Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2

– И тайны.

– Я тоже часто мечтаю, – начала мадемуазель де Тонне-Шарант, – но…

– Она ничего не рассказывает, – заметила Монтале, – и то, о чем думает мадемуазель де Тонне-Шарант, известно одной Атенаис.

– Тсс! – остановила их Лавальер. – Мне послышались шаги.

– Скорее, скорее в кусты! – скомандовала Монтале. – Присядьте, Атенаис, вы такая высокая.

Мадемуазель де Тонне-Шарант послушно нагнулась.

В ту же минуту показались два молодых человека; опустив голову, они шли под руку по песчаной аллее вдоль берега.

Девушки прижались друг к другу и затаили дыхание.

– Это господин де Гиш, – шепнула Монтале на ухо мадемуазель де Тонне-Шарант.

– Это господин де Бражелон, – в свою очередь, шепнула де Лавальер.

Молодые люди приближались, оживленно беседуя между собою.

– Сейчас она была здесь, – сказал граф. – Это не был призрак; я говорил с нею, но, может быть, я напугал ее.

– Каким образом?

– Ах боже мой! Я не успел еще опомниться от того, что случилось со мною; должно быть, она меня не поняла и испугалась.

– Не волнуйтесь, друг мой. Она добрая и простит вас; она умница, она поймет.

– А что, если она слишком хорошо поняла?

– Ну что же?

– А вдруг она расскажет?

– Вы не знаете Луизы, граф, – заметил Рауль. – Луиза само совершенство. У нее нет недостатков.

Молодые люди прошли, голоса их мало-помалу затихли.

– Что это значит, Лавальер? – заговорила мадемуазель де Тонне-Шарант. – Виконт де Бражелон назвал вас в разговоре Луизой. Почему?

– Мы вместе воспитывались, – отвечала мадемуазель де Лавальер, – мы знали друг друга еще детьми.

– А кроме того, господин де Бражелон твой жених.

– А я и не знала! Это правда, мадемуазель?

– Как вам сказать, – отвечала Луиза, покраснев, – господин де Бражелон сделал мне честь, просил моей руки, но…

– Но что?

– По-видимому, король…

– Что король?

– Король не хочет дать согласия на этот брак.

– Почему? При чем тут король? – проворчала Ора. – Да разве король имеет право вмешиваться в подобные вещи?.. «Пулитика – пулитикой,– как говаривал Мазарини, – а любовь – любовью!». Раз ты любишь господина де Бражелона и он тебя любит, так венчайтесь. Я даю вам согласие на брак.

Атенаис расхохоталась.

– Ей-богу, я говорю серьезно, – продолжала Монтале, – и думаю, что в данном случае мое мнение стоит мнения короля. Не правда ли, Луиза?

– Воспользуемся тем, что эти господа ушли, – сказала Луиза, – перебежим луг и скроемся в чаще.

– Тем более, – заметила Атенаис, – что около замка и театра мелькают какие-то огни, словно готовятся сопровождать высочайших особ.

– Бежим! – воскликнули девушки.

И, грациозно подобрав длинные юбки, они быстро пересекли лужайку между прудом и самой глухой частью парка.

Лавальер, более скромная и стыдливая, чем ее подруги, почти не подымала юбок и не могла бежать так быстро, как они. Монтале и де Тонне-Шарант пришлось подождать ее.

В этот момент человек, скрывавшийся во рву, поросшем лозняком, выскочил и бросился по направлению к замку.

Издали доносился шум колес экипажей, катившихся по дороге: то были кареты королев и принцессы. Их сопровождали несколько всадников. Копыта лошадей мерно постукивали, как гекзаметр Вергилия. С шумом колес сливалась отдаленная музыка; когда она умолкала, на смену ей раздавалось пение соловья. А вокруг пернатого певца в темной чаще огромных деревьев там и сям светились глаза сов, чутких к пению.

Лань, забравшаяся в папоротник, фазан, примостившийся на ветке, и лисица, лежа в своей норе, тоже слушали музыку. Начинавшаяся внезапно в кустах возня выдавала присутствие этой невидимой публики.

Наши лесные нимфы каждый раз легонько вскрикивали, но, успокоившись, со смехом продолжали путь.

Так они дошли до королевского дуба, который в молодости своей слышал любовные вздохи Генриха II по прекрасной Диане де Пуатье, а позднее Генриха IV – по прекрасной Габриель д’Эстре. Вокруг дуба садовники устроили скамейку из мха и дерна, где короли могли спокойно отдыхать.

