. У всякого, кто бы ни подходил к его двери, он спрашивал, умалчивая о нависшей над его головой опасности, лишь об одном: не знают ли они, где сейчас Арамис.

Когда он увидел наконец д’Артаньяна и идущего следом за ним прелата, радость его была беспредельна: она сравнялась с мучившим его беспокойством. Встретиться с Арамисом было для суперинтенданта своего рода возмещением за несчастье быть арестованным.

Прелат был молчалив и серьезен; д’Артаньян был сбит с толку этим немыслимым нагромождением невероятных событий.

– Итак, капитан, вы доставляете мне удовольствие видеть господина д’Эрбле?

– И еще нечто лучшее, монсеньор.

– Что же?

– Свободу.

– Я свободен?

– Да, вы свободны. Таков приказ короля.

Фуке взял себя в руки, чтобы, посмотрев в глаза Арамису, постараться понять его безмолвный ответ.

– Да, да – и вы можете принести благодарность за это господину ваннскому епископу, ибо ему, и только ему, вы обязаны переменой в решении короля.

– О! – воскликнул Фуке, скорее униженный этой услугой со стороны Арамиса, чем признательный за благоприятный исход своего дела.

– Монсеньор, – продолжал д’Артаньян, обращаясь к Арамису, – оказывая столь мощное покровительство господину Фуке, неужели вы ничего не сделаете и для меня?

– Все, что захотите, друг мой, – бесстрастно ответил епископ.

– Я хочу спросить вас об одной-единственной вещи и сочту себя полностью удовлетворенным вашим ответом. Каким образом сделались вы фаворитом его величества? Ведь вы виделись с королем не больше двух раз?

– От такого друга, как вы, ничего не скрывают, – с тонкой усмешкой проговорил Арамис.

– Если так, поделитесь с нами вашим секретом.

– Вы исходите из того, что я виделся с королем не больше двух раз, тогда как в действительности я видел его сотню раз, если не больше. Только мы умалчивали об этом, вот и все.

И, нисколько не заботясь о том, что от этого признания д’Артаньян стал пунцовым, Арамис повернулся к Фуке, не менее, чем мушкетер, пораженному словами прелата.

– Монсеньор, – сказал он, – король просил меня известить вас о том, что он ваш друг больше, чем когда-либо прежде, и что ваше прекрасное празднество, которое вы с такою щедростью устроили для него, тронуло его сердце.

Произнеся эту фразу, он так церемонно поклонился Фуке, что тот, неспособный разобраться в тончайшей дипломатической игре, проводимой епископом, замер на своем месте – безмолвный, оцепеневший, лишившийся дара соображения.

Д’Артаньян понял, что этим людям необходимо о чем-то поговорить с глазу на глаз, и собрался было уйти, подчиняясь требованиям учтивости, которая в таких случаях гонит человека к дверям, но его жгучее любопытство, подстрекаемое к тому же таким множеством тайн, посоветовало ему остаться.

Однако Арамис, повернувшись к нему, ласково произнес:

– Друг мой, ведь вы не забыли, не так ли, о распоряжении короля, отменяющем на сегодняшнее утро малый прием?

Эти слова были достаточно ясными. Мушкетер понял, чего от него хотят; он поклонился Фуке, затем, с оттенком иронического почтения, отвесил поклон Арамису и вышел.

Фуке, сгоравший от нетерпения в ожидании, когда же наступит этот момент, бросился к двери, запер ее и, возвратившись к Арамису, заговорил:

– Дорогой д’Эрбле, пришло, как кажется, время, когда я вправе рассчитывать, что услышу от вас объяснения по поводу происходящего. Говоря по правде, я ничего больше не понимаю.

– Сейчас все разъяснится, – сказал Арамис, усаживаясь и усаживая Фуке. – С чего начинать?

– Вот с чего: прежде всего почему король выпустил меня на свободу?

– Вам подобало бы скорее спросить, почему он велел взять вас под арест.

– Со времени ареста у меня было довольно времени, чтобы подумать об этом, и я пришел к выводу, что тут все дело в зависти. Мое празднество раздосадовало Кольбера, и он нашел кое-какие обвинения против меня, например, Бель-Иль?

– Нет, о Бель-Иле пока никаких разговоров не было.

– Тогда в чем же дело?

