Бурый диван

Дионисий Шервуд

Бурый диван

Глава 1

Рассвет входил в магазин не торопясь, словно хорошо воспитанный клиент, знающий, что здесь всегда открываются вовремя. Свет сначала осторожно коснулся верхних стёкол витрины, разбился на длинные жёлтые полосы и, пробравшись вглубь, осел на полированных досках. Пылинки засияли в воздухе, как крошечные искорки, зависли, слегка подрагивая, и постепенно растворились в пространстве.

"Бурый диван" встречал очередной новый день. Магазин пребывал в привычном состоянии своей неторопливой жизни. Негромко, и даже как—то приветливо, поскрипывали половицы, пахло лаком, мастикой и чуть—чуть старой тканью обивки, которая хранила в себе тепло десятков рук, прошедших через этот магазин. Вся обстановка напоминала ладно сработанный шкаф. Нигде ничего лишнего, каждый предмет занимал отведённое ему место, и сейчас особенно ощущались надежность и порядок настоящей крепости.

На прилавке, ровно по центру, стояла чашка с чёрным чаем. По её фарфоровому боку проходила тонкая трещинка, уходящей от края вниз, и трещина эта жила на одном и том же месте уже десятый год, не расширяясь ни на миллиметр. Владелец "Бурого дивана" Джеральд давно относился к ней как к родовому гербу не без гордости. Ведь любая вещь, даже со шрамом, может служить верой и правдой. На блюдце возле чашки застыла чайная метка в форме полумесяца, оставленная вчера вечером. Она появлялась всегда одинаково, и Джеральду нравилась эта предсказуемость.

Под чашкой лежала стопка каталогов. Их переплёты были аккуратно подогнаны друг к другу, словно кирпичики в стене. На каждом стоял маленький номер в углу, выведенный карандашом хозяйской рукой. Джеральд никогда не доверял фабричной пагинации, слишком часто она путалась или скакала. Его цифры были ровные, строгие, и каждая имела свой характер.

Рядом на столе лежала счётная книга – затёртая до мягкости, с обгрызанными краями и жирными пятнами чернил на первых страницах. Шелест её бумаги был для Джеральда успокоением, сродни вечерней молитве. Ни один день не обходился без того, чтобы он не развернул её и не сделал несколько пометок.

Он сидел за прилавком, держа чашку обеими руками, и прислушивался к утреннему ритму города. Магазин пробуждался, а вместе с ним и улица. Гулко зашаркали метлы дворников, за углом гомонил молочник, от пекарни напротив тянуло запахом хлеба – густым, сладковатым, с примесью сажи от печной трубы. Над дверью тикали часы. Они были старые, но верные, и каждое щёлканье маятника было для него знаком, что и этот день идёт как надо.

В мастерской позади ещё держался запах свежего лака. Там, где недавняя работа закончилась ночью, воздух сохранял следы напряжённого труда. В углу, возле стула с ободранной обивкой, на полу валялись крошки поролона. Джеральд прошёл мимо, наклонился, подобрал их двумя пальцами и машинально бросил в корзину. Этот жест был словно девиз всей его жизни – порядок в малом, порядок во всём.

Ещё он любил свои образцы тканей. Целая стена была заставлена аккуратными рулонами и бухтами. На каждой висела пожелтевшая наклейка с надписью "удобно" или "на заказ". Когда—то эти надписи делались на скорую руку, но теперь казались частью музейной экспозиции, и каждая ткань, с её выцветшими полосками и бахромой, была как старый знакомый.

Отдельное место занимала стеклянная витрина с чернильной ручкой. Ею когда—то подписывались первые договоры, когда магазин был ещё только—только состоявшейся мечтой. Лак на ручке отполировался от прикосновений до блеска, и теперь Джеральд редко позволял себе ею пользоваться. Она стояла не как инструмент, а как реликвия – символ начала.

Джеральд прошёл к витрине и, привычно проведя рукой по дереву, задержался у окна. Сквозь стекло виднелась вывеска. "Бурый диван" – простые слова, написанные чётким, ровным шрифтом. Для Джеральда это было не просто название. Ведь в этих буквах заключалась двадцатилетняя история его борьбы и труда.

Он помнил тот день, когда сидел в холодном банковском кабинете, где пахло сырой бумагой и старым ковролином. Подписывал кредит, руки дрожали, сердце билось, как будто он отдавал не подпись, а часть своей будущей жизни. Ему казалось, что выплаты будут тянуться вечно, и первые ночи он почти не спал. Тогда он сидел за столом, считал мелочь и думал, как выжить ещё один год. "Ещё год", – твердил он себе. Но годы складывались один на другой, и вот уже прошло два десятилетия.