XXII. О чем говорили под королевским дубом

Шутки молодых девушек невольно замерли среди лесной тишины. Даже самая веселая, Монтале, заговорила серьезно.

– Как приятно, – вздохнула она, – откровенно поговорить обо всем, главное – о нас самих.

– Да, – отвечала мадемуазель де Тонне-Шарант, – при дворе под бархатом и брильянтами всегда таится ложь.

– А я, – вздохнула Луиза, – никогда не лгу; если я не могу сказать правды, я молчу.

– Этак вы недолго будете в милости, дорогая моя, – бросила Монтале. – Здесь не Блуа. Там мы поверяли старой принцессе все наши горести и желания. Она иногда вспоминала, что и сама когда-то была молода. Она рассказывала нам про свою любовь к мужу, а мы рассказывали ей про слухи о ее любовных похождениях. Бедная женщина! Она вместе с нами смеялась над этим; где-то она теперь?

– Ах, Монтале, – вскричала Луиза, – ты опять вздыхаешь; лес настраивает тебя на серьезный лад.

– Милые подруги, – заметила Атенаис, – вам нечего жалеть о жизни в Блуа; ведь и здесь нам неплохо. При дворе мужчины и женщины свободно говорят о таких вещах, о которых строго-настрого запрещают говорить матери, опекуны, а особенно духовники. А ведь это все-таки приятно, не правда ли?

– Ах, Атенаис! – проговорила Луиза и покраснела.

– Атенаис сегодня откровенна. Воспользуемся этим, – засмеялась Монтале.

– Да, пользуйтесь; сегодня вечером у меня можно выпытать сокровеннейшие тайны.

– Ах, если бы господин де Монтеспан был с нами! – проговорила Монтале.

– Вы думаете, я люблю господина де Монтеспана? – спросила молодая девушка.

– Он такой красавец.

– Да, и это большое достоинство в моих глазах.

– Вот видите.

– Даже больше скажу: из всех здешних мужчин он самый красивый, самый…

– Что там такое? – перебила Луиза, быстро вскочив со скамейки.

– Вероятно, лань пробирается в чаще.

– Я боюсь только людей, – сказала Атенаис.

– Когда они не похожи на господина де Монтеспана?

– Полно дразнить меня… Господин де Монтеспан действительно ухаживает за мной, но это еще ничего не значит. Ведь и господин де Гиш ухаживает за принцессой!

– Ах, бедняга! – промолвила Луиза.

– Почему бедняга?.. Я полагаю, что принцесса достаточно красива и занимает довольно высокое положение.

Лавальер грустно покачала головой.

– Когда любишь, – сказала она, – то любишь не за красоту и высокое положение, главное – это человек, его душа.

Монтале громко рассмеялась.

– Душа, взгляды – какие нежности! – фыркнула она.

– Я говорю только о себе, – отвечала Лавальер.

– Благородные чувства! – холодно, с оттенком покровительства заметила Атенаис.

– Вам незнакомы эти чувства, мадемуазель? – спросила Луиза.

– Очень знакомы; но я продолжаю. Как можно жалеть человека, который ухаживает за принцессой? Сам виноват.

– Нет, нет, – перебила Лавальер, – принцесса играет чувством, как маленькие дети огнем, не понимая, что одна искра может сжечь целый дворец. Блестит, и ей этого довольно. Она хочет, чтобы вся жизнь ее была непрерывною радостью и любовью. Господин де Гиш любит ее, а она его любить не будет.

Атенаис презрительно расхохоталась.

– Какая там любовь? – пожала она плечами. – Кому нужны эти благородные чувства? Хорошо воспитанная женщина с великодушным сердцем, вращаясь среди мужчин, должна внушать любовь, даже обожание, а про себя думать так: «Мне кажется, что если бы я была не я, то этого человека ненавидела бы менее, чем всех остальных».

– Так вот что ожидает господина де Монтеспана! – вскричала Лавальер, всплеснув руками.

– Его, как и всякого другого. Ведь я все-таки его предпочитаю, и будет с него! Дорогая моя, мы, женщины, царствуем здесь, пока мы молоды – между пятнадцатью и тридцатью пятью годами. А потом живите себе сердцем, все равно у вас, кроме сердца, ничего не останется.

– Как это страшно! – прошептала Лавальер.

– Браво! – воскликнула Монтале. – Молодец, Атенаис, вы далеко пойдете!

– Вы не одобряете меня?

– Одобряю всей душой! – отозвалась насмешница.

