Три мушкетера

– Невозможно, – сказал Атос, – я это знаю: так возьмите Гримо.

– Возьмите Мускетона.

– Возьмите Базена.

– Возьмите Планше: Планше и храбр, и ловок; следовательно, в нем соединены уже два из четырех качеств.

– Господа, – сказал Арамис, – главное дело не в том, который из наших слуг скромнее, сильнее, ловчее или храбрее; главное, нужно узнать, который из них больше любит деньги.

– Арамис правду говорит, – сказал Атос. – Надо больше рассчитывать на недостатки людей, а не на добродетели их. Господин аббат, вы великий моралист!

– Без сомнения, – сказал Арамис, – нам непременно нужно, чтобы дело наше удалось, потому что в случае неудачи рискуют головой не слуги.

– Тише, Арамис, – сказал Атос.

– Хорошо, рискует не слуга, – сказал Арамис, – но господин его, и даже все мы. Преданы ли нам слуги наши настолько, чтобы они стали рисковать за нас своею жизнью? Нет.

– Я готов ручаться за Планше, – сказал д’Артаньян.

– Хорошо, любезный друг; но прибавьте к его преданности хорошую сумму, которая могла бы доставить ему некоторое удобство, тогда можете ручаться за него вдвойне.

– О нет! Все-таки обманут, – сказал Атос, который отлично составлял планы, но никому не доверял исполнения их. – Они будут обещать все, чтобы получить деньги, а на дороге страх помешает им действовать. Если они будут схвачены, то их настращают, и тогда они во всем признаются. Черт возьми, мы не дети! Чтобы попасть в Англию (Атос понизил голос), надо проехать всю Францию, усеянную шпионами кардинала; нужен вид, чтобы сесть на корабль; надо знать по-английски, чтобы найти дорогу в Лондон. Я нахожу, что это дело очень трудное.

– Совсем нет, – сказал д’Артаньян, которому очень хотелось привести план их в исполнение. – Я, напротив, нахожу, что это очень легко. Разумеется, если мы напишем лорду Винтеру обо всех ужасных поступках кардинала….

– Тише, – сказал Атос.

– Об интригах и государственных тайнах, – продолжал д’Артаньян тихо, – разумеется, нас казнят; но не забудьте, как вы сами сказали, Атос, что мы будем писать о семейном деле, с единственною целью, чтобы просить его отнять у миледи возможность вредить нам по приезде ее в Лондон. Я напишу ему так.

– Послушаем, – сказал Арамис, принимая заранее вид критика.

– Милостивый государь и любезный друг…

– О, да, любезный друг – англичанину! – прервал Атос: – хорошо начало! браво, д’Артаньян! За одно это слово четвертуют.

– Ну, хорошо, так я напишу просто: Милостивый государь.

– Вы можете даже написать милорд, – сказал Атос, строго соблюдавший приличия.

– «Милорд, помните ли вы маленькую загородку для коз близ Люксембурга?»

– Вот хорошо! Теперь Люксембург! Подумают, что это намек на королеву-мать. Нечего сказать, остроумно, – сказал Атос.

– Ну, так напишем просто: «Милорд, помните ли вы загородку, у которой вам спасли жизнь?»

– Любезный д’Артаньян, – сказал Атос, – вы никогда не будете хорошим писателем. «Где вам спасли жизнь!» Как в этом мало достоинства! О подобных услугах не напоминают образованному человеку. Напоминание об оказанном благодеянии есть обида.

– Ах, любезный друг, – сказал д’Артаньян, – вы несносны, и я отказываюсь писать под вашей цензурой.

– И хорошо делаете. Действуйте ружьем и шпагой, в этих двух упражнениях вы искусны, но перо передайте господину аббату, это его дело.

– Да, в самом деле, – сказал Портос, – передайте перо Арамису, он пишет латинские диссертации.