Теперь кредит был позади. Магазин выстоял, вывеска сияла свежим лаком, и Джеральд позволял себе думать о будущей пенсии. Не как о далёкой мечте, а как о чётко разлинованной тетради, в которой каждый день заранее подписан: понедельник – чай в саду, вторник – поход к морю, суббота – вечерний кроссворд. Всё по плану, без неожиданностей.

Он поднял чашку и сделал глоток. Горький вкус чая, слегка терпкого, напомнил ему о стабильности, в которой он нашёл своё утешение. Затем он достал из ящика тряпку и вышел к двери. Утренний ритуал требовал внимания к вывеске. Без этого утро не считалось полным.

Джеральд распахнул дверь, и прохладный воздух с улицы влетел внутрь, смешавшись с запахами хлеба и дыма. На улице ещё было тихо, редкие прохожие брели по делам, не обращая внимания на его церемонию.

Вывеска блестела, отражая солнечный луч. Джеральд снял её с крюков и положил на поручни у входа. Он со всей тщательностью протер чистой тряпицей каждую буковку и закорючку, не оставив без внимания ми единого квадратного дюйма. Затем он провёл пальцем по заблестевшей поверхности, смахнул невидимую пылинку и улыбнулся.

Снова установив вывеску, он вернулся внутрь. Каталоги на столе лежали по—прежнему ровно. Джеральд пролистал верхний, убедился, что цифры на полях остались нетронутыми. Для верности сделал пару пометок в счётной книге.

Часы над дверью щёлкнули, показывая половину седьмого. Время шло так же ровно, как и двадцать лет назад, когда он впервые открыл магазин. Тогда маятник качался быстрее… или это сердце билось чаще. Сейчас же ритм был спокойным, и в этом ритме заключалось счастье.

Он снова налил себе чаю. Пар поднимался тонкой струйкой, и в этом паре отражалась вся его жизнь – простая, аккуратная, с маленькими, но устоявшимися привычками. Взгляд его упал на фотографию над кассой. На ней молодой Джеральд, стоящий на пороге ещё пустого магазина, с сияющими глазами и новой вывеской в руках. Фото пожелтело, но улыбка оставалась та же.

Он коснулся рамки фотографии пальцами, словно проверяя её прочность.

"Ещё немного, – подумал Джеральд. – Ещё немного, и можно будет позволить себе отдых. Магазин выдержал, вывеска висит, кредиты позади. Всё идёт как надо".

Последний глоток чая и чашка оставила на блюдце метку – тот же полумесяц, что и всегда.

И всё вокруг было на своих местах.

Резко звякнул дверной колокольчик. Удивленный Джеральд поднял голову от счётной книги. Для этого времени визит клиента в его торговое заведение был непривычен. Обычно до девяти утра никто не заходил. Он встал из—за прилавка, отставил чашку на блюдце и вышел в небольшой тамбур.

У двери стоял почтальон. Лицо его казалось таким же серым и равнодушным, как утренний туман, а в руках он держал конверт, необычно пухлый для обычной корреспонденции.

– Для мистера Брауна, – сказал он сухо, протянул конверт и сразу же развернулся к выходу.

Дверь с щелчком закрылась за ним.

Джеральд остался один, держа в руках бледно—жёлтый конверт с гербовой печатью. На первый взгляд печать в виде тиснёного герба, тёмно—синего сургуча, едва отдающего блеском, выглядела солидно. Но печать почему—то легла не прямо, а чуть наискосок, словно человек, который её ставил, торопился и в последний момент отвёл руку. В воздухе чувствовался резкий запах свежей печатной краски и плотного картона. То был совершенно новый, чужой запах, никак не похожий на привычный дух пыли, мастики и ткани, которым дышал магазин.

Джеральд вернулся за прилавок и положил конверт на стол, рядом с каталогами и чашкой чая. Тёмный сургуч оставил на полировке легкий отпечаток, похожий на зубчатую шестерёнку.

Он провёл пальцем по краю бумаги. Конверт был толще обычного, плотнее, чем следовало, и чуть хрустнул, когда Джеральд поддел его ногтем. Бумага неохотно поддалась.

Внутри оказалось письмо, сложенное вдвое. Шрифт был официальный, с длинными хвостами букв, ровный и строгий, и от этого ещё менее живой. Сверху стояла эмблема некоего Управления, о котором он прежде не слышал.