– Помните ли вы о расписках на тринадцать миллионов, которые были украдены у вас по распоряжению Мазарини?

– Да, конечно. Но что из этого?

– То, что вас объявили вором.

– Боже мой!

– Но это не все. Помните ли вы о письме, написанном вами мадемуазель Лавальер?

– Увы! Помню.

– Так вот: вас объявили предателем и соблазнителем.

– Но почему же в таком случае меня все же простили?

– Мы еще не дошли до сути. Мне хочется, чтобы вы поняли хорошенько существо дела. Заметьте себе следующее: король считает вас казнокрадом. О, мне отлично известно, что вы ничего не украли, но ведь король не видел расписок, и он не может не считать вас преступником.

– Простите, но я не вижу…

– Сейчас увидите. Король, прочитав к тому же ваше любовное послание к Лавальер и ознакомившись с предложениями, которые вы ей в нем сделали, не имеет ни малейшего основания испытывать какие-либо сомнения относительно ваших намерений насчет этой прелестницы, разве не так?

– Разумеется. Но ваш вывод?

– Я подхожу к его изложению. Король – ваш смертельный враг, неумолимый враг, враг навсегда.

– Согласен. Но разве я настолько могуществен, что он не решился, несмотря на всю свою ненависть, погубить меня любым из тех способов, которыми он может с удобством воспользоваться, поскольку проявленная мной слабость и свалившееся на меня несчастье дают ему право на них?

– Итак, мы с вами установили, – холодно продолжал Арамис, – что король никогда не помирится с вами.

– Но ведь он прощает меня.

– Неужели вы верите в это? – спросил епископ, меряя Фуке испытующим взглядом.

– Не веря в искренность его сердца, я не могу не верить самому факту.

Арамис едва заметно пожал плечами.

– Но почему же Людовик Четырнадцатый поручил вам известить меня о своем благоволении и благодарности? – удивился Фуке.

– Король не давал мне никаких поручений к вам.

– Никаких поручений… Но этот приказ? – сказал пораженный Фуке.

– Приказ? Да, да, вы правы, такой приказ существует.

Эти слова были произнесены таким странным тоном, что Фуке вздрогнул.

– Вы что-то скрываете от меня, я это вижу, – заметил суперинтендант финансов.

Арамис погладил подбородок своими холеными, поразительно белыми пальцами.

– Король посылает меня в изгнание? Говорите же!

– Не уподобляйтесь детишкам, разыскивающим в известной игре спрятанные предметы по колокольчику, который звенит или смолкает, когда они приближаются к этим предметам или, напротив, отходят от них.

– В таком случае говорите!

– Догадайтесь!

– Вы вселяете в меня страх.

– Ба! Это значит, что вы все еще не догадываетесь.

– Что же сказал король? Во имя нашей дружбы прошу вас ничего не утаивать от меня.

– Король ничего не сказал.

– Я умру от нетерпения, д’Эрбле. Вы убьете меня. Я все еще суперинтендант Франции?

– Да, и будете им, пока захотите.

– Но какую необыкновенную власть приобрели вы над волей его величества? Вы заставляете его исполнять ваши желания!

– Как будто.

– Но этому трудно поверить.

– Таково будет общее мнение.

– Д’Эрбле, во имя нашей близости, нашей дружбы, во имя всего, что для вас самое дорогое, скажите же мне, умоляю вас! Каким образом вам удалось войти в такое доверие к Людовику Четырнадцатому? Ведь он не любил вас, я знаю.

– Но теперь он будет любить меня, – проговорил Арамис, нажимая на слово «теперь».

– Между вами произошло нечто особенное?

– Да.

– Может быть, у вас тайна?

– Да, тайна.

– Тайна, которая может повлиять на привязанности его величества?

– Вы умнейший человек, монсеньор. Вы угадали. Я действительно открыл тайну, способную повлиять на привязанности короля Франции.

– А! – сказал Фуке, подчеркивая своею сдержанностью, что, как воспитанный человек, он не хочет расспрашивать.

– И вы сами будете судить, – продолжал Арамис, – вы сами скажете мне, ошибаюсь ли я относительно важности этой тайны.

– Я слушаю, раз вы настолько добры, что хотите открыться мне. Только заметьте, друг мой, я не вызывал вас на нескромность.

Арамис задумался на мгновение.

– Не говорите! – воскликнул Фуке. – Еще не поздно!

