Витькины небеса. Жить ради Победы

      Паренёк и сам только что отоварил обеденный талон, но в животе по-прежнему урчало. Да разве хватит растущему организму тарелки жиденькой похлёбки, положенной на обед? Вода, немного капусты и картошки – вот все её ингредиенты.

      Баланда эта разливалась в шершавые железные миски, изготовленные полукустарным способом здесь же на заводе. В небольших неровностях тарелок застревали махонькие кусочки драгоценной пищи. Витька, как и все заводчане, всегда старательно пытался их извлечь. Для этой цели шли в ход ложка, кусок хлеба, а иногда и палец. И всё же, как ни стремились голодные работяги, а досконально вычистить такую миску невозможно.

      Но как только покушавший заводчанин, поскребя-помучившись, отодвигал от себя опустевшую тарелку, её тут же хватал подскочивший человек, чтобы попытаться ещё раз выскрести остатки еды. Прозывали таких людей блюдолизами. Это были такие же рабочие, разве что голод они совсем уж терпеть не могли. Во время обеденного перерыва, съев побыстрее свою порцию, блюдолизы следили из-за колонны в углу, чтобы успеть схватить чью-нибудь отодвинутую тарелку. Витька заметил, что к концу каждого месяца стайка блюдолизов всегда вырастала – потому, наверное, что некоторые бедолаги, не вытерпев, проедали раньше срока выдававшиеся в начале месяца продовольственные карточки.

      Чувство голода месяцами не покидало мальчишку. Он рос с этим чувством, с ним ложился спать и вставал. Иногда уже казалось, что голод стал чем-то естественным. Но нет, привыкнуть к нему невозможно. Скорей бы весна! Снова можно будет пестики кушать. Витьке вспомнились братишки-сестрёнки прошлым летом. Росточком малые, с худенькими ручками и ножками. При этом у каждого круглое пузико, распухшее от травы. Посмотреть, будто мячики проглотили. Брюхо набито, а голод никуда не делся.

      А ещё в конце весны можно пескарей в Курье и в Юрченке плетёными корзинами ловить, если время после работы останется. Ведь Витёк просился, не переставая, на производство. Там, как он теперь понял, и работать престижней, и зарплата поболе. Да к тому же за выполнение нормы с недавних пор ввели поощрение: ржаной пятидесятиграммовый пончик. А особо отличившимся рабочим начальник цеха, по согласованию с парткомом мог даже выписать премию – аж 200 грамм гороховой муки!

      В одном из цехов удалось Витьке разжиться выпускавшейся на предприятии газеткой. Называлась она «Заводский большевик». Читать газеты он любил. Взгляд остановился на заголовке «Работники завода – бойцам Красной Армии», там сообщалось: «С большим успехом проходит на заводе сбор тёплых вещей для бойцов Красной Армии. Коллектив цеха № 13, кроме зимних вещей, сдал наличными 630 рублей для приобретения подарков фронтовикам. 3000 рублей наличными собрал цех № 3. Меховые рукавицы, валенки, ватные брюки, пять шапок-ушанок, простыни, бельё и другие вещи посылают на фронт рабочие и служащие цеха № 16». Вот молодцы, радовался Витька; в самом деле – и тыл, и фронт едины в борьбе за свободу Родины.

***

      Вечерело. Работавшие в день передавали завод ночной смене. Ненадолго умолк круглосуточно бухавший на всю Филейку паровой молот. Без его привычных мерных ударов стало как-то неуютно, тоскливо, но вскоре всё вернулось на круги своя. Заступившие в ночь кузнецы оживили механизм. Мощные удары молота возобновили свой ритм, приближавший Победу.