Джеральд развернул лист и, откашлявшись, прочёл вслух первые строки, словно надеялся, что громкий голос придаст тексту больше смысла:

– Явитесь для прохождения процедуры обязательной внеплановой сертификации вашей вывески согласно подпункту "Г" пункта 7б Приложения № 14 к Регламенту о визуальной гармонии.

Он сделал паузу в чтении. Фраза словно развалилась на куски у него во рту. Каждое слово выглядело знакомым, но вместе они складывались в пустой словесный набор – только буквы и цифры, никакого содержания.

Джеральд прочёл ещё раз.

– Внеплановая сертификация… вывески.

Эти слова зацепились за его ум. Он перевёл взгляд к окну, где за стеклом виднелась его вывеска "Бурый диван". Вывеска сияла на солнце так, будто и впрямь требовала особого внимания.

Он опустил глаза обратно в письмо. Цифры и подпункты выглядели как бухгалтерский отчёт. Сначала он машинально стал их пересчитывать, будто проверял суммы: семь "бэ", четырнадцать "приложений", двадцать одна "гармония". Но никакой арифметики из этого не выходило.

Он перевернул лист, надеясь увидеть пояснение. Ничего, кроме даты, подписи и странного адреса: "Приёмная № 0, Центральный лифт, Подвал А".

Джеральд нахмурился. Кабинеты обычно имеют вполне обычные номера, но ноль? Да ещё и лифт, ведущий в подвал?

Он достал конверт, проверил ещё раз сургуч, штамп, герб. Никакой привычной пометки "срочно" или "повторно". Всё выглядело официально, но при этом чуть небрежно, как будто документ печатался впопыхах.

– Если есть адрес – значит, есть и путь, – сказал он себе. – Раз написано "явиться", значит, надо явиться.

Мысль прозвучала утешительно, но где—то глубоко под ней кольнула тонкая игла беспокойства.

Он аккуратно сложил письмо, вложил обратно в конверт и положил тот рядом с ключами от кассы. Бумага давила на поверхность слишком тяжело, словно в ней скрывался груз куда больший, чем несколько строк.

Джеральд поднялся, снова подошёл к окну и посмотрел на вывеску. Солнечный луч скользил по лакированным буквам.

"Держись, – подумал он. – Это всего лишь бумага. Бумага – это всегда порядок. Бумага не может навредить".

Он вернулся за стол, подлил себе чаю и сделал осторожный глоток. Вкус был тот же – крепкий, горьковатый, знакомый. Но теперь, вместе с ним, в рот словно попала крошка сургуча.

Взгляд снова упал на конверт. Под печатью, внизу, мелкими буквами значилась формальная подпись: "С уважением и наилучшими пожеланиями горения ответственности". Джеральд перечитал последнюю строку трижды. "Горения ответственности". Он не знал, что это значит, но в сочетании с холодным сургучом слова прозвучали как нечто одновременно смешное и тревожное.

Он убрал письмо под счётную книгу, словно пытаясь заслонить его обычной ежедневной рутиной. Но книга казалась тоньше, чем конверт, и не могла скрыть ни весомости бумаги, ни странного послевкусия. И он снова вытащил официальное послание наружу.

Колокольчик на двери звякнул снова, и на этот раз звук был мягче, чем в приход почтальона, словно сам воздух решил подсказать "это свои".

В магазин вошла миссис Трейнор – энергичная женщина в переднике в пятнах муки и с корзиной в руках, которая пахла корицей и ванилью. Она держала голову высоко, как человек, привыкший раздавать советы вместе со своим печеньем.

– Джеральд, – сказала она, не здороваясь, потому что с соседями здороваться было излишним, – я шла мимо и заметила, как ты вертишь в руках письмо с гербовой печатью. Печати не приносят хороших вестей, – она опустила корзину на прилавок. – Поэтому я принесла печенье. Сладкое всегда сглаживает острые углы, даже в протоколах.

Она извлекла из корзины баночку с крышкой и поставила её к нему поближе. Внутри лежали круглые печенья с сахарной корочкой.

Джеральд, уже утомленный от одного вида конверта, хотел было возразить, но баночка пахла слишком утешительно. Он только кивнул и придвинул её к себе вплотную.

– Это невесть что, – продолжала миссис Трейнор, поправляя платок на шее. – Вывеска двадцать лет висит и вдруг – сертификация! Уж что—что, а твоя вывеска точно не нуждается в проверке.