– Вы помните, – начал епископ, опуская глаза, – обстоятельства рождения Людовика Четырнадцатого?

– Как сегодня.

– Вы ничего особенного не слышали об этом рождении?

– Ничего, кроме того, что король не сын Людовика Тринадцатого.

– Это не существенно ни для вас, ни для Французского королевства. Всякий, у кого есть законный отец, является сыном своего отца, гласит французский закон.

– Это верно. Но это все же существенно в вопросе о чистоте крови.

– Второстепенный вопрос. Значит, вы ничего особенного не слышали?

– Ничего.

– Вот тут-то и начинается моя тайна.

– А!

– Вместо того чтобы родить одного, королева родила двух сыновей.

Фуке поднял голову.

– И второй умер? – спросил он.

– Сейчас узнаете. Этим близнецам подобало бы стать гордостью матери и надеждой Франции. Но слабость короля и его суеверия внушили ему опасение, как бы между его сыновьями, имеющими равные права на престол, не возникла распря, и от одного из них он избавился.

– Вы говорите, избавился?

– Подождите… Оба брата выросли: один на троне, и вы министр его; другой во мраке и одиночестве…

– И этот?..

– Мой друг.

– Боже мой! Что я слышу? Что же делает этот обездоленный принц?

– Лучше спросите меня, что он делал.

– Да, да.

– Он был воспитан в деревне; потом его заключили в крепость, которая зовется Бастилией.

– Возможно ли! – воскликнул суперинтендант, сложив руки.

– Один – счастливейший из смертных, второй – несчастнейший из несчастных..

– А мать его не знает об этом?

– Анна Австрийская знает решительно все.

– А король?

– Король ничего не знает.

– Тем лучше, – кивнул Фуке.

Это восклицание, казалось, произвело сильное впечатление на Арамиса. Он посмотрел с беспокойством на своего собеседника.

– Простите, я вас перебил, – сказал Фуке.

– Итак, я говорил, – продолжал Арамис, – что бедный принц был несчастнейшим из людей, когда бог, пекущийся о всех своих чадах, решил оказать ему помощь.

– Но как же?

– Сейчас вы увидите… Царствующий король… Я говорю «царствующий»; вы догадываетесь, надеюсь, почему я так говорю?

– Нет… Почему?

– Потому что обоим по праву рождения подобало быть королями. Вы придерживаетесь такого же мнения?

– Да.

– Решительно?

– Решительно. Близнецы – это един в двух лицах.

– Мне приятно, что такой опытный и знающий законник, как вы, дает разъяснение этого рода. Значит, для нас установлено, что оба близнеца имели одинаковые права?

– Установлено… Но боже мой, что за загадки!

– Бог пожелал послать тому, кто унижен, мстителя или, если хотите, поддержку. И случилось, что царствующий король, узурпатор… Вы согласны со мной, не так ли, что спокойное и эгоистичное пользование наследством, на которое в лучшем случае имеешь половинное право, – называется узурпацией?

– Да, узурпация. Ваше определение вполне точно.

– Итак, я продолжаю. Бог пожелал, чтобы у узурпатора был первым министром человек с большим талантом и великим сердцем и, сверх того, с великим умом.

– Это хорошо, хорошо! Я понимаю: вы рассчитывали на меня, чтобы помочь вам исправить зло, причиненное несчастному брату Людовика Четырнадцатого. Ваш расчет был правилен, я помогу. Благодарю вас, д’Эрбле, благодарю!

– Нет, совсем не то. Вы мне не даете закончить, – бесстрастно сказал Арамис.

– Я молчу.

– Царствующий король возненавидел господина Фуке, своего первого министра, и ненависть эта, подогретая интригой и клеветой, к которой прислушивался монарх, стала угрожать состоянию, свободе и, может быть, даже жизни господина Фуке. Но бог послал господину Фуке, опять же для спасения принесенного в жертву принца, верного друга, который знал государственную тайну и чувствовал себя в силах раскрыть эту тайну после того, как имел силу хранить ее двадцать лет в своем сердце.

– Не продолжайте, – вскричал Фуке, охваченный благородными мыслями, – я понимаю вас, и я все угадываю. Вы пошли к королю, когда до вас дошла весть о моем аресте; вы просили его обо мне, но он не захотел вас выслушать; тогда вы пригрозили ему раскрытием тайны, и Людовик Четырнадцатый в ужасе согласился на то, в чем прежде отказывал вам. Я понимаю, понимаю! Вы держите короля в руках. Я понимаю!