– Хорошо, – сказал д’Артаньян, – составьте нам эту записку, Арамис; но предупреждаю вас – будьте осторожны: я буду критиковать.

– Я готов, – сказал Арамис с наивной уверенностью поэта, – но расскажите мне, в чем дело; я слышал, что эта миледи плутовка и убедился в этом из разговора ее с кардиналом.

– Тише же, черт возьми, – сказал Атос.

– Но я не знаю подробностей, – сказал Арамис.

– И я также, – сказал Портос.

Д’Артаньян и Атос молча взглянули друг на друга. Наконец Атос, немного подумав, побледнел больше обыкновенного и кивнул головой в знак согласия; д’Артаньян понял, что он может говорить.

– Вот что нужно сказать, – продолжал д’Артаньян. – Милорд, ваша сестра злодейка, которая хотела убить вас, чтобы получить после вас наследство. Но она не могла выйти замуж за вашего брата, потому что имела уже мужа во Франции и была…

Д’Артаньян остановился, как будто приискивая выражение, и взглянул на Атоса.

– И была выгнана своим мужем, – сказал Атос.

– Потому что она была заклеймена, – продолжал д’Артаньян.

– Неужели? – сказал Портос. – Она хотела убить брата своего мужа?

– Да.

– Она была замужем? – спросил Арамис.

– Да.

– И муж заметил, что у нее на плече была лилия? – сказал Портос.

– Да.

Эти три «да» были сказаны Атосом, и при каждом из них интонация голоса его становилась мрачнее.

– Но кто же видел эту лилию? – спросил Арамис.

– Д’Артаньян и я, или, чтобы соблюсти хронологический порядок, я и д’Артаньян, – сказал Атос.

А муж этой ужасной твари жив еще? – сказал Арамис.

– Жив.

– Вы в том уверены?

– Да, уверен.

Наступила минута молчания, во время которой каждый из них был волнуем различными чувствами, сообразно своему характеру.

На этот раз Атос первый прервал молчание. Д’Артаньян дал нам прекрасную программу, – сказал он, – с этого и нужно начать письмо.

– Черт возьми! Вы правы, Атос, – сказал Арамис. – Редакция нелегка; сам канцлер затруднился бы при сочинении послания в этом роде, а между тем он славно сочиняет протоколы. Ничего, молчите, пока я пишу.

Арамис взял перо, подумал несколько минут, написал прекрасным, мелким, женским почерком восемь или десять строк; потом медленно, как будто взвешивая каждое слово, прочел следующее:

«Милорд.

«Особа, пишущая вам эти строки, имела честь скрестить с вами шпагу в маленькой загородке Адской улицы. Так как с тех пор вы несколько раз называли себя другом этой особы, то она считает долгом доказать вам свою дружбу полезным советом. Два раза вы едва не сделались жертвой близкой родственницы вашей, потому что вы не знаете, что до вступления в брак в Англии она была уже замужем во Франции. Но в третий раз, т. е. теперь, вы можете погибнуть. Родственница ваша уехала ночью из Ла-Рошели в Англию. Наблюдайте за ней, потому что ее замыслы велики и ужасны. Если вы желаете знать, на что она способна, то прочитайте ее прошедшее на левом плече».

– Вот это прекрасно! – сказал Атос. – Вы пишете, как государственный секретарь, любезный Арамис. Лорд Винтер будет внимательно наблюдать за нею, и если бы даже письмо попало в руки самого кардинала, мы не будем скомпрометированы. Но как слуга, который поедет, может остановиться в Шательро и уверить нас, что был в Лондоне, то дадим ему с письмом только половину суммы и пообещаем другую половину по получении ответа. Бриллиант у вас? – продолжал Атос.

– Еще лучше, у меня есть деньги.

И д’Артаньян бросил мешок на стол; при звуке золота Арамис поднял глаза, Портос вздрогнул, Атос остался неподвижен.

– Сколько денег в этом мешке? – спросил он.