– Вы шутите, не правда ли, Монтале? – спросила Луиза.

– Нет, нет, я вполне согласна с тем, что сказала Атенаис, только…

– Только что?

– Только не умею так действовать. Я строю планы, которым позавидовали бы нидерландский наместник и сам испанский король, а когда наступает время действовать, ничего не выходит.

– Вы трусите? – презрительно заметила Атенаис.

– Позорно.

– Мне жаль вас, – сказала Атенаис. – Но по крайней мере умеете вы выбирать?

– Право, не знаю. Нет!.. Судьба смеется надо мной; мечтаю об императорах, а встречаю…

– Ора, Ора, перестань! – вскричала Луиза. – Ради красного словца ты готова пожертвовать людьми, которые тебя преданно любят.

– Ну, до этого мне нет дела: кто меня любит, должен быть счастлив, если я не гоню его прочь. Беда, если у меня явится слабость, беда и для него, если я буду вымещать на нем эту слабость. А ведь буду! Честное слово, буду!

– Ора!

– Так и надо, – сказала Атенаис, – может быть, таким путем вы и добьетесь, чего хотите. Мужчины во многом настоящие глупцы, они одинаково называют кокетством и гордость и непостоянство женщин. Я, например, горда, вернее – неприступна, я резко отталкиваю претендентов, но я при этом вовсе не хочу удержать их около себя. А мужчины уверяют, что я кокетка, их самолюбие нашептывает им, будто я мечтаю об их ухаживании. Другие женщины, вроде вас, Монтале, поддаются на нежные речи; они погибли бы, если бы на выручку не являлся благодетельный инстинкт, заставляющий их неожиданно менять тактику и наказывать того, кому они чуть было не уступили.

– Вот это и называется ученой диссертацией! – заметила Монтале тоном лакомки, смакующей изысканное кушанье.

– Ужасно! – прошептала Луиза.

– И вот благодаря такому кокетству – а это и есть настоящее кокетство, – продолжала фрейлина, – благодаря ему любовник, который только что гордился своими успехами, вдруг сразу теряет всю свою спесь. Он уже выступал победителем, а тут приходится идти на попятную. В результате вместо ревнивого, неудобного, скучного мужа мы имеем покорного, страстного и пылкого любовника, так как перед ним каждый раз новая любовница. Вся суть кокетства в этом. Благодаря ему делаешься царицей среди женщин, раз бог не дал драгоценного качества – умения управлять собственным сердцем и разумом.

– Какая же вы ловкая! – воскликнула Монтале. – И как хорошо вы поняли роль женщины!

– Я хочу обеспечить себе счастливую жизнь, – скромно заметила Атенаис. – Как все слабые любящие сердца, я защищаюсь против гнета сильных.

– А Луиза молчит.

– Просто я не могу понять вас, – отозвалась Луиза. – Вы говорите так, точно живете не на земле, а на какой-то другой планете.

– Ну уж, нечего сказать, хороша ваша земля. Земля, где мужчина курит фамиам перед женщиной, пока у нее не закружится голова и она не упадет; тогда он наносит ей оскорбление.

– Да зачем же падать? – проговорила Луиза.

– Ах, это совсем новая теория, дорогая моя; какое же вы знаете средство, чтобы устоять, если будете увлечены?

– О, если б только вы знали, что такое сердце, – воскликнула молодая девушка, подняв свои красивые влажные глаза к темному небу, – я бы вам все объяснила и убедила бы вас: любящее сердце сильнее всего вашего кокетства и всей вашей гордости. Кокетка может вызвать волнение, даже страсть, но никогда не внушит истинной любви. Любовь, как я ее понимаю, – это совершенное, полное, непрерывное самопожертвование, и притом обоюдное. Если я полюблю когда-нибудь, я буду умолять своего возлюбленного не посягать на мою чистоту и свободу; я скажу ему – и он поймет это, – что душа моя разрывается, отказываясь от наслаждений; а он, обожая меня и тронутый моей скорбной жертвой, с своей стороны также пожертвует собою; он будет уважать меня, не будет добиваться моего падения, чтобы после нанести мне оскорбление, по вашей кощунственной теории. Так я понимаю любовь. Неужели вы скажете, что мой возлюбленный будет презирать меня? Ни за что не поверю, разве только по своей натуре он подлец, но сердце мне порукой, что я не остановлю свой выбор на подлеце. Мой взгляд послужит ему наградой за все его жертвы и пробудит в нем такие доблести, которых он за собой не знал.