– Ничего вы не понимаете, – отвечал Арамис, – и вы снова прервали меня, друг мой. И затем, позвольте мне указать вам на то, что вы пренебрегаете логикой, а кое-что и недостаточно хорошо помните.

– Как так?

– Помните ли вы, на что я настойчиво упирал в начале нашего разговора?

– Да, на ненависть ко мне его величества короля, на неодолимую ненависть. Но какая ненависть устоит перед угрозой подобного разоблачения?

– Подобного разоблачения! Вот тут-то вам и недостает логики. Как! Неужели вы допускаете, что, раскрыв королю подобную тайну, я все еще был бы жив?

– Но вы были у короля не более как десять минут назад.

– Пусть так! Пусть он не успел бы распорядиться убить меня, но у него хватило бы времени приказать заткнуть мне глотку и бросить навеки в тюрьму. Рассуждайте же здраво, черт возьми!

И по этим мушкетерским словам, по этой несдержанности человека, который никогда не позволял себе забываться, Фуке понял, до какого возбуждения дошел спокойный и непроницаемый ваннский епископ. И, поняв, он содрогнулся.

– И затем, разве я был бы тем, чем являюсь, – продолжал, овладев собой, Арамис, – разве я был бы истинным другом, если бы, зная, что король и без того ненавидит вас, вызвал бы в нем еще более лютую ненависть к вам? Обворовать его – это ничто; ухаживать за его любовницей – очень немного; но держать в своей власти его корону и его честь! Да он скорее вырвал бы собственной рукой сердце из вашей груди!

– Значит, вы не показали ему, что знаете его тайну?

– О, я предпочел бы проглотить сразу все яды, которыми в течение двадцати лет закалял себя Митридат, чтобы избежать смерти от отравления.

– Что же вы сделали?

– Вот мы и дошли до сути. Полагаю, что мне удастся пробудить в вас кое-какой интерес к моему сообщению. Ведь вы слушаете меня, не так ли?

– Еще бы! Продолжайте!

Арамис прошелся по комнате и, убедившись, что они одни и что кругом все спокойно и тихо, возвратился к Фуке, который, сидя в кресле, с нетерпением ожидал обещанных ваннским епископом откровений.

– Я забыл упомянуть, – продолжал Арамис, – о замечательной особенности, свойственной этим братьям: бог создал их до того похожими, что только он и сумел бы отличить одного от другого, если б они предстали пред ним на Страшном суде. Их собственная мать, и та не сделала бы этого.

– Что вы! – воскликнул Фуке.

– То же благородство в чертах лица, та же походка, тот же рост, тот же голос.

– Но мысли? Но ум? Но знание жизни?

– О, в этом они не равны, монсеньор, ибо бастильский узник несравненно выше своего брата, и, если бы этот страдалец вступил на трон Франции, она узнала бы государя, который превзошел бы мудростью и благородством всех правивших ею до этого времени.

Фуке на мгновение уронил на руки голову, отягощенную столь великой тайной. Подойдя вплотную к нему, Арамис произнес:

– Между этими близнецами есть еще одно существенное различие, различие, касающееся в первую очередь вас, монсеньор: второй не знает Кольбера.

Фуке вскочил на ноги, бледный и взволнованный. Удар, нанесенный прелатом, поразил не столько его сердце, сколько ум.

– Понимаю вас, – сказал он Арамису, – вы предлагаете заговор.

– Приблизительно.

– Попытку из числа тех, что меняют судьбы народов?

– И суперинтендантов. Вы правы.

– Короче говоря, вы предлагаете заменить сына Людовика Тринадцатого, того самого, который в это мгновение спит в покоях Морфея, тем сыном Людовика Тринадцатого, который томится в тюрьме?

Арамис усмехнулся, и отблеск зловещих мыслей мелькнул на его лице.

– Допустим.

– Но вы не подумали, – произнес после тягостного молчания Фуке, – вы не подумали, что такой политический акт потрясет до основания все королевство?

Арамис ничего не ответил.

