Нас всегда было двое

– Николь любит День Всех Святых. Странно, ведь она не жалует духов, – Елена посмотрела в окно, туда, где Николь распутывала моток искусственной паутины, и заговорила негромко, но так неожиданно, что дом послушно притих и замер.

Замер и Алекс, но лишь затем, чтобы передернуть плечами и устало откинуться затылком на холодную створку книжного шкафа.

«Я вчера перебрал», – мелькнула короткая мысль. И тут же полегчало, и даже пахнуло сладкой осенней свежестью, живой и гулкой, будто где-то открыли окно, и прохладный воздух, просочившись сквозь щели, разогнал затхлость, но лишь притушил, не развеял дурные мысли.

Елена так и не выпустила рамку из рук: вглядывалась в чужие, но знакомые черты, хмурилась, что-то шептала, но лишь затем, чтобы в конце концов, сбив Алекса с толку, искренне улыбнуться.

– Всегда гадала, в кого же Николь пошла. Эти брови… как там говорят? Соболиные? В нашем роду ни у кого таких не было, все мы бледные поганки. Теперь вижу: ваша порода.

– Издеваетесь? – проскрежетал Алекс.

Но Елена в ответ только пожала плечами:

– Отчего же? Теперь-то уж можно начистоту.

Вновь посмотрела на снимок и произнесла задумчиво и устало, как говорят о несбывшемся:

– Николь могла вырасти красивой женщиной, если бы… Ненавижу это «если бы». – И, резко вскинув голову, вдруг спросила: – Ваша бабушка, она жива?

– Ясное дело! – выпалил Алекс и, подойдя ближе, решительно забрал рамку, чтобы тут же положить фотографией вниз.

О том, что бабушка его прокляла и выставила из дома, узнав, что решил вслед за родителями податься на чужбину, говорить не хотелось. Но Елена, должно быть, уловила что-то в его взгляде, сочувственно улыбнулась, и Алекс не сдержался:

– Раз вам про бабушку интересно, может, и про маму послушаете? Она знала! Знала обо всех… вас! Но отец только отмахивался, обвинял, что ей мерещится, что ей лечиться надо.

От улыбки не осталось следа. Елена потемнела лицом и отчеканила уверенно и четко:

– По крайней мере, ваша мать связалась с ним добровольно и добровольно все это дерьмо глотала. Не нравилось? Что ж, есть такая штука – развод. И, кстати, дела покойников меня не сильно-то и волнуют.

Она казалась собранной и непоколебимой, но, присмотревшись, Алекс заметил, как дрожит ее подбородок, как напряглась шея, как пульсирует жилка под покрытой веснушками кожей.

– Что вы хотите знать, Сашенька? Что ваш отец не понимал слова «нет»? Что, раз начальник, привык получать все, что пожелается? Что через неделю он уже и имени моего не помнил? Вы не захотите слушать эту историю. Так что угомонитесь, юноша. И яд свой оставьте-ка при себе – пригодится потом поплевать на могилу отца.

Алекс готов был вспыхнуть и возмутиться, но быстро понял, дело это пустое. Повзрослев, он узнал об отце больше, чем хотелось, больше, чем следовало знать сыну, и давно не питал иллюзий.

Можно было, конечно, задать десяток вопросов. Знал ли отец о девчонке? Конечно, знал. Рассказал ли маме? Вряд ли. А если рассказал, то когда? Помнила ли она еще свое имя? Помнила ли хоть что-то из прежней жизни или давно потерялась в сумеречных лабиринтах угасающего разума, в которые другим не было хода? И – главное – как вышло, что даже по другую сторону океана, в чужой стране они вдруг собрались в этом доме, под одной крышей?

На каждый из вопросов был свой ответ. Но Алекс не нуждался в чужих откровениях, он не собирался облегчать ничью ношу или отпускать грехи. И все же вздрогнул, когда Елена внезапно призналась:

– Я не собиралась рожать. Я не хотела ребенка. Но моя мать была фанатичкой: из тех, кто ходит по домам, разносит брошюры и цитирует Писание. «Покайся и живи – или откажись и умри».

– Это не из Писания, – скривился Алекс, умолчав, что и его бабушка – та еще фанатичка. – Жил-был в Либерии верховный жрец-каннибал, убивал детей, ел их сердца. А потом явился к нему Иисус, молвил слово – вот и раскаяние, вот и счастливый конец.

