Пустая книга

Вот так и рос Сашка – выжигой и охламоном. А уж когда его друг Ванька Капотов показал ему одну штуку, которую коротко и важно обозвал странным словом «жакан», выжигать и охламонничать стало совсем весело.

Ванька пояснил, что эти жаканы делает его дед в огромных количествах. Как именно, Ванька не знал, но знал, где они хранятся. Играть тяжёлой, явно кустарной пулей было очень занятно. Очень скоро Санька и Ванька придумали привязывать жаканы верёвочкой и вращать ими над головами, как какие-нибудь папуасы из познавательной телепередачи, швырять их в разные стороны, расплющивать кирпичами – да мало ли ещё что?

Баловство с жаканами продолжалось довольно долго, пока, наконец, Ваньку не изловил, что называется с поличным, Капотов-дед. Капотов-внук простоял на горохе целых четыре часа, изревел в искреннем покаянии всю свою ребячью душу и клятвенно зарёкся не приближаться больше к дедовым подсумкам с жаканами (Капотов-дед вскоре бестолково погиб – по пьяному делу угодил под трамвай. Невостребованные жаканы пылились на затхлом балконе ещё лет 15, пока, наконец, не были безжалостно выброшены на помойку женой повзрослевшего Капотова).

На Сашку Ванька не обиделся, но вести себя стал отчуждённо (видимо, сказывалось столь длительное стояние на горохе) и постепенно Сашка сам понял, что дружбы больше не склеится. Поэтому просто перестал звать товарища гулять, вместо этого до одури, исступлённо маршировал на пустыре под оглушительное рыгание старого Палыча.

Но теперь его мозг занимала совершенно иная идея, та самая, которую удалось подслушать в разговоре старших пацанов. Она объединила в себе и жаканы, и крепкие колотушки пьяного отца, и маршировку, и мечту об армейской жизни. Огнестрельное оружие, практически настоящее.

Сашку удивило то, что нужная ему деталь – металлическая трубка – нашлась почти сразу. Её приволок пацану всё тот же Палыч, которому он поведал о своих планах. А вот нужное для трубки ложе никак не находилось, хотя в городе росли, наверное, десятки тысяч деревьев. Сашка лазал по ним, как обезьяна за бананами, отмерял огрызком линейки, прищурив глаз проверял неровности ветвей, но нужная деталь так и не находилась.

Мальчишка так отчаялся, что начал снова захаживать во двор Таи Семёновой, которую любил и ненавидел всей душой. Любил, потому что от Таи всегда пахло леденцами и чем-то цветочным, а ненавидел, потому что был оборванцем и жиганом, сыном алкоголика, а она – дочерью инженера и учительницы словесности. Сашка был ей не ровня, такие нужны только «на подхвате». А Тая была нужна, казалось, всему свету – врачам, архитекторам, музыкантам, артистам театра. Маленькая, худенькая, с глазами на пол-лица – она вызывала в Сашке непонятную дрожь, заставляла его, его – горлопана Сашку! – прятаться за углом и оттуда с гремучей смесью нежности и отвращения просто наблюдать.

Владлен Семёнов – ведущий инженер – ездил с водителем на чёрной как смоль «Волге», всегда носил с собой дипломат, а осенью каким-то особенно шикарным жестом поправлял шляпу и длинный плащ. Сашку не замечал – что ему этот пащенок, который, говорят, на помойках кормится, учится через пень колоду, да ещё и метит в генералы. Дурость какая. Какая ему армия, по нему же тюрьма плачет!

Семёнов степенно заходил домой, небрежно сбрасывал с плеч плащ, который заботливо подхватывали жена и дочь, обстоятельно мыл руки, садился за стол и начинал рассказывать. Один из таких рассказов Сашка совершенно случайно подслушал, когда болтался летом под открытым окном Семёновых.

Инженер вещал о каких-то деталях. В его рассказе мелькали непонятные и незнакомые для сашкиного уха слова: «актировка», «президиум», «оборонка». Сашка понял только последнее слово – оно наверняка связано с армией. Это осознание заставило его ещё сильнее воспылать к Тае мальчишеской страстью (она ведь дочь человека, который имеет отношение к настоящей армии!) и ещё сильнее возненавидеть её (как дочь армейского человека, она наверняка будет задаваться с каждым днём всё больше).

В бесцельных поисках необходимой детали прошёл год. Нищий Палыч то ли умер, то ли отправился куда-то, не сказав никому куда именно (слухи разнились). Ковешников-старший наконец-таки убрался из дома, но не в ЛТП – сашкин отец, что называется, допился и его, с почётным караулом из воя сирен и плохо выбритого милиционера препроводили в больницу. Ковешников-старший орал что-то про китайских фашистов, про то, что советские авиаторы ещё завоюют небо над Атлантидой и ещё бог весть какие глупости. Сашке было страшно, но и весело одновременно – неизвестно как долго, но бить его не будут.