– Подумайте, – продолжал, горячась все больше и больше, Фуке, – ведь нам придется собрать дворянство, духовенство, третье сословие; низложить короля, покрыть страшным позором могилу Людовика Тринадцатого, погубить жизнь и честь женщины, Анны Австрийской, погубить жизнь и покой другой женщины, Марии-Терезии, и, покончив со всем перечисленным, если только мы сможем с этим покончить…

– Не понимаю вас, – холодно молвил Арамис. – Во всем только что вами высказанном нет ни одного слова, из которого можно было бы извлечь хоть крупицу пользы.

– Как! – вскричал пораженный словами прелата Фуке. – Такой человек, как вы, не желает подумать о практической стороне этого дела? Вы довольствуетесь ребяческой радостью, порождаемой в вас политической иллюзией, и пренебрегаете важнейшими условиями осуществления вашего замысла, то есть действительностью? Возможно ли это?

– Друг мой, – сказал Арамис, обращаясь к Фуке со снисходительной фамильярностью в тоне, – позвольте спросить вас, как поступает бог, когда желает заменить одного короля другим?

– Бог! – воскликнул Фуке. – Бог отдает исполнителю своей воли соответствующее распоряжение, и тот хватает осужденного ею, убирает его и сажает на опустевший трон триумфатора. Но вы забываете, что этот исполнитель воли господней зовется смертью. Боже мой, господин д’Эрбле, неужели у вас было намерение?..

– Не в этом дело. Вы заходите в ваших предположениях дальше поставленной мною цели. Кто говорит о смерти Людовика Четырнадцатого? Кто говорит о том, чтобы подражать богу в его деяниях? Нет. Я хотел сказать лишь о том, что бог совершает дела этого рода без всякого потрясения для государства, без шума и без особых усилий и что люди, вдохновленные им, успевают, подобно ему, во всем, за что бы они ни брались, какие бы попытки ни совершали, что бы ни делали.

– Что вы хотите сказать?

– Я хотел сказать, друг мой, – продолжал Арамис тем же тоном снисходительной фамильярности, – я хотел сказать только следующее: докажите, что при подмене короля узником королевство и впрямь пережило хоть какое-нибудь потрясение, и впрямь имел место шум, и впрямь потребовались исключительные усилия.

– Что! – вскричал Фуке, ставший белее платка, которым он вытирал себе лоб. – Вы говорите…

– Подите в королевскую спальню, – произнес с прежним спокойствием Арамис, – и даже вы, знающий теперь тайну, не заметите, уверяю вас, что королевское ложе занимает бастильский узник, а не его царственный брат.

– Но король! – пробормотал Фуке, охваченный ужасом при этом известии.

– Какого короля имеете вы в виду? – спросил Арамис так спокойно и вкрадчиво, как только умел. – Того, который ненавидит вас всей душой, или того, который благожелательно относится к вам?

– Того… который еще вчера?..

– Который еще вчера был королем? Успокойтесь – он занял место в Бастилии, которое слишком долго было занято его жертвой.

– Боже правый! Кто же доставил его в Бастилию?

– Я.

– Вы?

– Да, и с поразительной легкостью. Я похитил его минувшей ночью, и пока он спускался во мрак, соперник его поднимался к свету. Не думаю, чтобы это вызвало какой-нибудь шум. Молния, которая не сопровождается громом, никогда никого не будит.

Фуке глухо вскрикнул, как если бы был поражен незримым ударом. Судорожно схватившись за голову, он прошептал:

– И вы это сделали?

– Достаточно ловко. Что вы думаете об этом?

– Вы свергли короля? Вы заключили его в тюрьму?

– Да, все это сделано мной.

– И это свершилось здесь, в Во?

– Да, здесь, в Во, в покоях Морфея. Не кажется ли вам, что их построили в предвидении подобного дела?

– И это произошло…

– Этой ночью.

– Этой ночью?

– Между двенадцатью и часом пополуночи.

Фуке сделал движение, словно собирался броситься на Арамиса, но удержался и только произнес:

– В Во! У меня в доме!

– Очевидно, что так. И теперь, когда Кольбер не сможет ограбить вас, этот дом – ваш, как никогда прежде.

– Значит, это преступление совершено в моем доме?

– Преступление? – проговорил пораженный прелат.

– Это – потрясающее, ужасное преступление! – продолжал Фуке, возбуждаясь все больше и больше. – Преступление худшее, чем убийство! Преступление, опозорившее мое имя навеки, обрекающее меня внушать ужас потомству!