Граф Калиостро, или Жозеф Бальзамо. Том 2

– Нет, конечно.

– Чтобы сообщить тебе, что король жалует твоему сыну роту, о чем ты и просил меня позавчера. Да пойми же ты, черт побери, какое тут тонкое дело: позавчера я был почти министр и просить о чем-либо был не вправе; сегодня же, когда я отказался от портфеля, когда я просто Ришелье, тот самый, что раньше, я был бы круглым дураком, если бы не стал просить. И вот я попросил, получил искомое и приезжаю к тебе с добычей.

– Герцог, неужели… такое великодушие с твоей стороны!..

– Есть исполнение долга, налагаемое дружбой! Тебе отказал министр, а Ришелье исходатайствовал для тебя то, чего ты просил.

– Ах, герцог, ты меня восхищаешь. Значит, ты – истинный друг!

– Черт побери!

– И король, король оказал мне такую милость…

– Боюсь, король сам не знает, что он сделал, но, впрочем, может быть, я ошибаюсь и он знает это как нельзя лучше.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что у его величества явно есть свои причины на то, чтобы поступить наперекор госпоже Дюбарри, и, скорее всего, не мое влияние, а эти причины побудили его оказать тебе эту милость.

– Ты полагаешь?

– Я уверен, и я рад этому способствовать. Ты знаешь, что я отказался от поста министра из-за этой негодницы?

– Мне об этом сказали, но…

– Но ты не поверил. Ну, скажи прямо.

– Что ж! Признаться, так оно и есть.

– Это значит, ты считаешь, что я лишен совести?

– Во всяком случае, я полагаю, что ты лишен предрассудков.

– Милый мой, я старею, и красивых женщин я теперь люблю, только если они мне полезны… И потом, у меня есть еще кое-какие замыслы. Но вернемся к твоему сыну: превосходный юноша!

– Он в большой вражде с Дюбарри, которого я у тебя повстречал во время своего столь неудачного визита.

– Знаю, потому-то я и не министр.

– Полноте!

– Но это так и есть, друг мой!

– Ты отказался от поста министра, чтобы угодить моему сыну?

– Если бы я это утверждал, ты бы мне не поверил, да это и не так. Я отказался, поскольку раз уж Дюбарри начал с того, что потребовал отставки твоего сына, то далее его притязания делались бы все чудовищнее и дошли бы бог знает до чего.

– И ты поссорился с этими людишками?

– И да и нет: они меня боятся, я их презираю, словом, все по справедливости.

– Это благородно, но неразумно.

– Почему же?

– Графиня пользуется влиянием.

– Подумаешь! – проронил Ришелье.

– Ты так просто об этом говоришь?

– Говорю как человек, чувствующий, насколько уязвима их позиция, и готовый, если понадобится, заложить мину в нужном месте и все взорвать.

– Теперь я понял: ты помог моему сыну отчасти для того, чтобы кольнуть Дюбарри.

– Во многом ради этого, и твоя проницательность тебя не обманывает: твой сын служит мне запалом, с его помощью я высекаю огонь… Но кстати, барон, ведь у тебя есть и дочь?

– Да.

– Молодая?

– Шестнадцати лет.

– Красивая?

– Как Венера.

– И живет в Трианоне?

– Значит, ты ее знаешь?

– Я провел с ней вечер и не меньше часа беседовал о ней с королем.

– С королем? – вскричал Таверне, у которого побагровело лицо.

– Именно с королем.

– Король говорил о моей дочери, о мадемуазель Андреа де Таверне?

– Да, друг мой, и пожирал ее глазами.

– В самом деле?

– Тебе неприятно это слышать?

– Мне… Нет, конечно… Глядя на мою дочь, король оказывает мне честь… и все же…

– Что такое?

– Дело в том, что король…

– Не отличается строгостью нравов, это ты хотел сказать?

– Боже меня упаси дурно отзываться о его величестве: государь имеет право вести себя как ему угодно.

– В таком случае что означает твое изумление? Тебе больше хотелось бы, чтоб мадемуазель Андреа не была столь несравненной красавицей и, следовательно, король не смотрел на нее влюбленным взором?