– Николь бы понравилось. Мертвые младенцы – как раз в ее духе.

И вновь Алекс не стал задавать вопросов. Скрестил руки, подошел к окну: девчонка, которую он не собирался звать сестрой, стояла теперь у пруда и кормила уток. И снова Алекс не мог рассмотреть ее лицо, и снова это внушало тревогу.

– Теперь давайте-ка я угадаю, – предложил он Елене. – Первая клиника, вашу дочь отправили туда на принудительное лечение?

– Да.

– Она опасна?

– Три года назад Николь столкнула девочку с лестницы. В первый же день в новой школе, они даже знакомы не были. Но с тех пор Николь никому не причинила зла. Только… – Елена провела растопыренной ладонью по щеке, оставила на коже пыльные полосы, и рука, вздрогнув, безвольно упала на колени. – Вы ведь с ней говорили, вы сами все видели…

Но единственное, что он видел: как Николь подошла к воде, как шагнула на каменную ступеньку, ведущую вниз. А затем еще один шаг – и тут же увязла, провалилась в тину. Видел, как колыхнулась вода, как разошлась кругами, как круги эти множились и росли. И, наконец, как вода сомкнулась над светлой головкой…

Осталась только красная лента да темная рябь.

III

Сбежав по ступеням, Алекс провалился в воду по пояс. И тут же в груди что-то хрустнуло, закололо – и снова хрустнуло, будто ветка в пекле пожара, что, разрастаясь, чадил, выжигал кислород и, как дракон, дышал в спину. Но за спиной у Алекса стоял дом, а впереди – чернела вода и, возмущаясь, вскипала волнами.

Алекс бил по ней, разгребал вонючий, загнивающий мусор: листья, водоросли, плети испанского мха – раскидывал в стороны и, увязнув в тине, метался то вправо, то влево, напрасно высматривая под толщей воды лоскут платья или светлую прядь волос. Но видел только свое отражение, смазанное, раздробленное, чужое. И повторял, повторял, губами хватая студеный прогорклый воздух: «Убью заразу. Найду – и убью».

Вода обжигала. Холодная, вязкая, со сладковатым привкусом гнили. За спиной хлопали двери и оконные створки, стучали каблуки, надрывались собаки. Чужие голоса гомонили, точно на птичьем базаре, кричали, бранились, уговаривали. Но Алекс не слышал: ему казалось, он наконец увидел, наконец нашел, наконец ухватил! С рыком потянул на себя и вверх – к воздуху, к свету. Ну же!

– Саша! – окрик ударил со спины, с такой силой и яростью, что на миг оглушил и заставил разжать пальцы.

Его держали за плечи, крепко, сминая рубашку, впиваясь ногтями. Звали по имени, просили о чем-то, требовали. А он хотел вырваться, сбросить чужие руки, хотел объяснить, чтобы вновь месить воду, чтобы искать среди сора и гнили дурную девчонку, которую непременно возненавидит, но сначала вытащит на берег и заставит дышать.

Но на берег тянули его, тянули настойчиво, ни на секунду не ослабляя хватку, – так, будто пытались спасти. И красная лента, которую едва успел ухватить, юркнула меж пальцев и вмиг растворилась, не оставив даже следа.

«Кровь дурная, кровь гнилая…»

Алекс вздрогнул и обернулся.

Елена держала его за плечо. Мокрая, испуганная, злая. И смотрела так, что Алекс понял: он не первый, кого она за руку тянула из тьмы.

Николь стояла на крыльце. Светлые волосы вновь были перехвачены красной лентой. Подол же сухого платья колыхался на ветру, каскадом спускался на крыльцо, усыпанное бумажными бабочками, и, сливаясь с ворохом серебристой паутины, растекался по камням.

Алекс даже смог рассмотреть лицо: юное, румяное, которое, наверное, могло быть красивым. А было порвано, смято и заново сшито из лоскутов.

***

В гостиной горел камин, но Алекс не мог согреться. В груди снова кололо, трещало, аукалось болью. Та была сухой и горячей. Зато рубашка, чистая, еще пахнувшая ополаскивателем и хрусткая от крахмала, казалась мокрой и, холодя, липла к коже.

Алекс стоял у лестницы и, закрыв глаза, сжимал в руке пустой стакан из-под виски. Елена – где-то неподалеку: Алекс слышал ее дыхание, чувствовал цветочный аромат влажных волос, но даже он не мог перебить мерзкий душок грязной воды и тины. Та наверняка все еще пачкала босые ноги Елены и подол когда-то светлого платья.