      По тёмным филейским переулкам мимо неказистых бараков усталый Витька плёлся домой. Давно наступили зимние сумерки. У костерка за стройбатовской столовкой мелькали силуэты. Стройбатовцы! Вот кому ещё хуже. Витьке часто встречались эти невысокие ростом прокопчённые, как попало одетые азиаты. В зимнюю стужу – на ногах дырявые ботинки на деревянной подошве. Ветхое, грязное, сменившее не одного хозяина обмундирование не спасало от холода. Одежду эту, зачастую снятую с погибшего в бою красноармейца, подлатав, выдавали стройбатавцам. Трудились они на самых простых и тяжёлых работах. Копали котлованы, долбили мёрзлую землю, таскали её на носилках. Кормили их хуже всех.

      На улице рядом со стройбатовской столовой была выкопана яма, куда вываливали отходы с кухни (хотя какие уж там могли быть отходы; и так, вроде бы, всё, что можно съесть, шло в пищу). Что туда выбрасывали, трудно сказать. Но говорят, голод – не тётка. Вечерами голодные стройбатовцы, сгрудившись, рылись в этой яме, палками вороша отходы. Что-то находили, складывали это «что-то» в котелки, нагребали туда снег, варили эту бурду на костре и ели. Так и выживали.

      Витька шёл своей дорогой и представлял на ходу, как, придя в тёплую избу, усядется вместе со всеми домашними возле дымящейся кастрюли с варёной картошкой, как разольёт бабушка по кружкам молочко из бидона. И от мыслей этих аппетит только усиливался.

      Тут заметил он под ногами бумагу, чуть присыпанную февральским снежком. «Хорошо! – подумал парнишка, нагибаясь за ней. – Сгодится папироски с самосадом крутить». Витёк поднял бумагу и ахнул: «Да ведь это хлебные карточки. Как же их много, ведь до конца месяца-то ещё далеко!» Он быстренько осмотрел находку. На семь человек. А у Витьки в семье как раз семь ртов. «Вот повезло, так повезло!», – обрадовался мальчишка, – «Это ж теперь до конца месяца можно всей семье досыта наедаться!»

      Сияющий Витька влетел в избу и с порога сообщил радостную новость:

– Ну вот, теперь поедим! – с этими словами Витёк, вынув из-за пазухи драгоценную бумагу, протянул её маме. Довольный мальчишка ждал, что сейчас все начнут радоваться вместе с ним. Но что-то было не так.

– Ты где это взял? – строго спросила мать.

– Ну, не украл же! Нашёл, на дороге валялись, – довольный Витька подумал, что уж теперь-то он точно увидит радость на мамином лице.

      Мать опустила взор, помолчала, о чём-то размышляя. Потом подняла на сына глаза, в которых застыла боль, тихо спросила:

– А ты подумал, что станет с теми людьми?

      Витькиной радости как не бывало. Мальчишке стало так стыдно за то, что ему и в голову не пришёл этот простой вопрос: что станет с теми людьми? Он представил на мгновение, что почувствовал, если бы их семья лишилась хлебных карточек на месяц. Но у них-то хоть какие-то припасы с огорода хранятся. А есть эвакуированные семьи, у которых, кроме этого хлеба, других вариантов выжить просто нет.

      На обороте бумаги стоял штамп-прикрепление к ближайшему магазину, тому же, к которому прикреплена и Витькина семья. Прозывали в народе тот магазин стройбатовским, хотя к стройбату он абсолютно никакого отношения не имел, разве что располагался в бараке неподалёку от стройбатовской столовки. Вскоре Витёк с мамой разговаривали с кассиром этого продмага. Выяснилось, что к кассиру уже приходила заплаканная женщина, спрашивала, не находил ли кто их хлебные карточки? Сказала, что придёт ещё. Мама оставила бесценную бумагу кассиру. Та попросила ещё и записать их адрес.

      В тот же вечер, когда поужинавший, но всё такой же голодный Витька растянулся на постели на полу, к ним пришла та самая женщина. Долго она причитала, плакала, теперь уж от радости, благодарила их. И всё время повторяла: «Вы нам жизнь спасли, вы нам жизнь спасли». А когда узнала, что это Витька нашёл их хлебные карточки, чуть ли не в ноги ему упала и сказала, что будет Богу за него молиться.