– Семь тысяч ливров, луидорами в двенадцать франков.

– Семь тысяч ливров! – вскричал Портос, – этот дрянной маленький бриллиант стоил семь тысяч ливров?

– Кажется так, – сказал Атос, – потому что вот они; я не думаю, чтобы друг наш д’Артаньян прибавил своих денег.

– Но, господа, мы вовсе не думали о королеве, – сказал д’Артаньян. – Побережем немного здоровье ее любезного Бокингема; мы должны это сделать.

– Правда, – сказал Атос, – но это касается Арамиса.

– Что же я должен сделать? – спросил, краснея, Арамис.

– Очень просто, – сказал Атос, – сочинить еще письмо к ловкой особе, живущей в Туре.

Арамис взял снова перо, подумал и написал следующие строки, которые тотчас представил на одобрение друзей своих:

«Любезная кузина».

– А! – сказал Атос, – эта ловкая особа ваша родственница!

– Кузина, – сказал Арамис.

– Пусть будет кузина!

Арамис продолжал.

«Любезная кузина, его эминенция кардинал, которого да сохранит Бог для блага Франции и погибели врагов королевства, почти окончил дело с упрямыми еретиками Ла-Рошели: вероятно, английскому флоту не удастся даже подойти близко к крепости; осмелюсь даже сказать, что я уверен, что какое-нибудь важное событие воспрепятствует отъезду Бокингема. Кардинал самый знаменитый политик времен прошедших, настоящих и, вероятно, будущих. Он потушил бы солнце, если б оно ему мешало. Передайте эти новости сестре вашей, любезная кузина. Я видел во сне, что этот проклятый англичанин умер. Не могу припомнить от кинжала, или от яда, но я уверен только в том, что видел во сне, что он умер, а вы знаете, мои сны никогда не обманывают меня. Будьте спокойны, я скоро возвращусь к вам».

– Прекрасно! – сказал Атос. – Вы первый поэт в свете, любезный Арамис; теперь остается только написать на этом письме адрес.

– Это очень легко, – сказал Арамис.

Он кокетливо сложил письмо и написал:

«Девице Мишон, белошвейке в Туре».

Три друга смеясь, переглянулись между собой; они ничего не узнали.

– Теперь вы понимаете, господа, – сказал Арамис, – что только Базен может отвезти это письмо в Тур; моя кузина знает только Базена и к нему одному имеет доверие; никто другой не исполнит этого удачно. Притом Базен честолюбив и учен, Базен читал историю, господа; он знает, что Сикст Пятый прежде пас свиней, а потом сделался папой; а так как он хочет поступить в духовное звание вместе со мной, то и не теряет надежды сделаться со временем папой, или, по крайней мере, кардиналом; вы понимаете, что человек, имеющий подобные виды на будущее, не попадется, или если попадется, то выдержит пытку, но ничего не скажет.

– Хорошо, – сказал д’Артаньян, – я согласен на Базена, но позвольте же мне послать Планше; миледи однажды выгнала его из дому палками, а у Планше хорошая память, и я отвечаю вам, что если он увидит возможность отомстить, то скорее допустит избить себя, чем откажется от этого удовольствия. Дело в Туре ваше, Арамис, а в Лондоне мое. Итак, я прошу назначить Планше, который был уже со мной в Лондоне, знает немного по-английски и без труда найдет дорогу туда и назад.

– В таком случае, – сказал Атос, – надо дать Планше на дорогу семьсот ливров и столько же по возвращении; тогда из 7000 ливров останется у нас пять тысяч; мы возьмем каждый по тысяче ливров, чтоб употребить их, как кому заблагорассудится, и оставим капитал из тысячи ливров, который будет храниться у аббата на какой-нибудь непредвиденный случай или для общих надобностей. Согласны ли вы на это?

– Любезный Атос, – сказал Арамис, – вы говорите как Нестор, который был, как известно, мудрейший из греков.