– Миссис Миллс обещала мне постелить в вашей комнате. Так что вам придется ночевать здесь. – Алекс не видел, но догадался, что Елена указала на диван. И снова она была зла, и снова чеканила каждое слово, и снова Алекс повторял, как повторял прежде:

– Я видел.

– Ради бога! Спасибо, устроили праздник. А я ведь только обрадовалась, что Николь спустилась со своего чердака, что впервые за месяц наконец-то вышла из дома. Вы такое представить можете? Посидите взаперти – посмотрю я на вас.

– Я видел, – повторил Алекс упрямо, открыл глаза и, сделав к Елене шаг, сомкнул загорелые пальцы на ее белом предплечье. – Я видел, я ее почти вытащил. Я чувствовал!

Пальцы сжались сильнее, Алекс притянул Елену к себе и выдохнул прямо в губы:

– Чувствовал, как сейчас вас.

Но Елена стряхнула его руку и припечатала сурово:

– Хватит. Вы соврали мне, соврали, что говорили с Николь, а она клянется, что в глаза вас не видела.

– Неправда.

– Да плевать я хотела! Завтра же заберу дочь отсюда. А вам… вам, наверное, стоит подзадержаться. У вас, видно, что-то семейное.

***

– Вы напугали ее.

Алекс едва успел задремать, прикорнув на неудобном скрипучем диване среди линялых подушек и пыльных шкур, когда девичий голосок вырвал его из хмари и призвал к ответу.

– Иди спать, – пробурчал Алекс, с трудом разлепил глаза, но в полутьме различил лишь смазанный силуэт. Пожевал пересохшими губами и добавил: – А лучше – собирай чемодан.

– Я не уеду, – припечатала девчонка. – Это и мой дом тоже.

– Завещание покажет.

Николь рыкнула, будто недовольный зверек, но вопросов не задала, а значит, знала. Но Алексу было теперь плевать: только бы настало утро, только бы просветлело в голове и полегчало в груди, и тогда можно будет уехать, и можно будет забыть. Но противная девчонка не собиралась сдаваться: босые ноги прошлепали от лестницы до дивана, и настойчивый голосок раздался прямо над ухом:

– Вы должны поговорить с мамой и убедить не забирать меня. Это ваша вина! Вы ее напугали.

Алекс попробовал было отмахнуться, но Николь уже присела на подлокотник дивана и весело, со смешком зашептала:

– Вы зря не волнуйтесь: так уже было. Два года назад – тоже перед Днем Всех Святых – отец на глазах у мамы бросился вытаскивать меня из пруда. Не вытащил, конечно, – некого было вытаскивать. Они искали тело несколько часов, вызвали спасателей, даже воду спустили. Ходили там по колено в тине, с баграми и палками. И никто не догадался заглянуть в мою комнату.

– Значит, отец тоже видел?

– Отец пару раз, миссис Миллс и даже садовник. Все, кроме мамы. Она не может увидеть: ее защищают камни. Вам я тоже подарю амулет, если поможете.

Она тараторила увлеченно и бойко. И несла, конечно, полнейшую чушь, но Алекс хотел верить. Верить, что не он один сходил с ума и видел то, чего быть не могло.

Он выдохнул, приподнялся и, взяв Николь за подбородок, повернул изуродованной щекой к затухающему камину:

– А с лицом-то у тебя что?

– Ух ты! А вы не церемонитесь. – Николь впервые стушевалась, опустила глаза, но вырываться не стала, позволяя Алексу рассмотреть бугристые шрамы, располосовавшие пол-лица. – Если я расскажу, вы поговорите с мамой? Скажи́те, что были пьяны или что-то скурили, выпили пару лишних таблеток… Вы вроде не дурак, придумайте что-нибудь.

– Зачем тебе здесь оставаться? Тоже мне курорт.

– Я не могу иначе. Эта земля меня бережет.

***

В маленькой комнате, спрятанной под самой крышей, горели электрические свечи и тыквенные фонарики, пахло ромашковым чаем, сдобой да книжной пылью, и впервые за долгое время Алексу было, пожалуй, уютно. Он даже позволил себе расслабиться: сел у трюмо, вытянул в проход ноги и, повертев в руках потрепанный томик Фицджеральда, аккуратно поставил на книжную полку.