Таверне ничего не ответил, лишь пожал плечами и погрузился в задумчивость; но Ришелье не сводил с него безжалостного инквизиторского взгляда.

– Что ж, я догадываюсь, что бы ты мне сказал, если бы выговорил вслух то, о чем думаешь про себя, – продолжал старый маршал, пододвигая свое кресло ближе к креслу барона. – Ты сказал бы, что король привык к дурному обществу… Говорят, что он водится с распутниками, так что едва ли он обратит свой взор на эту благородную девицу, едва ли станет вести себя целомудренно, воспылает чистой любовью, а значит, ему не оценить сокровищ очарования и прелести, которые в ней таятся… Ведь его влекут только вольные речи, бесцеремонные взгляды и манеры гризетки.

– Ты и впрямь великий человек, герцог.

– Почему же?

– Потому, что ты угадал истину, – отвечал Таверне.

– Однако согласись, барон, что пора уже нашему властителю не принуждать более нас, знатных людей, пэров, спутников короля Франции, целовать руку низкой и распутной куртизанки; пора ему собирать нас в обстановке, более нам приличествующей; иначе как бы от маркизы де Шатору, которая как-никак была герцогского рода, перейдя к госпоже де Помпадур, дочери откупщика и жене откупщика, а от нее к госпоже Дюбарри, которую кличут попросту Жаннеттон, он не сменил ее на какую-нибудь неопрятную кухарку или распутную селянку… Для нас с тобой, барон, чьи шлемы увенчаны коронами, унизительно склонять головы перед этими дурехами.

– Воистину, лучше не скажешь, – пробормотал Таверне, – бесспорно, все эти новшества привели двор в запустение.

– Не стало королевы – не стало и женщин; не стало женщин – не стало и придворных; король содержит гризетку; на троне восседает простонародье в облике девицы Жанны Дюбарри, парижской белошвейки.

– Ничего не поделаешь, так оно и есть, и…

– Послушай, барон, – перебил маршал, – сейчас самое время выйти на сцену умной женщине, которая захотела бы править Францией.

– Несомненно, – произнес Таверне, у которого при этих словах забилось сердце, – но, к прискорбию, место занято.

– Умной женщине, – продолжал маршал, – которая, не имея пороков, присущих всем этим девкам, обладала бы их отвагой, рассудительностью, расчетливостью; эта женщина вознеслась бы так высоко, что о ней говорили бы еще долго после того, как монархия прекратит свое существование. Скажи, барон, твоя дочь… она умна?

– Очень умна, а главное, наделена здравым смыслом.

– Она очень хороша собой!

– Не правда ли?

– Хороша той пленительной и сладострастной красотой, которая так нравится мужчинам, и при этом так очаровательно невинна и непорочна, что даже женщины проникаются к ней уважением. Об этом сокровище надо хорошенько заботиться, мой старый друг.

– Ты убеждаешь меня с таким пылом…

– Еще бы! Я от нее без ума, и, если бы не мои семьдесят четыре года, я хоть завтра на ней женился бы. Хорошо ли она там устроена? Окружает ее по крайней мере та роскошь, которой достоин столь прекрасный цветок? Подумай об этом, барон; нынче вечером она возвращалась к себе одна, без горничной, без сопровождающих, с нею был только лакей дофина, который нес впереди фонарь: такое подобает разве что прислуге.

– Чего ты хочешь, герцог? Я беден, тебе это известно.

– Беден ты или богат, но твоей дочери нужна хоть горничная.

Таверне вздохнул.

– Я и сам знаю, что ей нужна горничная, – сказал он. – Без горничной, конечно, нехорошо.

– Так за чем же дело стало? Или у тебя нет служанки?

Барон не отвечал.

– А эта хорошенькая девушка, – продолжал Ришелье, – которая сейчас мне отворила? И мила, и смышлена, право слово!

– Да, но…

– Но что, барон?

– Я никак не могу отослать ее в Трианон.

– Но почему же? По-моему, напротив, она прекрасно подходит для этой роли: вылитая субретка.