      Витьке было очень неудобно от этого, ведь он ничего особенного не сделал, да и если б не мама…

      Потом та женщина ушла. На душе вдруг стало легко. Засыпая, Витька думал: «Хорошо, что всё закончилось именно так и хлебные карточки нашли своих хозяев. И хорошо, что скоро весна. Вначале будут пестики, а потом и пескари…»

19. ВСЁ ДЛЯ ФРОНТА, ВСЁ ДЛЯ ПОБЕДЫ!

      И пришла весна! Филейка, пригретая ласковым солнышком, начала потихонечку оживать. Пробуждались от зимнего сна её поля, холмы, перелески. Оживали криками детворы и лаем редких собачонок деревни. На лица её обитателей всё чаще забегала в гости улыбка. Ещё совсем недавно – зимой, казалось, что Филейка умерла. Лишь завод – её сердце – работал так же, как всегда – на пределе возможностей. Для завода, дающего оснастку и вооружение фронтовой авиации, не существовало времён года и прочих причин и обстоятельств. И вот Филейка жива, как жива вся страна и её народ, сумевший ценой огромных жертв совершить невероятное – переломить ход почти проигранной войны.

      Красная Армия наступала на пятки фашистам, спешно отводившим свои войска с Северного Кавказа, чтобы не оказаться в ещё одном окружении после разгрома под Сталинградом. Был во второй раз, теперь уже окончательно, освобождён от немцев многострадальный Ростов-на-Дону.

      С радостью слушал Витька, стоя под рупором в толпе заводчан, сообщение Совинформбюро. Левитан, своим гулким голосом победно вещал: «Четвёртого марта западнее Ржева наши войска, продолжая развивать наступление, овладели городом. А также заняли крупные железнодорожные станции Оленино и Чертолино. Железная дорога Москва-Ржев-Великие Луки на всём протяжении очищена от противника».

      Во время радиосообщений люди стояли молча. Соблюдали тишину, чтобы не упустить чего-то важного. Ловили каждое слово, даже интонацию диктора. Когда говорилось о наших победах, лишь кивали друг другу, улыбаясь, да хлопали по плечу. Улыбался сейчас и Витька, с трудом сдерживая слёзы. Значит, не напрасны были жертвы, не зря батя жизнь свою положил. Освободили наши войска город Ржев, хоть и больше года на это ушло; откинули агрессоров ещё дальше на запад.

      Весна! Небо смотрит добрее, и стало как будто чуть легче выживать. На заводе во время обеденных перерывов читали короткие лекции по специально написанным в это голодное время книгам академика Рудницкого. Темы лекций: «Как устроить огород» и «Дикорастущие съедобные растения». Слушали их в основном рабочие, эвакуированные из других городов. У местных-то деревенских и так огороды всю жизнь были. Да и про дикорастущие съедобные растения знали все не понаслышке. Как только начал сходить снег и на проталинах появилась первая травка, устремилась детвора на сбор пестиков. А после и щавель подоспел, и луговой лук. Всё годилось, чтобы хоть как-то набить урчащий желудок.

      В многотиражке завода № 32 частенько появлялись заметки под лозунгом: «Каждый метр земли – под огород!». В газете ставили в пример другим некоторых сознательных жителей заводского посёлка, обработавших небольшие полоски земли прямо под окнами бараков. Призывали следовать их примеру. Был брошен клич: «Устроить огород может и должен каждый!»

      Витьке давно уж надоело разносить повестки по цехам; хотелось работы мужской, настоящей. Прежде всего привлекали мальчишку большие металлообрабатывающие станки. Особенно нравились строгальные. Витёк зачарованно наблюдал, как резец такого станка легко, словно нож масло, снимает раз за разом стружку с железной заготовки. Как под умелым управлением станочника из куска металла, получается деталь нужной формы.