Сашка ошибся – в тот же вечер его отлупила мать, которая оказалась удивительно сильной, несмотря на то, что казалась довольно хрупкой и достаточно безобидной. Мальчишка долго глотал слёзы и размазывал по подбородку сопли, а дождавшись, пока затихнет скрип панцирной кровати в комнате матери и надтреснутый кашель бабушки, схватил куртку и тихонько выскользнул из квартиры.

Стоял август. Осень в этом году, видимо, решила взяться дружно – на улице уже было сыро и неприятный ветер поигрывал с ещё зелёными листочками, которые почему-то уже попадали на грязный асфальт микрорайона. Сашка зябко поёжился, но домой не вернулся – ну их. В армии тоже дерутся, но хотя бы за дело, за свободу, за страну, а не просто так – от делать нечего. И не пьют там. Наверное.

Угрюмые мысли, крутившиеся в мальчишеской голове, сбивали с толку, застили глаза. Сашка и сам не заметил, как ноги принесли его во двор Семёновых. Когда очнулся и помотал головой – уже начало светать. Солнце, скрытое где-то за типовыми многоэтажками самой счастливой в мире страны, придавало этому важному утру болезненный, неживой, будто бы гнилостный оттенок. Сашкина рука задрожала, когда он насыпал в по́джиг заботливо и скрупулёзно очищенные спичечные головки. Побольше, побольше, должно жахнуть как следует…

Сашка прицелился в первое попавшееся окно и чиркнул обрывком от спичечного коробка по запальному отверстию. Зазмеился дымок, послышалось шипение, а потом резкий толчок в руку и грохот, показавшийся Сашке грохотом седых гор, простоявших три тысячелетия и внезапно решивших провалиться в тартарары.

Следом зазвенело стекло и раздался тонкий девичий крик…

_____

Вокруг «неотложки» бегал бледный и испуганный Владлен Семёнов. Он уговаривал угрюмого врача рассказать ему, что с его дочерью, насколько опасен осколок стекла, вонзившийся в глаз, что будет дальше, он льстил ему, поминутно совал в мясистую руку мятую бумажку, то, вдруг, начинал сыпать угрозами и потрясать каким-то удостоверением.

Врач оставался глух, но в какой-то момент сделал вид, что не видит, как бумажка скрывается в кармане перепачканного кровью халата. В неверных лучах больного солнца он казался не белым, а грязно-бурым.

– Там разберут. И чем смогут помогут. Не кипятитесь, товарищ, – отрезал он и захлопнул дверцу видавшей виды «буханки», едва не прищемив длинные тонкие пальцы инженера. Глухо заревел мотор, машина зачихала клубами едкого дыма и неторопливо покатила со двора. Мигалку и сирену на ней так и не включили, видимо, оберегая тревожный сон рабочих…

_____

Помочь Тае не смогли. Наверное, не сильно хотели. Таисия Семёнова вышла из больницы с повязкой на том месте, где когда-то красовался её огромный, в пол-лица глаз. Тая, как в грубом каламбуре, начала таять на глазах, несмотря на все усилия Семёновых. Но всё же они увенчались некоторым успехом – Таисия Владленовна стала известным в городе врачом, которая несмотря на своё увечье, весьма успешно лечила детей. В том числе и с травмами глаз – тоже больших, красивых, в пол-лица. Театр и кино оказались недоступны ей, но это нисколько не помешало ей выйти замуж за лётчика, который не видел в дефекте ничего дурного. Наверное, слишком был ярок блеск забронзовевшего Владлена Семёнова.

_____

А что же Сашка, спросите вы? А военным Сашка так и не стал. Получилось только бухгалтером.

НЕБО СЕВЕРНОЙ АФРИКИ

Дряхлый на вид старичок верхом на осле медленно ехал по остывающему песку великой пустыни. На голове старичка – огромная потёртая чалма, на тощих плечах – какое-то рубище, бывшее когда-то пёстрым. Осёл, как это принято во всём мире, а не только в Африке, ни во что одет не был, но ему всё равно было очень жарко, несмотря на то, что быстро сгущались сумерки, и пустынная холодная ночь быстро наползала на пески.

Старик на осле не торопился – то ли в силу почтенного возраста, то ли просто незачем и некуда было ему спешить. Кто знает, какие мысли роились в голове этого умудрённого опытом старца. И уж точно никто не знал, что творилось в мохнатой и ушастой голове его ослика, который, понурившись, тащился по явно давно знакомому маршруту.