– А ты, значит, не рассмотрел ее лица, герцог?

– Я-то? Да я глаз с нее не сводил.

– Не сводил с нее глаз и не заметил никакого странного сходства?

– С кем?

– С кем? Ну, подумай сам. Идите сюда, Николь!

Николь приблизилась; как и положено горничной, она подслушивала за дверью.

Герцог взял ее за обе руки, притянул к себе и принялся разглядывать, зажав ноги девушки между коленями; этот бесцеремонный взгляд вельможи и распутника ничуть не смутил и не испугал служанку.

– Верно, – произнес он, – верно, очень похожа.

– Сам знаешь на кого, а потому согласись, что невозможно рисковать милостями, оказываемыми нашему дому, из-за столь странной прихоти судьбы. До чего, в самом деле, неприятно, что эта маленькая замарашка мадемуазель Николь похожа на самую блестящую даму Франции!

– Вот как! Вот как! – взвилась Николь, высвобождаясь, чтобы с большей силой возражать г-ну де Таверне. – Выходит, эта маленькая замарашка очень похожа на блестящую даму? Надо думать, у блестящей дамы такие же круглые плечи, такие же выразительные глаза, такая же стройная ножка, такая же пухлая ручка, как у маленькой замарашки? Коли так, господин барон, – в ярости заключила она, – значит ваши оскорбления относятся не только ко мне, но и к ней!

Николь раскраснелась от гнева и еще больше похорошела.

Герцог снова заключил ее красивые ручки в свои, снова зажал ее ноги между коленями и голосом, полным обещания и ласки, произнес:

– Барон, по-моему, никто при дворе не сравнится с вашей Николь. Что же касается той блестящей дамы, на которую она и впрямь немного смахивает, то здесь уж придется нам забыть о своем самолюбии. У вас, мадемуазель Николь, белокурые волосы изумительного оттенка; линия ваших бровей и носа – воистину царственная; стоит вам лишь четверть часа посидеть перед туалетом, и ваши недостатки, раз уж господин барон считает, что они у вас есть, исчезнут. Николь, дитя мое, вам хотелось бы жить в Трианоне?

– О! – воскликнула Николь, вкладывая в этот крик всю свою душу, полную вожделения.

– Что ж, вы поедете в Трианон, милочка, поедете и сделаете там карьеру, ничуть не вредя при этом карьере других людей. Барон, мне нужно сказать вам еще два слова.

– Говорите, дорогой герцог.

– Поди, дитя мое, – сказал Ришелье, – дай нам побеседовать еще минутку.

Николь вышла, и герцог приблизился к барону.

– Я столь настойчиво советую вам послать горничную вашей дочери потому, что этим вы порадуете короля, – сказал он. – Его величество не любит нищеты, а хорошенькие мордашки ему по душе. В конце концов, я в этом толк знаю.

– Что ж, если ты думаешь, что это порадует короля, пускай Николь едет в Трианон, – с улыбкой фавна ответствовал де Таверне.

– В таком случае, если ты не возражаешь, я увезу ее с собой, благо в карете есть место.

– Но ведь она так похожа на дофину! Об этом нужно подумать, герцог.

– Я об этом подумал. Под руками Рафте всякое сходство исчезнет за полчаса. В этом я тебе ручаюсь… Итак, напиши дочери записку, объясни, какое значение ты придаешь тому, чтобы у нее была своя горничная и чтобы эта горничная звалась Николь.

– Ты полагаешь, что она непременно должна зваться Николь?

– Да, таково мое мнение.

– А если ее будут звать как-нибудь иначе?..

– Это будет куда как хуже; клянусь тебе, что я в этом убежден.

– Тогда напишу немедля.

Барон тут же написал письмо и вручил его Ришелье.

– Но ведь надо дать Николь наставления, герцог?

– Я все объясню ей сам. Она девушка понятливая?

Барон улыбнулся.

– Итак, ты ее мне доверяешь, не правда ли? – спросил Ришелье.

– Ей-богу, это уж твое дело, герцог; ты у меня ее попросил – я тебе ее отдал, делай с ней, что сочтешь нужным.