– Луиза! – перебила Монтале. – Все это только слова, на деле вы поступаете совсем иначе.

– Что вы хотите сказать?

– Рауль де Бражелон обожает вас, чуть не на коленях умоляет вас о любви. Несчастный виконт – жертва вашей добродетели. Из-за моего легкомыслия или из-за гордости Атенаис он бы никогда так не страдал.

– Просто это особый вид кокетства, – усмехнулась Атенаис, – мадемуазель пускает его в ход, не подозревая об этом.

– Боже мой! – вскричала Луиза.

– Да. Знаем мы это простодушие: повышенная чувствительность, постоянная экзальтация, страстные порывы, ни к чему не приводящие… О, такой прием – верх искусства и тоже очень эффективный! Немного поразмыслив, я готова, пожалуй, предпочесть его моей гордости; во всяком случае, он гораздо тоньше кокетства Монтале.

И обе фрейлины залились смехом. Лавальер молча покачала головой и сказала:

– Если бы я услышала в присутствии мужчины четверть того, что вы тут наговорили, или даже была убеждена, что вы это думаете, я бы умерла на месте от стыда и обиды.

– Так умирайте, нежная малютка, – отвечала мадемуазель де Тонне-Шарант, – хотя здесь и нет мужчин, зато есть две женщины, ваши подруги, которые прямо объявляют вам, что вы – простодушная кокетка, то есть опаснейшая из всех.

– Ну что вы говорите! – воскликнула Луиза, покраснев и чуть не плача.

В ответ снова раздался взрыв хохота.

– Постойте, я спрошу об этом у Бражелона, у этого бедного мальчика, который знает тебя лет двенадцать, любит тебя и, однако, если верить тебе, ни разу не поцеловал даже кончика твоих пальцев.

– Ну-ка, что вы скажете о такой жестокости, женщина с нежным сердцем? – обратилась Атенаис к Лавальер.

– Скажу одно только слово: добродетель. Что же, вы, пожалуй, отрицаете и добродетель?

– Послушай, Луиза, не лги, – попросила Ора, беря ее за руку.

– Как! Двенадцать лет неприступности и строгости!

– Двенадцать лет тому назад мне было всего пять лет. Детские шалости не идут в счет.

– Ну хорошо, вам теперь семнадцать лет; будем считать не двенадцать лет, а три года. Значит, в течение трех лет вы постоянно были жестоки. Но против вас говорят тенистые рощи Блуа, свидания при свете звезд, ночные встречи под платанами, его двадцать лет и ваши четырнадцать, его пламенные взоры, говорящие красноречивее слов.

– Что бы там ни было, но я сказала вам правду.

– Невероятно!

– Но предположите, что…

– Что такое? Говори.

– Договаривайте, а то мы, пожалуй, предположим такое, что вам и во сне не снилось.

– Можете предположить, что мне казалось, будто я люблю, на самом же деле я не люблю.

– Как, ты не любишь?

– Что поделаешь! Если я поступала не так, как другие, когда они любят, значит, я не люблю, значит, мой час еще не пробил.

– Берегись, Луиза! – сказала Монтале. – Отвечу тебе твоим давешним предостережением. Рауля здесь нет, не обижай его, будь великодушна; если, взвесив все, ты приходишь к заключению, что ты его не любишь, скажи ему это прямо. Бедный юноша!

И она снова захохотала.

– Мадемуазель только что жалела господина де Гиша, – заметила Атенаис. – Нет ли тут связи? Может быть, равнодушие к одному объясняется состраданием к другому?

– Что ж, – грустно вздохнула Луиза, – оскорбляйте, смейтесь: вы не способны меня понять.

– Боже мой, какая обида, и горе, и слезы! – воскликнула Монтале. – Мы шутим, Луиза; уверяю тебя, мы вовсе не такие чудовища, как ты думаешь. Взгляни-ка на гордую Атенаис, она не любит господина де Монтеспана, это правда, но она пришла бы в отчаяние, если бы Монтеспан ее не любил… Взгляни на меня, я смеюсь над господином Маликорном, но бедняга Маликорн отлично умеет, когда хочет, целовать у меня руку. К тому же самой старшей из нас еще не минуло и двадцати лет… все впереди!

– Сумасшедшие вы, право, сумасшедшие! – прошептала Луиза.

– Да, – заметила Монтале, – ты одна в здравом уме.

– Конечно!

– Значит, вы так-таки и не любите беднягу Бражелона? – спросила Атенаис.