– Вы знали, что в этом пруду утонула однажды ведьма? – спросила Николь с набитым ртом и, облизнув пальцы, взяла с блюда, стоявшего поверх одеяла, уже третий кусок пирога. – Говорят, перед смертью она отвергла хозяина, и тот в отместку не позволил похоронить ее так, как требовала вера. Поэтому ведьма не нашла покоя, а значит, она все еще где-то здесь.

Николь сидела на кровати, накинув на плечи цветастое пончо, и с любопытством посматривала на Алекса, будто теперь он стал главным экспонатом отцовской коллекции.

– Раньше здесь было индейское кладбище, – не дождавшись ответа, продолжала Николь, – и в саду до сих пор стоят древние камни. А еще говорят, когда строили дом, погибших рабов закапывали прямо под стенами. Без прощаний, без ритуалов. Только иногда местный священник читал над ними молитвы. Но какой толк от чужого бога, который, кажется, и сам в себя-то не верит?

Николь говорила все тише и тише, с каждым словом меняясь в лице, пока не стала похожа на тряпичную куклу с пустыми глазами. Но и тогда ее взгляд сверлил Алекса, будто насквозь.

– Этот дом, он ведь стоит на костях. И я, по-своему, тоже.

Помолчала, нервно дергая изуродованной щекой, сжала в горсти подол белой сорочки и наконец выдохнула придушено и робко:

– Бабушка рассказала: когда мама была беременна, нас, детей, было двое. Но потом я осталась одна. Поглотила ту, другую…

– Так вот в чем загвоздка? – хмыкнул Алекс. – В синдроме исчезнувшего близнеца?

– Да никуда она не исчезла! – возмутилась Николь. – Я чувствую ее. И всегда чувствовала! Даже когда не знала.

– Всему найдется объяснение, если хорошо поискать. – Снова хмыкнул Алекс: после него у мамы было несколько выкидышей, так что мертвыми младенцами его было не удивить. – Квантовая запутанность, например. Ничто не исчезает без следа, вот и она не исчезла: ваши частицы продолжают чувствовать друг друга, только и всего.

– Сразу видно, что ты задрот, – скривилась Николь и, сбросив пончо, соскользнула босыми ногами на пол. – Ну, объясни, умник, что же это за частицы такие, которые душат меня изнутри? Которые хотят меня уничтожить и с которыми ты разговаривал здесь, в этой комнате. У нее ведь не было шрамов, верно?

Но Алекс уже ни в чем не был уверен: иногда подводят даже глаза. И уж точно он не верил, что говорил с призраком.

– Она не призрак, – догадалась о его мыслях Николь и с вызовом скрестила на груди костлявые белые руки. – Она не умирала – она просто не родилась. Душа, которой не досталось тела. И она пыталась забрать мое!

– А ты, значит, решила: «не доставайся же ты никому»?

Николь вспыхнула, прижала ладонь к щеке, и Алекс снова подумал, до чего же эта девчонка похожа на его бабушку: у той тоже после инсульта, считай, осталось лишь пол-лица.

– Я пыталась защититься. Бабушка моя говорила, я должна терпеть, должна искупить вину за то, что убила сестру или брата. И обращалась со мной так, будто я всего лишь сосуд. Я росла, но меня становилось все меньше и меньше, словно я исчезала, чтобы уступить место другой… Мне казалось, я уже не чувствую тела, что меня вытеснили, что еще немного – и меня не станет. Я испугалась.

Николь подошла ближе, встала напротив Алекса и потянула сорочку вверх, обнажая тонкие, как у олененка, ноги: они тоже оказались исполосованы шрамами. Но Алекса удивили не шрамы, а то, каким спокойным и уверенным стал голос сумасшедшей девчонки:

– Я не причиняла себе вреда, лишь хотела вернуть контроль. – Задумалась, оправила подол сорочки и отступила к окну, за которым чернела ночь. – На время помогало. Но потом бабушка умерла, мама забрала меня к себе, а здесь… Может, нам просто не стоило вновь приближаться к ее «частицам»? Что там твоя «запутанность» на это говорит?

– Советует найти хорошего психиатра.

Но Николь проигнорировала его слова и легко перескочила с темы на тему:

– Я не знаю, что случилось с той девочкой. Не помню, как толкала ее. Только то, что она была красивая, как с картин Тициана, и так задорно смеялась, – идеальный сосуд.