Её слова прозвучали так уверенно, что Джеральд чуть не поверил, будто письмо и правда было нелепой ошибкой.

Вслед за ней в дверь просунулся длинный стройный силуэт мистера Эллиота, поставщика тканей. Он всегда появлялся в дверном проеме медленно, словно боялся прорвать атмосферу внутри магазина своим ростом. В руках он держал узкий свёрток, но глаза его сразу устремились к конверту на прилавке.

– Печать синяя? – спросил он вместо приветствия.

– Синяя, – подтвердил Джеральд.

– Плохо. Синие печати всегда хуже красных. Красные хотя бы выглядят вполне естественно, а синие словно извиняются за то, что портят жизнь, – Эллиот опустился на стул у стены, развязал свёрток и показал Джеральду полоску ткани: – Новая партия. Но это сейчас не важно. Что в письме?

Джеральд прочитал вслух первую строчку. Слова прозвучали ещё более пусто, чем в первый раз. Миссис Трейнор сморщила нос, Эллиот приподнял брови.

– "Сертификация вывески", – повторила она. – Это же смешно. Вывеска – это лицо. А лицо, Джеральд, проверке не подлежит.

Она уже помешивала чай в своей кружке (она всегда приносила кружку с собой, словно не доверяла чужому фарфору). Ложечка звякала, и её фраза прозвучала как аксиома.

– Вывеска – это лицо, – согласился Эллиот, не глядя на них, но так отрывисто, будто сделал пометку на память.

– Значит я должен следить за ней так же, как слежу за своим лицом, – ответил Джеральд и, сам удивившись своей находчивости, улыбнулся.

Трейнор удовлетворённо кивнула, а Эллиот хмыкнул.

– Бумаги, – сказал он. – Бумаги любят, когда их боятся. Но есть и другой способ.

Он вынул из кармана маленькую круглую печать на деревянной ручке, явно старую, с облупившимся лаком.

– Ей лет тридцать. В своё время я штамповал ей накладные. Потом выяснилось, что отдел, которому они были нужны, давно расформирован. С тех пор печать стала талисманом. Возьми. Может, пригодится, когда встретишься с этими… любителями синего сургуча.

Он положил печать на прилавок рядом с печеньем.

Джеральд провёл пальцем по выщербленной поверхности рукояти.

– Спасибо, – сказал он, хотя толком не знал, зачем ему этот старый кусок дерева.

Колокольчик зазвенел снова. Вошёл третий сосед – мистер Хардинг, сухощавый старик, который всегда держал при себе маленький блокнот. Он был знаменит в округе тем, что вёл "список жалоб". В этом списке значились всё – от трещины на мостовой, до неправильного запаха в рыбной лавке и не вовремя вывешенного флага.

– Я видел, – сказал он тихо, почти шёпотом, – человека в пиджаке с эмблемой. Шёл вчера вечером мимо твоего магазина, Джеральд. Смотрел на вывеску, что—то записывал. Пиджак был серый, а на рукаве – знак, будто пара переплетённых букв. Я занёс это в список.

Он постучал по обложке своего блокнота.

Джеральд почувствовал, как тревога внутри него чуть усилилась.

– Значит, это не ошибка? – спросил он.

– Ошибок не бывает, – сказал Хардинг. – Бывают жалобы и проверки.

Миссис Трейнор положила перед Джеральдом ещё одно печенье.

– Сначала печенье, потом паника, – сказала она.

Эллиот поднялся, подошёл к окну и посмотрел на вывеску.

– Угол, вроде, правильный, – заметил он. – Но лучше перепроверить.

Джеральд неохотно достал из ящика свою линейку. Металлическая, с вмятиной от старого гвоздя, она тут же блеснула, как появилась на свет. Он подошёл ко входу, и уже во второй раз за утро снял вывеску с крюков и положил на поручни. Соседи обступили его полукругом.

Он приложил линейку к краю. Металл царапнул дерево, издав тонкий звук. Джеральд прищурился, проверил угол, потом достал угольник.

– Всё ровно, – сказал он, и, как будто для подтверждения своих слов, провёл пальцем по буквам.

Соседи смотрели на него молча, почти с благоговением, как на священника во время обряда. Даже Хардинг, обычно невероятно язвительный, кивнул и записал что—то в блокнот.

– Двадцать градусов, – сказал Эллиот. – Запиши, Хардинг. Вдруг спросят.

Хардинг покорно отметил число.