Из-за очередного бархана заблистал новёхонький противотанковый ёж, играющий лучах быстро догорающего заката, будто внеземной красоты алмаз. Старик слегка прищурил глаза, но ладонью их не прикрыл, как обычно это делают все пожилые люди, глядящие на солнце или его отблески. Ёж стремительно увеличивался в размерах и наконец стал таким огромным, словно бы пытался заслонить собою всю Вселенную и просто-напросто проглотить старика вместе с его осликом.

– Aspettare! – услышал старик резкий окрик. Несмотря на то, что итальянский часовой (а это был именно он – кто ещё будет требовать остановиться на подступах к Триполи, да ещё и на итальянском языке?) окликнул старика достаточно грубо, у него был очень мелодичный и молодой голос.

К подобным окрикам старик давным-давно приспособился. Лучшее сейчас – остановиться, спешиться и никуда не идти, просто стоять возле осла, как вкопанный. Его осмотрят, пошарят по карманам да и отпустят.

Часовой подошёл к старику, держа винтовку наготове. Поблёскивал в темноте примкнутый штык.

– Кто ты, старик? Что тебе здесь нужно? Здесь земли Италии, уходи, – сказал солдат по-арабски. Старик лишь едва заметно склонил голову и медленно, по-старчески надтреснуто, ответил:

– Здесь нет вашей земли. И нашей земли здесь нет. Вся земля принадлежит Аллаху, а мы – его дети.

Итальянец рассыпал нервный, но такой же мелодичный, как и окрик, смешок.

– Когда дуче приведёт сюда наш народ – вы про Аллаха и думать забудете. Будете верить в Деву Марию. Если вас всех, торгашей проклятых, конечно, не повесят.

– Я не могу не думать об Аллахе. Я же его сын, – твёрдо ответил старик, но с места не сдвинулся. Итальянец медленно опустил винтовку и упёр приклад в песок. Часовому явно было скучно: "Пустынные крысы" Монтгомери наверняка сейчас окапываются и подвозят боеприпасы для своих неповоротливых танков, чтобы в очередной раз броситься на Триполи в ближайшие дни, охранять на этой заставе, кроме четырёх ржавых бочек с топливом и хилого костерка нечего, все товарищи по оружию давным-давно спят в своих палатках, измученные дневным патрулированием.

– А что он тебе дал, скажи, старик? Этот ваш Аллах, что он вам дал?

Солдат явно ехидствовал. Он был очень молод и мечтал сейчас о глотке чистой воды, о ласках своей подруги, о доме. Ему до смерти надоели эти бесконечные пески, тучи гнуса, испепеляющая жара. А ещё ему надоело бояться. Поэтому оскорбить чужого бога, тем более, когда в руках верная винтовка, представлялось весьма забавным занятием.

Старик внимательно посмотрел на солдата и усмехнулся:

– Ты говоришь на языке Пророка, спрашивая меня о том, что мне дал мой бог. А что тебе дал твой? Почему ты находишь нужным быть здесь, среди чужой для тебя пустыни? Это ли повеление твоего бога?

Итальянец вспыхнул и даже дёрнулся, чтобы снова прицелиться в старика, но почему-то передумал.

– Accidenti! – выругался он, а затем снова заговорил по-арабски – какое тебе дело до моего бога, ты, плешивый торговец? Живо отвечай мне на вопрос!

Ослик запрядал ушами, словно бы чувствуя, что близится какой-то скандал. Но старик по-прежнему не выказывал смятения или беспокойства.

– Мой бог дал мне жизнь и возможность смотреть на этот песок. И тебе твой бог дал то же самое. Но ты вооружён, а я нет. И задаёшь мне вопрос, на который я ответил. Мне пора ехать.

С этими словами старик взобрался на ослика и медленно тронулся прочь. Часовой ошарашенно поглядел ему вслед, а затем окрикнул снова:

– Я с тобой ещё не закончил! Кто ты такой?! Ты шпион! Я застрелю тебя

Внезапно поднявшийся лёгкий ветерок донёс до итальянца негромкий ответ старика:

– Можешь стрелять. Бог у нас всё равно один.

Итальянец вскинул винтовку к плечу, прицелился, но не выстрелил. Внезапно в прицеле он увидел чёрное небо, усыпанное огромными звёздами, точно бы на платье его подруги, оставшейся в далёкой Италии. Росчерком божественного пера в небе плыли тёмные облака и скопления едва заметных тусклых фонариков. Дико стрекотали цикады и с тихим шуршанием песок полз из-под сапог.

– Надо будет доложить старшему, – почему-то снова по-арабски пробормотал часовой и опустил винтовку.

Старик верхом на ослике продолжал свой путь через вековечные барханы. На пустыню тяжёлым чёрным саваном опустилась ночь и звёзды в небе стали ещё ярче. Дым и пыль от вчерашней канонады уже разошлись и теперь каждое созвездие было отчётливо видно. Старик поднял голову и улыбнулся своим мыслям.