      Очень желал Витька стать строгальщиком, мечтал об этом. Наконец решился как-то раз и пошёл на приём к начальнику 9-го цеха товарищу Жигульскому. Однако тот был на совещании у начальника производства товарища Горюнова*. Пришлось идти с разговором к мастеру строгального участка. Робко стал расспрашивать того: не нужны ли, мол, вам рабочие на станки?

[*Примечание: Горюнов Сергей Александрович – начальник производства, а с 1943 г. директор завода № 32.]

      Мастер, пожилой мужчина, приподняв очки, глянул сверху вниз, на «великана», стоявшего перед ним. Поинтересовался: уж не он ли собрался работать? И тогда Витёк, сбиваясь от волнения, рассказал ему, как на духу, о своей мечте. Мастер не перебивая, с уважением, как показалось мальчишке, выслушал его просьбу. Но ответом своим не порадовал. Сказал Витьке, что тот маловат ещё ростом, поэтому не сможет дотянуться до рукоятки суппорта, изменяющего угол подачи резца, и никакие подставки под ноги тут не помогут. Да и силёнок для двенадцатичасовой смены на строгальном станке нужно ещё поднакопить, не каждый взрослый справляется. «Подрастёшь – приходи!» – изрёк мастер, пожав на прощание Витькину руку.

      Были у паренька и другие попытки: стать токарем или фрезировщиком – но результат был всё тот же. Обычно, выслушав Витькину просьбу, осмотрев скептически малыша и узнав, что тому лишь 13 лет, начальники и мастера отвечали: «Иди-ка, паренёк, гуляй!».

      Однажды принёс Витёк повестку на курсы ВСЕВОБУЧа своему знакомому старшему приятелю Кольке-одесситу. Принёс, как обычно, прямо на рабочее место. А трудился Колька не где-нибудь, а в цехе номер 6, то есть – в кузнице. Из-за страшного грохота, производимого механическими молотами, разговаривать толком невозможно. Но вечером в учебном бараке Витька отыскал Колю, и ребята поговорили.

– Видишь, как оно; скоро 18 мне стукнет, если бронь снимут, на фронт пойду. Сейчас где-то под Харьковом бои идут, а мне, может, выпадет Одессу-маму освобождать, – говорил Колька. – Сам-то как? Батька что пишет?

– Убили батьку. Под Ржевом. – Витёк, только что радовавшийся встрече с приятелем, помрачнел. – А меня на нормальную работу не берут. Куда уж только не пробовал.

– Вон как. Да, война она не разбирает… А ты вот что, иди к нам слесарем в ремонтную бригаду. Нам как раз обещали штат увеличить, ученика дать. А то объёмы растут, и мы не справляемся. Только учти, работа не из лёгких.

– Я бы с радостью, – отозвался Витька.

– Вот и приходи, парень ты смышлёный, а с механиком нашим я завтра же поговорю.

***

      И вот, когда все вопросы, связанные с переводом, решились, стал Витька работать учеником слесаря в шестом цехе. Недавно построенное здание кузницы являлось самым значительным сооружением на заводе (высотой метров девять!). Внутри громыхал один большой паро-воздушный молот и ещё шесть молотов поменьше, да прессы. Рядом с молотами располагались печи. Хозяйство это работало на мазуте, который привозили на телеге в деревянных бочонках. Пол земляной, лишь около молотов лежали железные плиты, на которых стояли во время работы кузнецы. За эту особо тяжёлую работу кузнец получал повышенную пайку – 1 кг хлеба в день. Но ведь почти у всех дети, да не по одному, которых с этой пайки кормили. Тех, кто регулярно перевыполнял норму, поощряли талонами на ДП (дополнительное питание), которое обычно выражалось в виде миски мучной заварихи.