– Может быть, – перебила Монтале, – она еще не совсем уверена в этом. На всякий случай имей в виду, Атенаис, если господин де Бражелон окажется свободен, приглядись хорошенько к нему раньше, чем дашь слово господину де Монтеспану.

– Дорогая моя, господин де Бражелон не единственный интересный мужчина. Господин де Гиш, например, не уступит ему.

– На сегодняшнем балу он не имел успеха, – сказала Монтале, – принцесса не удостоила его ни единым взглядом.

– Вот господин де Сент-Эньян, тот блистал; я уверена, что многие из женщин, видевших, как он танцевал, не скоро его забудут. Не правда ли, Лавальер?

– Почему вы спрашиваете меня? Я его не видела и не знаю.

– Нечего хвастаться своей добродетелью! Есть же у вас глаза!

– Зрение у меня прекрасное.

– Значит, вы сегодня вечером видели всех наших танцоров?

– Да, почти.

– Это «почти» звучит не очень любезно для них.

– Что делать!

– Кого же из всех этих кавалеров, которых вы видели, вы предпочитаете?

– Да, – подхватила Монтале, – господина де Сент-Эньяна, господина де Гиша, господина…

– Никого, все одинаково хороши.

– Неужели в этом блестящем собрании, в этом первом в мире дворе вам никто не понравился?

– Я вовсе этого не говорю.

– Так поделитесь с нами. Назовите ваш идеал.

– Какой же идеал?

– Значит, он все-таки есть?

– Право, – воскликнула выведенная из терпения Лавальер, – я решительно не понимаю вас. Ведь и у вас есть сердце, как у меня, и есть глаза, и вдруг вы говорите о господине де Гише, о господине де Сент-Эньяне, еще о ком-то, когда на балу был король.

Эти слова, произнесенные быстро, взволнованно и страстно, вызвали такое удивление обеих подруг, что Лавальер сама испугалась того, что сказала.

– Король! – вскричали в один голос Монтале и Атенаис.

Луиза закрыла лицо руками и опустила голову.

– Да, да! Король! – прошептала она. – Разве, по-вашему, кто-нибудь может сравниться с королем!

– Пожалуй, вы были правы, мадемуазель, когда сказали, что у вас превосходное зрение; вы видите далеко, даже слишком далеко. Только, увы, король не из тех людей, на которых могут останавливаться наши жалкие взоры.

– Вы правы, вы правы! – вскричала Луиза. – Не все глаза могут безопасно смотреть на солнце; но я все-таки взгляну на него, хотя бы оно и ослепило меня.

В ту же минуту, словно в ответ на эти слова, раздался шорох листвы и шелест шелка за соседним кустом.

Фрейлины в испуге вскочили. Они отчетливо видели, как закачались ветки, но не разглядели, кто тронул их.

– Ах, это, наверное, волк или кабан! – перепугалась Монтале. – Бежим, бежим скорее!

И все три в неописуемом страхе бросились бегом в первую попавшуюся аллею и перевели дух только у опушки леса. Там они остановились и прижались друг к дружке; сердце у всех сильно билось; только через несколько минут им удалось прийти в себя. Лавальер совсем обессилела.

Ора и Атенаис ее поддерживали.

– Мы едва спаслись, – проговорила Монтале.

– Ах, мадемуазель, – сказала Луиза, – я боюсь, что это был зверь пострашнее волка. Пусть бы меня лучше растерзал волк, чем кто-нибудь подслушал мои слова. Ах я, сумасшедшая! Как я могла сказать, даже подумать такие вещи!

При этом она вся поникла, как былинка; ноги ее подкосились, силы изменили ей, и, потеряв сознание, она выскользнула из державших ее рук и упала на траву.

XXIII. Беспокойство короля

Оставим несчастную Лавальер в обмороке, с хлопочущими около нее подругами, и вернемся к королевскому дубу.

Не успели молодые девушки отбежать от него на каких-нибудь двадцать шагов, как спугнувший их шум листвы усилился. Из-за куста, раздвигая ветки, показался человек; выйдя на лужайку и увидев, что скамья опустела, он разразился громким смехом.

По его знаку из-за кустов вышел и его спутник.

– Неужели, государь, – начал спутник, – вы всполошили наших барышень, ворковавших про любовь?

– Да, к сожалению, – ответил король. – Не бойся, Сент-Эньян, выходи.

– Вот счастливая встреча, государь! Если бы я осмелился дать вам совет, недурно бы нам пуститься вдогонку за ними.

– Они уж далеко.