– Так это решено, – сказал Атос, – Планше и Базен отправятся; признаюсь, я рад, что Гримо останется; он привык к моему обращению, и я дорожу им; вчерашняя прогулка наша, вероятно, не совсем понравилась ему, а это путешествие окончательно погубило бы его.

Позвали Планше и дали ему нужные наставления на дорогу; он был уже предупрежден д’Артаньяном, который, прежде всего, представлял ему о славе, ожидавшей его за исполнение этого поручения, потом о деньгах и, наконец, уже об опасности, которой он при этом подвергался.

– Я зашью письмо за подкладку моего платья и проглочу его, если меня схватят.

– Но тогда ты не будешь в состоянии исполнить поручение, – сказал д’Артаньян.

– Вы дадите мне сегодня вечером копию с него, и завтра я буду знать ее наизусть.

Д’Артаньян посмотрел на друзей, как будто желая этим сказать:

– Видите! Не правду ли я вам говорил?

– Тебе нужно восемь дней, чтобы доехать к лорду Винтеру, – продолжал он, обращаясь к Планше; – восемь дней для обратного пути, всего шестнадцать дней; если в 16-й день после твоего отъезда в восемь часов вечера ты не возвратишься, то не получишь денег, хотя бы опоздал только пятью минутами.

– В таком случае, – сказал Планше, – купите мне часы.

– Возьми вот эти, – сказал Атос, подавая ему небрежно свои часы, – и веди себя как следует. Помни, что если ты будешь болтать и зевать по сторонам, то ты погубишь своего господина, который так уверен в тебе, что поручился нам за тебя. Помни также, что если из-за тебя случится с д’Артаньяном какое-нибудь несчастье, то я найду тебя, где бы ты ни был, и убью.

– Как это можно, сударь! – сказал Планше, обиженный подозрением и испуганный спокойным тоном мушкетера.

– А я, – сказал Арамис своим приятным, мелодическим голосом, – помни, что я сожгу тебя медленным огнем, как язычника.

Планше заплакал; неизвестно, от страха ли, причиненного сделанными ему угрозами, или от умиления при виде такой дружбы четырех мушкетеров.

Д’Артаньян взял его за руку и обнял его.

– Ты понимаешь, Планше, – сказал он, – что это все было сказано из дружбы ко мне, но поверь, что эти господа любят тебя.

– О, сударь, – сказал Планше, – я не исполню вашего поручения разве в таком случае, если меня изрубят в куски, но и тогда будьте уверены, что никто ничего не узнает.

Решили, что Планше отправится на другой день в восемь часов утра, для того чтобы в продолжение ночи он успел, как обещал, выучить письмо наизусть. При этом он выигрывал ровно 12 часов; потому что ему назначено было возвратиться все-таки в шестнадцатый день в восемь часов вечера.

Утром, когда он собирался сесть на лошадь, д’Артаньян, чувствовавший какое-то расположение к герцогу, отвел Планше в сторону.

– Послушай, сказал он, – когда ты отдашь письмо лорду Винтеру, и он прочитает его, ты скажешь ему: «Берегите лорда Бокингема, потому что его хотят убить». Но помни, Планше, что это так важно, что я даже не хотел сказать друзьям моим, что доверю тебе эту тайну и не написал бы этого, если бы даже мне обещали сделать меня за то капитаном.

– Будьте спокойны, – сказал Планше, – вы увидите, можно ли положиться на меня.

И он сел на прекрасную лошадь, которую должен был оставить, проехав двадцать лье, а дальше отправиться на почтовых. Планше поехал в галоп, в самом лучшем расположении духа, хотя сердце его сжималось при воспоминании об обещаниях, данных ему тремя мушкетерами.

На другой день утром Базен уехал в Тур; для исполнения его поручения было назначено восемь дней.