      Через всю стену цеха тянулся закопчёный транспарант: «ВСЁ ДЛЯ ФРОНТА, ВСЁ ДЛЯ ПОБЕДЫ!» Не просто лозунг; в нескольких словах выражался весь смысл жизни каждого заводчанина. И именно здесь, в кузнице, слова эти превращались в материю. Кузнец поднимал зажатую в специальных клещах заготовку, раскалённую в печном жаре. Подносил под движущийся в готовности вверх-вниз боёк молота и кивком головы давал команду напарнику. Тот, повернув рукоятку, обрушивал молот на заготовку. Вот они, поковки, становящиеся деталями оружия Победы.

      Участок этот – важнейший для завода, поэтому чинить выходящее время от времени из строя оборудование требовалось быстро. Механизация почти на нуле, тяжеленные детали ворочали вручную. В бригаде по ремонту молотов и прессов трудились семеро. Бригадир и двое взрослых рабочих, эвакуированные с заводом из Москвы, Колька из Одессы, два 16-летних деревенских паренька, мобилизованные из колхозов Кировской области, и он, Витька, единственный в бригаде местный житель – да и то переехавший на Филейку с семьёй из глубинки незадолго до войны. Такой же примерно расклад наблюдался и в других подразделениях 32-го завода. Москвичи, которых на заводе чуть ли не половина, частенько подшучивали над вятскими ребятами, передразнивая их говор. А местные не обижались; давно уж привыкли к московскому «аканью» и почти не замечали его.

      Работали много и тяжело. Когда совсем выматывались, бригадир объявлял перекур. Во время таких пауз ремонтники усаживались, где придётся, разговаривали, обсуждали положение на фронтах. Во время одной из таких передышек узнал Витёк, потрясшую его поначалу новость. Бригадир их, высокий мужчина с приятным лицом, не таясь, рассказывал, что зимой ему не раз приходилось охотиться на бездомных собак, чтобы как-то прокормить голодающее семейство. Витька вначале возмутился в душе: как можно собачатину жрать?! Но потом рассудил: это его семье проще, всё ж своя изба с огородиком, да коровка молочко даёт. Куда бы без всего этого? А как эвакуированным выживать? Вот, кажется, и нашёлся ответ на мучивший Витьку вопрос: куда пропали птицы с голубятни? Скорее всего, голубей тоже кто-то съел.

      Чем ближе лето, тем жарче становилось в кузнечном цехе. Всё больше донимали копоть и шум. Однажды, знойным майским днём, дотерпев кое-как до обеденного перерыва, рванули пацаны из душного цеха к размещавшейся рядом градирне. В сооружённом из просмолённого дерева резервуаре остывала вода, перед тем, как вновь быть запущенной в систему охлаждения компрессоров. Мальчишки прозвали то место бассейном.

      Побросав прямо на землю пропотевшую насквозь одежду, ребята с гиканьем сиганули в теплую воду «бассейна» в чём мать родила. Какое же это блаженство! Парнишки брызгались и кричали, ничего не замечая. Не заметили они и проходившего мимо парторга. Тот, подкравшись, отругал мальчишек за нарушение порядка, собрал одежду – да и унёс со словами: «Получите у вашего начальника цеха и портки, и выговор!».

      Вот и покупались! Пацаны опечалились. Выговор грозил лишением и без того небольшой зарплаты на 20 процентов в течение нескольких месяцев. Да и как идти к начальнику голышом? Пришлось ребятам смастерить из веток берёзы что-то вроде набедренных повязок. В таком непотребном виде, сильно смущаясь, подтолкнув вперёд младшего из них – Витьку, зашли ребята, потупив взоры, в кабинет начальника кузнечного цеха.

– Ну, вы и папуасы вятские! – не удержался от смеха начальник-москвич и добавил, пародируя местный говор. – Лико чо! Лико чо!

– Простите нас, Александр Фёдорович, мы больше так не будем. Жарко стало, решили вот искупаться, – мямлили провинившиеся.