– Мадемуазель, вы поедете со мной, – обратился к горничной герцог, – собирайтесь, да поживее.

Николь не заставила его повторять. Даже не спрашивая позволения барона, она в пять минут собрала пожитки в узелок и легкой поступью, словно не идя, а летя по воздуху, бросилась к карете вельможи.

Тут и Ришелье простился с другом, вновь рассыпавшимся перед ним в благодарностях за услугу, которую тот оказал Филиппу де Таверне.

Об Андреа не было сказано ни слова, но это умолчание было многозначительнее любых слов.

94. Метаморфозы

Николь чувствовала себя несколько смущенной: перебраться из Парижа в Трианон было для нее как-никак еще большей победой, чем из Таверне приехать в Париж.

Она так любезничала с кучером г-на де Ришелье, что на другой же день во всех мало-мальски аристократичных каретных сараях и передних Версаля и Парижа только и разговору было, что о новой горничной.

Когда приехали в Ганноверский павильон, г-н де Ришелье взял красотку за руку и сам отвел ее на второй этаж, где г-н Рафте, поджидая их, сочинял от имени монсеньора письмо за письмом.

Поскольку из многих дел, коими занимался г-н маршал, самую важную роль играло военное дело, то и Рафте сделался, по крайней мере в теории, таким искушенным воителем, что и Полибий[34], и шевалье де Фолар[35], будь они живы, были бы рады получить одну из тех памятных записок по фортификации и тактике, какие каждую неделю писал Рафте.

Итак, г-н Рафте корпел над проектом военных действий против англичан в Средиземном море; маршал, войдя, обратился к нему:

– А ну, Рафте, погляди-ка на это создание!

Рафте поглядел.

– Очень мила, монсеньор, – сказал он, весьма выразительно скривив губы.

– Да, но какое сходство! Я говорю о сходстве, Рафте.

– А верно, черт побери!

– Не правда ли, ты тоже замечаешь?

– Сходство необыкновенное: оно или погубит ее, или принесет ей большую удачу.

– Поначалу чуть не погубило, но мы сейчас наведем порядок; как видите, Рафте, у нее белокурые волосы, но с этим не так уж трудно справиться, правда?

– Нужно просто-напросто превратить их в черные, – отвечал Рафте, которому не привыкать было подхватывать на лету мысли своего хозяина, а порой даже думать за него.

– Подойди к моему туалету, малютка, – сказал маршал. – Этот господин, большой искусник, превратит тебя в самую хорошенькую и самую неузнаваемую субретку в целой Франции.

И впрямь, через десять минут Рафте с помощью состава, коим маршал пользовался каждую неделю для окраски своих седых волос, прятавшихся под париком, – если верить г-ну Ришелье, это кокетство до сих пор нередко пригождалось ему в кое-каких знакомых домах, – перекрасил прекрасные белокурые с пепельным оттенком волосы Николь в черные как смоль; затем он провел по ее густым золотистым бровям булавкой, которую закоптил на свечке; этим он придал ее жизнерадостной физиономии такую причудливость, ее бойким и ясным глазам такой яркий, а подчас и зловещий блеск, что она стала похожа на фею, которая, повинуясь заклинаниям волшебника, вышла из волшебной шкатулки, где тот содержал ее.

– Теперь, моя красавица, – сказал Ришелье, протянув остолбеневшей Николь зеркальце, – поглядите, как вы очаровательны, а главное, как мало напоминаете прежнюю Николь; теперь никакая королева вам не страшна и перед вами открывается путь к успеху.

– Ах, монсеньор! – воскликнула девушка.

– Да, и для этого нужно лишь, чтобы между нами царило согласие.

Николь зарделась и потупила глазки; плутовка, несомненно, ожидала, что сейчас начнутся красивые слова, на которые г-н де Ришелье был большой мастер.

Герцог это понял и, чтобы одним махом покончить со всякими недоразумениями, предложил:

– Присядьте вот в это кресло, дитя мое, рядом с господином Рафте; навострите ушки и послушайте меня. Не будем стесняться господина Рафте, право, не опасайтесь его; напротив, он может дать нам полезный совет. Итак, вы слушаете?