Понятно, что во все время отсутствия Планше и Базена четыре друга были больше чем когда-либо внимательны и осторожны. Они проводили целые дни, подслушивая все, что говорят, подсматривая за кардиналом и расспрашивая приезжавших курьеров. Не один раз на них нападал какой-то непреодолимый страх, когда их требовали неожиданно по каким-нибудь служебным делам. Они, впрочем, должны были заботиться и о своей собственной безопасности; миледи, как провидение, явившись кому-нибудь однажды, не давала уже спать спокойно.

На восьмой день утром Базен, бодрый как всегда, и улыбающийся по привычке, вошел в гостиницу «Парпальо» в то время, когда четыре друга собирались завтракать, и сказал, как было условлено:

– Господин Арамис, вот ответ вашей кузины.

Четыре друга весело переглянулись; половина дела была сделана, хотя эта была самая легкая.

Арамис, невольно краснея, взял письмо, написанное некрасивым почерком, с ошибками против правописания.

– Боже мой! – сказал он, смеясь. – Я решительно прихожу в отчаяние; эта бедная Мишон никогда не будет писать как господин де Воатюр.

– Кто это бедная Мишон? – спросил швейцарец, разговаривавший с нашими друзьями, когда подали письмо.

– О! Меньше чем ничто, – сказал Арамис. – Это маленькая, хорошенькая белошвейка, которую я очень любил и просил у нее несколько строк ее руки на память.

– Если она настолько же знатна, насколько крупен ее почерк, то вы очень счастливы, товарищ.

Арамис прочитал письмо и передал его Атосу.

– Посмотрите, Атос, что она пишет, – сказал он.

Атос беглым взглядом прочел письмо, и чтоб уничтожить могущие возникнуть подозрения, прочел вслух:

«Любезный кузен, я и сестра моя умеем разгадывать сны и даже очень боимся их; но о вашем можно сказать, что всякий сон есть обман. Прощайте, будьте здоровы и пишите иногда к нам.

Аглая Мишон».

– А о каком сне она говорит? – спросил драгун, подошедший во время чтения.

– Да, о каком сне? – спросил швейцарец.

– Очень просто, – сказал Арамис, – о том, который мне приснился, и я рассказал ей.

– О, да! Это очень просто, рассказать сон, но я никогда ничего не вижу во сне.

– Вы очень счастливы, – сказал Атос, – и я вам завидую.

– Никогда! – сказал швейцарец, бывший в восторге, что ему в чем-нибудь позавидовал человек, подобный Атосу. – Никогда! Никогда!

Д’Артаньян, видя, что Атос встал, последовал его примеру, взял его под руку и вышел.

Портос и Арамис остались с драгуном и швейцарцем.

Базен пошел спать на кучу соломы, и как воображение его было живее, нежели у швейцарца, то он видел во сне, что Арамис, сделавшись папой, надевал на него кардинальскую шапку.

Но как мы сказали, Базен своим счастливым возвращением уничтожил только воловину беспокойства, тяготившего четырех друзей. Дни ожидания всегда кажутся длинными, и д’Артаньяну казалось тогда, что в каждом из них было по сорока восьми часов. Он забывал о медленности водяного сообщения и преувеличивал могущество миледи. Он представлял себе, что у этой женщины, казавшейся ему демоном, есть такие же адские помощники как она сама; при малейшем шуме ему казалось, что идут арестовать его и ведут Планше, чтобы сделать ему очную ставку с ним и друзьями его. Даже уверенность в достойном пикардийце уменьшалась с каждым днем.

Беспокойство его было так велико, что перешло даже на Портоса и Арамиса. Один Атос оставался хладнокровным, как будто не было никакой опасности и все шло обыкновенным порядком.

Особенно в шестнадцатый день признаки волнения д’Артаньяна и двух друзей его были так заметны, что они блуждали как тени, по дороге, по которой должен был возвратиться Планше.