– На втором этаже душ имеется, там купайтесь!

      Начальник кузницы, товарищ Ветров, был человек добрый. Выговор не объявил и зарплату урезать не стал. Поругал для порядку – да и определил обычное для мелких нарушителей наказание, установленное в цехе. Пришлось ребятам оставаться после смены и отмывать тряпками, лазя по стремянкам, огромные, вечно грязные от копоти окна кузнечного цеха. Заодно и лозунг оттёрли.

***

      В конце весны бабушка вдруг тяжело заболела, слегла. Никто не мог понять, что с ней. Врачей толковых на Филейке не водилось. Все более-менее понимающие медики – либо на фронте, либо в многочисленных госпиталях города. У докторов и так нагрузки хватало лечить раненых красноармейцев, и уговорить кого-то из них добраться из города до Филейки, чтобы осмотреть слёгшую старуху не было никакой возможности. А пришедшая из заводской санчасти докторша, послушав бабушку, дала ей каких-то таблеток. Да они не помогали.

      Бабушка сохла на глазах. Она уже и не ела ничего, изредка лишь мочила губы водой, поднесённой в чашке. С каждым днём она угасала. «Пора мне к сыночеку моему, пожила на земле, хватит», – сказала она как-то родным. А потом призвала к себе маму, попросив остальных отойти, и долго-долго шептала ей что-то на ухо.

      В тот же вечер привела мама к бабушке странных людей. В дом вошли три очень пожилых, с длинными седыми бородами, старца. Была с ними и старушка не намного моложе бабушки, но с виду довольно бойкая.

      Они плотно занавесили покрывало, отделявшее бабушкин угол – даже маму туда не пустили – и принялись что-то нашёптывать. «Молятся, что ли? – задавался вопросом Витёк. – Хорошо хоть подселенцев сегодня нет и никто из посторонних всё это не видит». Действительно, так получилось, что по странному стечению обстоятельств все подселенцы этой ночью работали.

      Витька, как и остальные домашние, давно уже лежал в постели. Вот только заснуть он никак не мог. Всё прислушивался к шёпоту, доносящемуся из-за занавеси. Ворочался, время от времени проваливаясь в дрёму. Наконец, пришло утро. Невыспавшийся Витька собирался на завод. Он начал уже всерьёз опасаться, что вернувшиеся с ночной смены подселенцы застанут у них в избе этих богомольцев. А они, как считал мальчишка, явно антисоветский элемент. Но тут старцы с пришедшей старушкой вышли из бабушкиного угла. Поклонившись обитателям дома и одарив их добросердечными взглядами, покинули они Витькину избу, унося с собой какую-то большую коробку.

      Интересно, чегой-то они понесли? Витька мог поклясться, что приходили они к ним в дом с пустыми руками.

20. HERNIA INGUINALIS

      Прошло несколько тягостных дней после визита таинственных старцев. Витёк догадывался, что являлись они неспроста. Помолились за бабушку и унесли ту древнюю икону, что была у неё запрятана. А та старушка, что с ними приходила, наверное, станет новой её хранительницей. Единственное, что Витька никак не мог понять – почему среди верующих такое внимание именно к этой иконе? Ведь, когда разрушали церкви, образов этих валялось в округе бери – не хочу! Многие граждане, сбросившие с себя религиозные путы, и брали – для хозяйства. Кто полку в избе из икон смастерит, кто – кормушку для скота. Но к этому образу, похоже, отношение было особливое; именно его верующие желали сохранить во что бы то ни стало и от поругания всячески сберегали.