– Да, монсеньор, – пролепетала Николь, стыдясь заблуждения, продиктованного ей тщеславием.

Беседа г-на де Ришелье с Рафте и Николь длилась не меньше часа, а затем герцог отправил юное создание спать вместе с горничными, служившими в особняке.

Рафте вернулся к своей военной записке, а г-н де Ришелье перелистал письма, в коих сообщалось обо всех происках провинциальных парламентов против г-на д’Эгийона и всей партии Дюбарри, и затем удалился на покой.

На следующее утро одна из его карет без гербов отвезла Николь в Трианон, высадила девушку с узелком возле решетки и умчалась.

С гордо поднятой головой, беззаботным сердцем и надеждой во взоре Николь расспросила, куда ей идти, и вскоре стучалась у дверей служб.

Было десять часов утра. Андреа уже встала, оделась и теперь писала отцу, сообщая ему о счастливом событии, свершившемся накануне, о котором, как мы знаем, уже поспешил известить его г-н де Ришелье.

Читатель не забыл, что из сада в часовню Малого Трианона вели каменные ступени; перед входом в часовню, справа, была лестница, по которой можно было подняться во второй этаж, где располагались комнаты дам, состоявших при дофине; вдоль всех комнат тянулся длинный, как аллея, коридор, выходивший окнами в сад.

Первая дверь налево в этом коридоре вела в комнату Андреа. Комната была довольно просторная; через окно, выходившее на конюшенный двор, проникало много света; от коридора ее отделяла маленькая передняя, направо и налево от которой имелись еще две каморки.

Комната Андреа, более чем скромная, принимая во внимание образ жизни домочадцев блестящего двора, была, в сущности, очаровательной кельей, очень уютной, приветливой, – прекрасное убежище от суеты, царившей во дворце. Здесь могла укрыться душа, снедаемая честолюбием, чтобы пережить обиды и разочарования минувшего дня, а душа смиренная и склонная к меланхолии могла отдохнуть здесь, в тишине и уединении, вдали от великих мира сего.

В самом деле, стоило только подняться на крыльцо и взойти по ступеням часовни – и все важные особы, все тяготы службы, все строгие замечания оставались далеко. Здесь было покойно, как в монастыре, и не больше ограничений и запретов, чем у узника в тюремной камере. Та, что была во дворце рабыней, возвращалась в эту комнатку госпожой.

Нежной и гордой натуре Андреа были приятны все эти скромные преимущества, но не потому, что здесь она оправлялась от обид неутоленного честолюбия или разочарований ненасытной фантазии; просто девушке лучше думалось в четырех стенах ее комнатки, чем в богатых гостиных Трианона, по плитам которого ее ножка ступала с такой робостью, чтобы не сказать – с таким ужасом.

Здесь, в этом невзрачном уголке, где она чувствовала себя как дома, она без трепета думала о том великолепии, которое ослепляло ее днем. Окруженная цветами, рядом с клавесином и неразлучная с немецкими книгами, несущими такую отраду тем, кто умеет читать сердцем, Андреа готова была бросить вызов судьбе, какую бы напасть та ей ни приготовила, какую бы радость ни отняла.

«Здесь, – рассуждала она вечером, когда служба ее заканчивалась и можно было накинуть широкий сборчатый пеньюар и свободно вздохнуть, – здесь у меня по крайней мере есть все то, чего я не лишусь до самой смерти. Может быть, в один прекрасный день я сделаюсь богаче, но беднее я уже не стану: всегда найдутся цветы, музыка и хорошая книга, чтобы поддержать одинокую душу».

Андреа получила разрешение завтракать у себя, когда ей захочется. Она очень дорожила этой милостью. Теперь она могла до полудня оставаться у себя в комнате, если только дофина не призывала ее для чтения или совместной утренней прогулки. Поэтому в погожие дни, если была свободна, она выходила поутру с книгой и одна бродила по лесам, которые тянутся между Трианоном и Версалем; после двух часов прогулки, наполненной мечтами и размышлениями, она возвращалась к себе и завтракала, подчас не увидев за утро ни одного вельможи, ни одного слуги, ни одной живой души, ни одной ливреи.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

«Королевское чтение» – торжественное заседание парламента под председательством короля. Генеральные штаты – собрание представителей дворянства, духовенства и третьего сословия, созывавшееся королем главным образом для утверждения новых налогов.