Джеральд вернул вывеску на место.

– Всё в порядке, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо.

Миссис Трейнор вздохнула с облегчением.

– Видишь, лицо чистое, угол ровный, печенье сладкое. Что ещё нужно?

Джеральд усмехнулся. Ему стало гораздо легче. Ритуал с линейкой действительно успокаивал. Металл в руке казался надёжнее бумаги на столе.

– Спасибо вам, – сказал он, глядя на соседей.

Они остались в "Буром диване" ещё на некоторое время. Все пили чай, обсуждали новые ткани, спорили о том, какие цвета подойдут к дивану у окна. Но разговор всё время возвращался к вывеске. Она висела над дверью, как лицо, за которым следят сразу несколько глаз.

Когда соседи ушли, Джеральд снова взглянул на письмо. Оно все так же лежало на счётной книге, и от его вида вновь стало тяжело на душе.

А виновница торжества – вывеска, блестела на солнце снаружи. Соседи были правы – она и вправду была лицом. Но, кажется, кто—то в сером пиджаке уже успел это лицо занести в свою ведомость.

***

День двигался медленно, словно все вокруг было под незримым наблюдением. Джеральд пытался заняться делами. Он сверял остатки ткани, подписывал счета, протирал полки. Но каждое движение возвращало его к конверту, лежавшему теперь в ящике стола. Он буквально чувствовал его вес. Эта бумага словно притягивала все его мысли. Даже запах мастики и лака, привычно ласкавший нос, сегодня казался слишком резким, словно тот пытался заглушить чуждый привкус сургуча.

Часов в пять он окончательно понял, что письмо само по себе не исчезнет.

Он поднялся, медленно надел пиджак, проверил на месте ли ключи. На мгновение остановился у окна. Вывеска "Бурый диван" висела спокойно, безмятежно, как и все двадцать лет. Джеральд коснулся стекла пальцами, как будто через него можно было погадить эту вывеску.

– Держись, – пробормотал он.

Он взял линейку и привычным движением положил её в карман. Старый металл оттянул ткань, и это почему—то прибавило уверенности.

Нужный адрес не потерял своей странности – "Приёмная №0, Центральный лифт, Подвал А".

Джеральд шёл по улице, постоянно перечитывая документ. Номер дома совпадал – большое здание из серого камня, с окнами, которые глазели наружу мутным стеклом. Но на фасаде не было никаких табличек. Он так и не нашел ни названия, ни указателя. Здесь была только широкая арка, ведущая вглубь.

Внутри пахло пылью и чем—то ещё… какой—то смесью машинного масла и дешёвого освежителя воздуха. Коридор тянулся вперед, одаряя Джеральда гулким эхом. На стенах висели стандартные плакаты – "Соблюдай инструкции", "Порядок – это уважение к соседу", но все они выглядели выцветшими, будто их напечатали десятилетия назад.

Джеральд держал конверт в руках и сверял надписи на дверях. Указателя "Приёмная №0" нигде не было. Лишь в конце коридора виднелись тяжёлые металлические двери лифта. Они смотрелись чуждо и выглядели слишком массивными для такого здания, с облупленной краской на металле и круглым глазком вместо привычной кнопки.

Он подошёл ближе. На стене сбоку висела крошечная табличка, прибитая криво, словно для галочки. На ней значилось: "Приёмная №0". Буквы были неровные, будто их выводили рукой, а не печатали.

Джеральд постоял секунду. Пальцы сжали конверт так крепко, что сургуч хрустнул.

– Хорошо, – сказал он вслух, но тихо, как человек, сам себе диктующий порядок. – Я пойду.

Он нажал кнопку под глазком. Раздался скрежет, и двери с усилием разошлись. Внутри кабина выглядела неожиданно чистой. Сверкнули уютные панели из полированного дерева, начищенные латунные уголки. Тут же запахло свежим воском. А в углу оказалась маленькая урна с серой пылью на дне.

Джеральд шагнул внутрь.

Двери закрылись с металлическим щелчком. Кабина дрогнула, будто была неуверенна в верности направления движения, затем механизм загудел и лифт пошёл вниз. Сначала мягко, потом всё ощутимее и быстрее, скрипя на ходу подшипниками.

Свет в лампе чуть изменился, стал желтоватым, и тени на стенах потянулись вниз, будто сами спускались вместе с ним.

Джеральд поправил воротник и машинально коснулся линейки в кармане. Холодный металл успокоил лучше любых слов.