      Бабушка умирала. Лежала на своём одре молча. Не ела и даже глаз не открывала. Исхудала – кожа да кости. Мама и Витька по очереди ухаживали за ней, как могли. Тяжело было видеть такую бабушку. Но однажды, где-то в начале июня, когда Витёк протирал мокрой тряпочкой бабушкины губы, она приоткрыла рот. Витька сразу сбегал за водой. Бабушка сделала несколько глоточков. Отдышалась, покряхтела и тихо прошептала: «Кашки бы». Ошарашенный паренёк кинулся к печке. Второпях задел пустой горшок, который грохнулся на пол и покатился под лавку. Но мальчишке было не до пустяков. Бабушка столько дней не ела – и вот теперь просит кашки! Да где ж взять? Крупы в доме не имелось. Витька поставил кастрюлю с водой на огонь, насыпал туда муки. Пока готовилась завариха, парнишка всё бегал к бабушке и приговаривал: «Сейчас, сейчас, уж скоро готово будет». Но бабушка на бормотания эти никак не реагировала. Минут через двадцать мальчишка внёс в бабушкин угол большую тарелку густой, дымящейся заварихи. Зачерпнул ложечку, подул на неё и стал уговаривать: «Ну поешь, бабуш, вон как вкусно!».

      И тут, к его удивлению, бабушка приоткрыла глаза, а затем и пригубила с ложечки. Съела и вторую ложку. Но когда довольный внук поднёс ей третью, остановила его взглядом.

– Покушай ещё, ведь мало съела, – уговаривал Витёк.

– Спаси тебя Боже! Я наелась, – прошептала бабушка. – Желудок-то у меня теперь, как у воробья.

      «Наверное, невкусно приготовил, – подумал Витька. Попробовал: «Да, точно невдосоль. Мама сказала: экономить, а то до конца месяца не хватит. Эх, уж по такому-то случаю зря соли пожалел!».

      Бабушка умолкла и, кажется, вновь провалилась в забытьё. Но с тех пор начала она день за днём потихонечку поправляться. Через неделю стала садиться в кровати. А через две – начала ненадолго вставать.

***

      Тяжела работа в кузнечном цехе! Витёк старался изо всех сил, чтобы не ударить в грязь лицом перед старшими товарищами по бригаде. В кузнице вечно стоял дым коромыслом, нечем дышать. От печей шёл неимоверный жар. Паровые молоты били, словно обухом по голове, так что после двенадцатичасовой смены гул в ушах стоял ещё долго.

      Кузнечный молот представлял собой механизм высотой метра три. Когда он ломался, требовалось его разобрать. Для этого ремонтники устанавливали над ним большую железную треногу – так, что молот оказывался внутри неё. К верхушке треноги крепились блоки с тросами, которыми поднимали и опускали тяжеленные части ремонтируемого механизма.

      Однажды, во время подготовки к очередной разборке молота, Витька, чтобы показать, что он работает не хуже других, в одиночку схватил железную ногу этой конструкции. Подтащил эту тяжесть к месту установки и, собравшись с силами, рванул железяку вверх. Сильнейшая боль пронзила мальчишку, в глазах потемнело, но он терпел, закусив губу. Наконец, тренога была собрана. Витька с трудом разжал побелевшие пальцы. Боль была адская. Паренёк, согнувшись, рухнул на земляной пол кузницы прямо под эту треногу, свернулся калачиком и завыл.

– Вот здесь больно, – отвечал сквозь слёзы, на расспросы бригадира мальчишка, показывая на пах.

– Грыжа у тебя, надорвался; говорено же: на рожон не лезть, э-эх! – бригадир выругался трёхэтажным матом.

      Витьке помогли осторожно подняться, переодели и отправили в санчасть. Кое-как доплёлся он до заводской поликлиники, разместившейся в каменном братском корпусе закрытого и разогнанного перед войной филейского Александро-Невского монастыря. Скрюченный мальчишка протиснулся в бывшую монашескую келью, превращённую во врачебный кабинет. За столиком сидела та же самая молоденькая докторица, что приходила в конце весны осматривать бабушку. «Плохо дело; такая много не налечит», – пронеслось в Витиной голове.