2

Николас Питер Берхем (1620–1683) – голландский художник, автор пасторальных пейзажей, предшественник стиля рококо в живописи.

3

Жозеф де Турнефор (1656–1708) – французский путешественник и ботаник.

4

Намек на сомнительную супружескую верность г-жи де Шуазель.

5

«Дуб и тростник» (Басни; I, XVII).

6

Луи-Рене Карадёк де Ла Шалоте (1701–1785) – генеральный прокурор бретонского парламента, преследовал иезуитов.

7

Мантия – одежда членов парламента и вообще судейская.

8

Древние греки клали в гроб медовую лепешку, которой покойник должен был умилостивить Цербера у входа в царство мертвых.

9

То есть Ост-Индией (полуостров Индостан) и Вест-Индией (страны Карибского моря).

10

Повод к войне (лат.).

11

Ошибка Дюма: это название одних и тех же островов, где и расположен порт Эгмонт.

12

Жюль Ардуэн-Мансар (1646–1708), Андре Ленотр (1613–1700) – французские архитекторы.

13

Мирмидоняне – племя, которое, по древнегреческому мифу, произошло из муравьев. По другому мифу, мирмидоняне сражались под предводительством Ахилла у Трои.

14

Жан-Батист де Лакентин (1626–1688) – французский садовник.

15

Юбер Робер (1733–1808) – французский художник, автор картины «Работы в Версальском парке при Людовике XV».

16

Ювенал (ок. 60 – ок. 127) – римский поэт-сатирик.

17

Забавная ошибка Дюма: оба названных персонажа – это один человек.

18

Шарль Тевено де Моранд (1741–1851) – французский памфлетист.

19

Делиль (?–1784) – французский поэт-сатирик, прозванный Делилем-куплетистом.

20

Жедеон Таллеман де Рео (1619–1692) – автор знаменитых мемуаров.

21

Франсуаза д’Обинье, маркиза де Ментенон (1635–1719) – последняя любовница, затем морганатическая супруга Людовика XIV.

22

Шантелу – замок, принадлежавший Шуазелю, куда он был сослан и где жил до смерти Людовика XV в 1774 г.

23

«Французский Меркурий» – периодическое издание, выходившее с 1672 г. до начала XIX в.; эта газета печатала придворные новости, стихи и анекдоты.

24

«Человек с сорока экю» – сатирическая сказка Вольтера.

25

Шарль Жюст де Бово-Кран (1720–1793) – маршал Франции, государственный деятель и литератор. Язвительность его слов в том, что он перефразирует знаменитую французскую поговорку: «Угольщик – хозяин у себя дома». То есть король – хуже угольщика: с тем считается хоть жена, с этим же не считается даже любовница, он не хозяин у себя в доме.

26

Гонес – городок под Парижем, старинное личное владение французских королей. В XVI в. в насмешку над любовью своего противника императора Карла V к длинным титулам Франциск I стал в разговорах именовать себя просто «сеньором де Гонес». С тех пор титул «де Гонес» стал символом титула «Король Франции».

27

Двусмысленный самокомплимент. Алкивиад (450–404 до н. э.) – афинский государственный деятель, прославившийся также своей аморальностью. Поэтому слова маршала могут относиться и к его предку, знаменитому кардиналу Ришелье, и к самому маршалу.

28

Франсуа-Рене Моле (1734–1802) – французский актер.

29

Анри-Луи Лекен (1728–1778) – французский трагик.

30

Оскорбительный намек на то, что маршал Ришелье (полное имя – Луи Франсуа Арман де Виньеро дю Плесси герцог де) в юности принимал участие в заговоре испанского посла Челламаре, имевшего целью арест регента Франции Филиппа Орлеанского. За это Ришелье в третий раз угодил в Бастилию (первые два раза – за скандальное распутство).