– Пустяки! Они бы с удовольствием дали догнать себя, в особенности если бы знали, кто гонится за ними.

– Вот самонадеянность!

– А как же! Одной из них я пришелся по вкусу, другая вас сравнивает с солнцем.

– Вот потому-то нам и надо прятаться, Сент-Эньян. Где же это видано, чтобы солнце светило по ночам!

– Ей-богу, ваше величество, вы нелюбопытны. Я бы на вашем месте непременно поинтересовался узнать, кто такие эти две нимфы, две дриады или две лесные феи, которые такого хорошего мнения о нас.

– О, я и без того узнаю их.

– Каким образом?

– Да просто по голосу. Это, должно быть, фрейлины; у той, которая говорила про меня, прелестный голос.

– Кажется, ваше величество становитесь неравнодушны к лести?

– Нельзя сказать, чтобы ты злоупотреблял ею.

– Простите, государь, я глуп. А что же та страсть, ваше величество, в которой вы мне признались, разве она уже забыта?

– Ну, как забыта! Вовсе нет. Разве можно забыть такие глаза, как у мадемуазель де Лавальер?

– Да, но у той, другой, такой прелестный голос…

– У кого это?

– Да у той, которая так восхищена солнцем.

– Послушайте, господин де Сент-Эньян!

– Виноват, государь.

– Впрочем, я не в претензии на тебя за то, что ты думаешь, будто мне одинаково нравятся и приятные голоса, и красивые глаза. Я знаю, что ты ужасный болтун, и завтра же мне придется поплатиться за свою откровенность с тобой.

– Как так?

– Конечно. Завтра же все узнают, что я заинтересован крошкой Лавальер; но берегись, Сент-Эньян; я одному тебе открыл свою тайну, и если хоть один человек проговорится мне о ней, я буду знать, кто выдал меня.

– С каким жаром вы говорите, государь!

– Совсем нет, я только не желаю компрометировать бедную девушку.

– Не беспокойтесь государь.

– Так ты даешь мне слово молчать?

– Даю, государь.

«Отлично, – подумал, улыбаясь, король, – завтра же всем будет известно, что я ночью гонялся за Лавальер!»

– Знаешь, мы, кажется, заблудились, – проговорил Людовик, осматриваясь кругом.

– Ну, это не так страшно.

– А куда мы выйдем через эту калитку?

– К перекрестку аллей, государь.

– К тому месту, куда мы шли, когда услышали женские голоса?

– Именно, государь, особенно последние слова, когда они назвали меня и вас.

– Ты что-то уж очень часто вспоминаешь об этом.

– Простите, ваше величество, но меня, право, приводит в восторг мысль, что есть на свете женщина, которая думает обо мне, когда я и не подозреваю об этом и вовсе не старался заинтересовать ее. Ваше величество не можете понять этого, так как ваше высокое положение привлекает к вам всеобщее внимание.

– Ну нет, Сент-Эньян, – сказал король, дружески опираясь на руку своего спутника, – поверишь ли, это наивное признание, это бескорыстное увлечение женщины, которая, быть может, никогда не привлечет мои взоры… словом, вся таинственность сегодняшнего приключения задела меня за живое, и, право, если бы я не интересовался так сильно Лавальер…

– Пусть это не останавливает ваше величество. Она отнимет немало времени.

– Что ты хочешь сказать?

– По слухам, Лавальер очень строгой нравственности.

– Ты еще больше подзадорил меня, Сент-Эньян. Мне очень бы хотелось разыскать ее. Пойдем скорее.

Король лгал: ему совсем не хотелось разыскивать ее; но он должен был играть роль.

Он быстро зашагал вперед. Сент-Эньян следовал за ним. Вдруг король остановился; остановился и его спутник.

– Сент-Эньян, – произнес он, – мне чудится, будто кто-то стонет. Прислушайся.

– Действительно. Кажется, даже зовут на помощь.

– Как будто в той стороне, – сказал король, указывая вдаль.

– Похоже на плач, на женские рыдания, – заметил де Сент-Эньян.

– Бежим туда!

И король со своим любимцем бросились по тому направлению, откуда доносились голоса. По мере того как они приближались, крики становились все явственнее.

– Помогите, помогите! – кричали два голоса.

Молодые люди пустились бежать еще быстрее.

Вдруг они увидели на откосе, под развесистыми ивами, женщину, стоящую на коленях и поддерживающую голову другой женщины, лежащей в обмороке. В нескольких шагах, посреди дороги, стояла третья женщина и громко звала на помощь.