Лифт все продолжала и продолжал опускаться. Скрип механизма звучал как предвестие чего—то необычного – длинный, тягучий, уходящий куда—то в темноту.

Глава 2

Кабина лифта вдруг вздрогнула и замедлила свой ход, будто решалась, стоит ли вообще двигаться дальше, потом, словно хорошенько подумав, хоть и нехотя, но пошла дальше вниз. Джеральд машинально прижал ладонь к боку. Там, в кармане, чувствовался холодный металл линейки, а вместе с ним и гербовой конверт.

Он начал считать секунды, как привык проверять время заварки чая или длину телефонного звонка. "Раз, два, три…" – до тридцати. Обычно за это время лифт проходит три—четыре этажа, и двери открываются. Но сейчас ничего не происходило.

Он продолжил: "шестьдесят, семьдесят, восемьдесят". Лампа под потолком заморгала, отбрасывая на панели пляшущие блики. Сначала свет был ровный, белый, затем неожиданно стал желтоватым, как в старых лампах над прилавками у мясника, потом вдруг сменился на зеленоватый, придавая его пальцам неприятный оттенок сырости.

Джеральд перестал считать и посмотрел на панель управления. Кнопок было всего две: вверх и вниз. Он, конечно, нажал "вниз", но стрелка индикатора зависла между ними и не двигалась.

Кабина слегка подрагивала, словно её кто—то сверху подталкивал вручную, рывками, как игрушечный лифт в детском конструкторе. Каждые несколько секунд слышался тихий скрежет, как будто цепь цеплялась за обломанный зубец.

Чтобы отвлечься, он огляделся. Деревянные панели выглядели чересчур отполированными. В их блеске отражались его ботинки и бледное лицо. В углу висела маленькая рамка с объявлением. Он прочёл его вслух, больше для того, чтобы услышать собственный голос:

"Вес вывески не равен весу ответственности".

Слова повисли в воздухе. Джеральд нахмурился. Вроде бы очевидная фраза, но чем дольше он её повторял про себя, тем менее понятной она становилась. Как вывеска может иметь вес ответственности? Он почувствовал, как лёгкое раздражение зашевелилось под кожей. Не от самой надписи, а от её ненужности. Словно кто—то специально повесил этот лозунг, чтобы вывести его из равновесия.

Кабина всё ещё ехала вниз. Секунды сливались в минуты. Ботинок Джеральда начал невольно постукивать по полу, отбивая ритм скрипучему движению механизма.

Он снова поднял глаза на лампочку. Та мигнула, издала тихий треск и загорелась ровнее, но теперь свет был совсем иной – тускло—золотистый, как на старых фотографиях. Казалось, лифт опускается не в подвал, а в другое время.

Джеральд достал конверт, развернул, снова прочитал адрес: "Приёмная №0, Центральный лифт, Подвал А". Всё совпадало. Он пожал плечами и сунул бумагу обратно.

Кабина качнулась, будто нырнула на новую глубину. Металл скрипнул, где—то сверху раздался глухой удар – как если бы кто—то ладонью хлопнул по корпусу, проверяя его прочность. Джеральд сжал линейку в кармане, словно холодный стержень мог придать устойчивости.

Время снова потянулось. Он попробовал представить, сколько этажей уже пройдено. Десять? Двадцать? Здание, в котором он вошёл, выглядело трёхэтажным. Всё остальное не поддавалось логике.

Он глубоко вздохнул. Запах внутри кабины был странный – смесь свежего воска, старого масла и едва уловимого дыма.

Секунды растягивались. Скрежет уже становился привычным и почти успокаивающим. Джеральд почувствовал, что начинает привыкать к этому спуску, будто лифт – это целый ритуал, предшествующий чему—то важному.

Наконец, кабина дрогнула сильнее обычного. Лампочка вспыхнула белым, затем погасла и снова зажглась. Где—то внизу зашипели тормоза. Двери медленно разошлись, впуская в кабину поток воздуха с другим запахом – резче, суше, отдающий чернилами и полировкой.

Джеральд поправил пиджак, выдохнул, шагнул вперёд и словно попал в парадный зал, вычищенный к королевскому приёму.

Полированные панели из тёмного дерева отражали свет так ярко, что в них можно было разглядеть собственное лицо – чуть искажённое, словно повернутое под углом, чего в реальности не могло быть. Пахло мастикой, свежей типографской краской и чернилами – густым, удушливым ароматом, который обычно исходит от стопки новых бланков, только что принесённых из типографии.