– Признаться сказать, – говорил Атос, – вы не мужчины, а дети, когда женщина до такой степени вас пугает. И чего же вы боитесь? Что посадят в тюрьму? но нас освободят оттуда; ведь освободили же г-жу Бонасьё. Отрубят голову! Но каждый день на траншее мы подвергаемся гораздо большей опасности, потому что ядро может раздробить ногу, а я уверен, что хирург, который отрезает ногу, заставляет страдать больше, нежели палач, отрубая голову. Ждите же спокойно; через два, четыре, через шесть часов Планше будет здесь; он обещал это, а я твердо верю обещанию Планше: он, кажется, честный малый.

– Но если он не приедет? – сказал д’Артаньян.

– Если он не приедет, значит, он опоздает; вот и все тут. Может быть, он упал с лошади, провалился под мост или захворал от скорой езды. Жизнь есть ряд маленьких несчастий, которые философ встречает со смехом. Будьте философами как я; садитесь к столу и выпьем; чтобы видеть будущее в розовом свете, лучше всего смотреть па него через стакан шамбертенского вина.

– Хорошо, – отвечал д’Артаньян, – но мне надоело при каждой бутылке вина остерегаться, не прислано ли оно из погреба миледи.

– На вас трудно угодить, – сказал Атос. – Какая прекрасная женщина!

– Заклейменная женщина! – сказал Портос, захохотав.

Атос вздрогнул, отер рукой выступивший на лбу пот и встал с нервическим движением, которого не мог преодолеть.

Между тем день прошел, наступил вечер; трактиры наполнились гостями. Атос, получив свою долю от продажи бриллианта, не выходил из «Парпальо». Он нашел в Бюзиньи, который угостил их великолепным обедом, достойного партнёра.

Они играли, по обыкновению, вдвоем, когда пробило семь часов; слышно было, как прошел патруль, чтоб усилить посты; в половине восьмого пробили зорю.

– Мы погибли! – сказал д’Артаньян на ухо Атосу.

– Вы хотите сказать, что мы проиграли, – сказал спокойно Атос, вынимая из кармана четыре пистоля и бросая их на стол. – Пойдемте, господа, сказал он, – бьют зорю; пора спать.

И Атос с д’Артаньяном вышли из «Парпальо»; Арамис шел позади под руку с Портосом.

Арамис напевал какие-то стихи, а Портос в отчаянии по временам дергал себя за усы.

Но вдруг в темноте является тень, знакомая д’Артаньяну, и знакомый голос говорит ему:

– Я принес вам плащ, сударь, потому что теперь свежо.

– Планше! – вскричал д’Артаньян вне себя от радости.

– Планше! – повторили Портос и Арамис.

– Ну да, Планше, – сказал Атос. – Что же тут удивительного? Он обещал быть к восьми часам, и вот бьет восемь часов. Право, Планше; ты честный человек, и если ты когда-нибудь оставишь своего господина, я возьму тебя к себе.

– Нет, я никогда не оставлю господина д’Артаньяна, – сказал Планше.

В то же время д’Артаньян почувствовал, что Планше клал ему в руку записку.

Д’Артаньяну очень хотелось обнять Планше по возвращении, как он обнял его перед отъездом; но он боялся, чтобы такой знак расположения к слуге не показался странным кому-нибудь из прохожих и удержался.

– Записка у меня, – сказал он друзьям своим.

– Хорошо, – сказал Атос. – Пойдем домой и прочитаем.

Записка жгла руку д’Артаньяну; ему хотелось прибавить шагу, но Атос взял его под руку и он должен был идти не торопясь.

Наконец вошли в палатку, зажгли лампу и между тем как Планше караулил у двери, чтобы кто-нибудь не помешал им, д’Артаньян дрожащей рукой сломал печать и развернул нетерпеливо ожидаемое письмо.

Оно состояло из подстроки британского почерка и самого лаконического содержания.

«Thank you, be easy».

Что значит:

«Благодарю, будьте спокойны».

Атос взял письмо из рук д’Артаньяна, поднес его к лампе, зажег его и опустил из руки только тогда, когда оно уже превратилось в пепел.