– То есть толкнула ее не ты, а твоя призрачная сестричка? Решила раздобыть себе тело?

– Но раздобыла лишь билет в «желтый дом», – оскалилась Николь и с видом победителя уселась на подоконник. – Ей не понравилось: там все были изуродованными, поломанными, больными – пара штрихов, и я здорово к ним вписалась. Мне было не жаль лица, оно мне ни к чему. Но я не собиралась уступать этой заразе тело!

Алекс покачал головой: что он мог сказать? Как объяснить глупой девчонке, что она собственными руками сломала себе жизнь?

Но Николь лишь улыбалась и, продолжая рассказ, едва ли не мурлыкала, довольная собой:

– Два года назад я попала сюда. Случайно: увидела заметку в какой-то газете, и меня потянуло… Я еще не знала про отца, но это место, я сразу поняла, что оно особенное. Все здесь: земля, вода, камни – напитаны кровью. А разве может быть оберег сильнее? Здесь та, другая, почти не имеет надо мной власти. Она наконец проявилась, наконец зажила своей жизнью: она есть, ее видят! В день рождения, в полнолуния, в Канун Дня Всех Святых – пока ей этого достаточно. Да и выбора особого нет: здесь одни старики, их тела не нужны даже им самим.

И, непримиримо сощурившись, Николь подвела наконец итог:

– Так что я не могу уехать отсюда. Отец понимал, и ты тоже должен понять.

Но Алекс давно уже вынес вердикт и церемониться не стал:

– Отец должен был найти тебе хорошего врача и оплатить лечение. А не подпитывать больные фантазии: твои или собственные.

– Ты же сам видел! – возмутилась Николь, и от ее возгласа задрожали стекла да, замерцав, едва не погасли фонарики.

– Посттравматическое расстройство. – Пожал плечами Алекс и отступил к двери. – Должно быть, кроет после смерти отца. Пройдет сорок дней, и непременно отпустит.

***

Разбудили Алекса крики. Еще не понимая, что происходит, он инстинктивно поднялся по лестнице на площадку второго этажа и в полутьме слепо нашарил выключатель.

– Я никуда не поеду! И ни ты, ни этот твой Алекс мне не указ!

Во флигеле хлопнула дверь, затрещали ступеньки, и Николь вылетела на лестничную площадку, едва не сбив Алекса с ног.

– Ты правда собираешься продать дом? – окрысилась она, даже не успев перевести дыхание.

– Конечно собираюсь, если отец завещал его мне. Но деньги я потрачу на твое лечение.

– Засунь свою благотворительность, знаешь куда?!

– Николь! – появившись следом, одернула дочь Елена, но без толку.

– Нет! Не ты меня воспитала, и не тебе указывать, где мне жить! А ты… – Николь обернулась к Алексу и с силой ударила его по плечу. – Ты мне даже не брат! Просто… тело.

«Кровь дурная…»

Все случилось за секунду. Алекс только и успел почувствовать, как Николь сжала ладонями его небритые щеки, как впилась губами в губы, как выдохнула в его раскрытый рот теплое облачко с запахом тыквенного пирога. И следом – толчок.

Услышал испуганный вскрик Елены, глухой удар и звонкий голос девчонки:

– В конце концов зачем мне новый брат? Тем более, есть кем его заменить. В такую ночь будто сам бог велел.

Дальнейшее Алекс видел со стороны. Лужу крови и себя, грудой костей и плоти лежавшего у подножья лестницы. Елену, застывшую наверху. Николь, легко сбежавшую со ступенек: еще одно прикосновение губ к губам, еще одно теплое облачко.

«Кровь гнилая…»

И Алекс увидел, как тот, кем он был еще минуту назад, вздохнул, закашлялся и открыл глаза. Кто-то другой – больше не Алекс.

– Привет, – склонившись над ним, улыбнулась Николь, и кончики ее волос, коснувшись пола, окрасились в красный. – Теперь и я тебя вижу.

Миссис Миллс появилась со стороны кухни. Коротким взглядом окинула гостиную, закатила глаза, и Алекс понял – дом ему подсказал – что утонувшая в пруду ведьма и вправду была все еще здесь. То ли проклятие этих земель, то ли бессменный страж.

– Рано радуешься, – обронила она, с брезгливостью поглядев на Николь. И, как хищник, повела носом. – Братец твой непутевый все еще здесь. Дом его спрятал.

Конец