– Halt! – резкий окрик снова заставил старика посмотреть перед собой. Из-за очередной горы песка показался капот немецкой бронемашины, похожий на тупое рыло бородавочника. Тощий немецкий солдат в песочной форме, перемазанной кровью и пятнами масла, спускался с бархана навстречу старику, держа оружие наизготовку.

– Кто ты, старик? Что тебе здесь нужно? – сказал солдат по-арабски.

– Направляюсь домой. Мне не нужна ваша война. И ваш мир мне не нужен. У меня есть свой, в котором я – гость. Аллах соизволил, чтобы было так.

– Причём здесь Аллах? Что ты делаешь возле наших оборонительных постов, чёрт побери? – немец начал раздражаться, и винтовка в его руках угрожающе покачнулась. Старик не дрогнул и даже не изменился в лице. Только ослик снова запрядал ушами.

– Мне только что об этом говорил твой друг. И тоже на языке пророка. Зачем вам стрелять друг в друга, если все мы – дети Аллаха? – спросил старик, медленно проведя рукой по лбу, словно бы стирая с него пот.

Немецкий солдат выглядел ошарашенным. Кто бы мог подумать, что итальяшки так быстро выучат арабский язык, да ещё так хорошо, чтобы вести с местными душеспасительные беседы.

– Это мой долг. Я поклялся Родине и фюреру, что буду стрелять во всех, кто может принести вред моей стране. Даже в тебя. Но ты, вроде, вреда мне ещё не принёс. И моей стране тоже.

– Мы братья. Мы дети Аллаха. Или твой бог решил иначе?

– Я не верю в бога, старик, – немец всё ещё оставался растерянным.

– Не нужно верить в бога. Наши боги – это одно и то же лицо. Просто надо об этом помнить. Мне пора, – старик снова взгромоздился на ослика и медленно тронул, оставляя солдата позади в полном недоумении.

А, может, это один из шпионов, что Монтгомери набрал из числа местного населения? Собирает информацию о расположении блокпостов вместе со своим дурацким ишаком. Или нет?

Взревел двигатель бронеавтомобиля и вскоре место встречи солдата и старика быстро занесло песком.

______________________________________________________________________

Когда началась атака, итальянский часовой встретил её один. Его товарищи сначала не поняли, что произошло, а потом, один за другим, в обе палатки точнёхонько угодило по снаряду из гаубиц. Сопротивляться после такого попадания было, собственно, некому.

Молодой итальянец, наверное, навеки запомнился наступающим "Пустынным крысам": в отличие от большинства своих сослуживцев, он отстреливался до последнего, даже когда его явно контузило выстрелом из танкового орудия. Даже когда британцы перешагнули через мешки с песком и начали медленно обходить лагерь в поисках выживших, итальянец продолжал слепо размахивать оторванным взрывом от винтовки штык-ножом. Только выстрел милосердия смог, наконец, остановить этого фанатичного юнца.

– Здорово их, знать, Муссолини муштрует. Вон как сопротивляются, – хмыкнул один из солдат, перезаряжая винтовку.

– Чувствуют, что скоро крышка. Монти уже на хвост им наступил. Завтра сровняем Триполи с землёй и можно возвращаться домой, – вяло ответил другой и приложился к фляге, в которой плескалась отвратительно тёплая вода с привкусом гнили.

______________________________________________________________________

Бронеавтомобиль с чёрным крестом на борту разорвало пополам – снова прямое попадание от молодцев-артиллеристов. Крепкие ребята-валлийцы, бьют точно мухе в глаз.

Рядом с подбитой машиной лежал скрюченный окровавленный труп немецкого солдата. Рядом с ним – винтовка и маленький медальон с обгоревшей фотографией.

– Фриду свою вспоминал, фриц проклятый, – процедил сквозь зубы один из солдат, поддевая медальон носком ботинка, – а про мою малышку Бетти не подумал, сволочь, когда бомбы ей на голову сыпал? А, скотина?

С яростью он опустил тяжёлый приклад своего "Ли-Энфилда" точно на белобрысую голову погибшего, отчего та с чавкающим звуком промялась внутрь, как старая бочка от удара камнем.

– Полноте, сэр, – усмехаясь, остановил его сослуживец, – придём к ним в Берлин, там и рассудим, кто прав. Побереги силы.

______________________________________________________________________

Светало. Огромный гриф с унылым видом сидел около тела итальянца и неспешно глотал куски быстро тухнущего мяса, словно бы смакуя их. Остекленевшие глаза мертвеца всё ещё смотрели ввысь, в светлеющее африканское небо, на котором всё ещё можно было разглядеть несколько десятков звёзд. А Бога там разглядеть было уже нельзя.