Потом, позвав Планше, он сказал:

– Теперь, любезный, ты можешь требовать обещанные семьсот ливров, но ты немногим рисковал с такой запиской.

– Потому что я хорошо умел спрятать ее, – сказал Планше.

– Расскажи же нам все, – сказал д’Артаньян.

– Но это длинная история, сударь.

– Ты прав, Планше, – сказал Атос; – притом уже били зорю, и если мы будем далее сидеть с огнем, то это могут заметить.

– Пусть будет так, – сказал д’Артаньян, – пойдем спать. Спи спокойно, Планше.

– Да, сударь, я в первый раз в продолжение шестнадцати дней усну спокойно.

– И я также! – сказал д’Артаньян.

– И я также! – сказал Портос.

– И я также! – сказал Арамис.

– Если сказать вам правду, то и я также! – сказал Атос.

Часть четвертая

I. Судьба

Между тем миледи, в сильном гневе, бегала по палубе корабля с ужасным криком и пыталась броситься в море, чтобы воротиться на берег: она не могла успокоиться при мысли, что должна была оставить Францию, не отомстив д’Артаньяну за нанесенное ей оскорбление и Атосу, осмелившемуся угрожать ей. Эта мысль до того мучила ее, что несмотря на все опасности, каким она могла подвергнуться, она просила капитана высадить ее на берег, но капитан, желая скорее выйти из неприятного положения между французскими и английскими крейсерами, как летучая мышь между крысами и птицами, спешил в Англию и наотрез отказал ей в просьбе, принятой им за женский каприз, обещая, впрочем, своей пассажирке, которая была особенно рекомендована ему кардиналом, высадить ее, если не будет затруднений со стороны французов и если это по состоянию моря будет возможно, в одном из портов Бретани, или в Лориане, или в Бресте; но, между тем, ветер все был противный, море бурно, и корабль шел, лавируя. Через 9 дней по выходе из Шаранта миледи, бледная от горя и злости, увидела еще только синеватый берег Финистерре.

Она рассчитала, что надо было по крайней мере три дни, чтобы проехать оттуда до кардинала; кроме того один день нужно было бы употребить для высадки, итого с 9 прошедшими уже днями было бы потеряно 13 дней, а в 13 дней много важных событий могло произойти в Лондоне; она думала, что кардинал, без сомнения, рассердится за ее возвращение и, следовательно, больше будет расположен верить жалобам других на нее, нежели ее обвинениям против них. И потому, когда проезжали мимо Лориана и Бреста, то она не настаивала уже, чтобы ее высадили, а капитан со своей стороны и не думал напоминать ей об этом. Итак, миледи ехала дальше и в тот самый день, когда Планше отправлялся из Портсмута во Францию, посланница кардинала торжественно въехала в порт.

По всему городу было необыкновенное движение; спускали в море четыре большие, недавно отстроенные корабля; Бокингем стоял на плотине, блистая, по обыкновению, золотом, бриллиантами и разными драгоценными камнями, в шляпе, украшенной белым пером, спускавшимся ему на плечо, окруженный штабом, почти столь же блестящим, как и он сам.

Был один из тех прекрасных, редких зимних дней, когда Англия вспоминает, что есть на свете солнце. Бледное светило опускалось за горизонт, обливая пурпуровым светом небо и море и бросая последние золотые лучи свои па башни и старинные дома города, окна которых блестели, как будто отражением пожара. Миледи, вдыхая чистый и бальзамический морской воздух, смотря на грозные приготовления, которые ей поручено было уничтожить, на могущественную армию, которую она одна должна была победить несколькими мешками золота, сравнивала себя мысленно с Юдифью, страшной еврейкой, когда она проникла в лагерь ассириян и увидела огромную массу колесниц, лошадей, людей и оружия, которая должна быть рассеяться как облако, от одного движения руки ее.