Антология Ужаса. Часть 11-15

“Я… я слышала,” – прошептала Лори, её взгляд был прикован к шкатулке. – “Шепот. Голоса. Они были здесь, когда заиграла музыка.”

Фабиан нахмурился. Он не слышал ничего. Но вид сестры, её искренний страх, заставили его на мгновение забыть о своём скептицизме. Он подошел ближе, внимательно посмотрел на шкатулку. Она выглядела совершенно обычно.

“Тебе показалось,” – сказал он, пытаясь придать голосу уверенность. – “Музыка… она такая особенная. Может, она просто играет с твоим слухом.”

“Нет,” – покачала головой Лори. – “Это были голоса. Они говорили… что-то про холод, и где они.”

Фабиан не знал, что ответить. Он видел, что сестра не врёт. Но он сам ничего не слышал. Значит ли это, что она слышит что-то, чего он не может? Эта мысль была более пугающей, чем любые шаги на чердаке. Он почувствовал, как его собственный страх, до этого успешно подавляемый, начал просачиваться сквозь бронежилет рациональности.

“Давай просто уберём её пока,” – предложил он, пытаясь перевести разговор. – “Может, потом, когда успокоимся, попробуем снова.”

Лори неохотно согласилась. Она закрыла шкатулку, и музыка оборвалась. Комната снова погрузилась в тишину, но эта тишина была теперь наполнена невысказанными вопросами и растущей тревогой. Шепот, даже если его слышала только Лори, стал первым, явным вторжением чего-то потустороннего в их мир. И это было только начало.

Дни, проведенные в старом доме, постепенно стирали границы между привычной реальностью и зыбкой, тревожной атмосферой, которую создавал дом и таинственная шкатулка. Фабиан, по своей натуре склонный к логике и поиску рациональных объяснений, всячески старался сопротивляться тому, что начало проникать в их жизнь. Услышанный им (или показавшийся ему) шепот, шаги на чердаке – всё это он списывал на особенности старой постройки, на игру ветра, на собственное разыгравшееся воображение, подпитываемое рассказами Лори.

Однако, чем больше Лори говорила о своих переживаниях, тем сильнее становилось его внутреннее беспокойство. Он видел, как бледнеет её лицо, как её глаза всё чаще обращаются к шкатулке, словно в ожидании нового откровения. Он чувствовал, как её страх перекидывается и на него, проникая в самые неприступные уголки его сознания.

Однажды вечером, когда они сидели в гостиной, Аннабель читала, а дети, по обыкновению, пытались найти себе занятие, Фабиан сидел у окна. Он наблюдал за тем, как за окном сгущаются сумерки, превращая знакомый сад в таинственный, полный теней мир. Вдруг, в отражении оконного стекла, он уловил движение. Это было мимолетное, едва заметное мерцание, словно кто-то промелькнул за его спиной, в пустом коридоре.

Сердце ёкнуло. Он резко обернулся. Никого. Только пустой, сумрачный коридор, ведущий в глубины дома. Аннабель продолжала читать, oblivious.

“Мне показалось,” – пробормотал он себе под нос, стараясь убедить себя. Но ощущение присутствия было слишком сильным. Он снова посмотрел в окно. И снова – лёгкое движение в темноте, на этот раз со стороны лестницы, ведущей на чердак.

Он встал, почувствовав, как его тело напряглось. Аннабель подняла глаза.

“Что, Фабиан?” – спросила она мягко.

“Ничего,” – ответил он, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее. – “Просто… показалось, что кто-то прошёл.”

Аннабель улыбнулась, та самая рассеянная, немного печальная улыбка. “Наш дом старый, Фабиан. Он дышит. Он издаёт всякие звуки. И тени играют. Не бойся.”

“Я не боюсь,” – соврал он, но губы дрогнули.

Он посмотрел на Лори. Она сидела, свернувшись клубочком, и смотрела на него с тревогой. Он знал, что она верит ему, но он не мог разделить её переживаний. Он ничего не видел, ничего не слышал, кроме этого едва уловимого движения в темноте, которое он мог списать на игру света.

Но в этот момент, когда он пытался убедить себя в своей же правоте, когда он боролся с растущим чувством холодка, пробегающего по спине, ему показалось, что он слышит. Едва уловимый, тонкий звук. Похожий на… шепот. Он был настолько тихим, настолько неясным, что он не мог быть уверен. Было ли это в его голове? Или это было начало. Начало того, что уже произошло с Лори.

Он моргнул. Звук исчез. Осталась только привычная тишина старого дома. Но теперь эта тишина была наполнена звенящим эхом его собственного сомнения. Его рациональный мир начинал трещать по швам. И это было куда страшнее, чем любые призраки.

Ночи в старом доме становились всё более тревожными. Сон, когда он приходил, был не долгожданным отдыхом, а лишь временным укрытием, которое легко могло превратиться в поле битвы с собственными страхами. Лори, более восприимчивая, первой начала переживать эпизоды сонного паралича. Для неё это стало новым, ужасающим измерением той реальности, что пробуждалась в доме.

Однажды ночью, когда мелодия шкатулки, оставленной на прикроватном столике, как будто просачивалась сквозь стены, Лори почувствовала, что не может пошевелиться. Её тело, казалось, было приковано к кровати невидимыми цепли. Глаза были открыты, и она видела потолок своей комнаты, привычный, но теперь искаженный тенями, которые казались неестественно густыми. Дышать было тяжело, каждый вдох давался с трудом, словно кто-то тяжелый сидел у неё на груди.

И тогда началось.

В полумраке комнаты, где лунный свет смешивался с тенями, стали появляться образы. Они не были четкими, скорее, размытыми силуэтами, но от этого становились ещё более жуткими. Первым появился образ куклы. Старой, с треснувшей фарфоровой щекой и одним стеклянным глазом, который, казалось, смотрел прямо на неё. Кукла медленно, неестественно медленно, повернула голову.

“Ты одна,” – прошептал голос, который Лори узнала. Это был тот самый шепот, что звучал из шкатулки, но теперь он был громче, более отчетливым, и исходил, казалось, из самой куклы.

Затем, в углу комнаты, проступил силуэт. Фигура ребёнка, стоящего неподвижно, но от которого веяло холодом и одиночеством. Фигура была слишком темной, чтобы разглядеть детали, но Лори чувствовала, что она наблюдает.

“Не бойся,” – снова прошептал голос, но теперь он звучал не так, как прежде. В нём появилась нотка насмешки, или, может быть, печали. – “Мы тоже боялись.”

Лори хотела закричать, позвать Фабиана, но голос не слушался. Её тело оставалось неподвижным, парализованным. Образы становились всё более явными. Она видела старые игрушки, которые, казалось, двигались сами по себе. Видела стены, которые слегка “дышали”, словно были живыми. В её сознании проносились обрывки мыслей, которые не принадлежали ей – мысли о страхе, об одиночестве, о желании спрятаться.

“Это… это детство Сильвии?” – подумала она, и эта мысль, возникшая в её парализованном мозгу, показалась ей истинной. Она чувствовала, что эти образы – не её собственные страхи, а страхи кого-то другого, кем-то, кто когда-то жил в этом доме.

Внезапно, она почувствовала, как прикосновение. Холодное, как лёд, но лёгкое, как крыло бабочки, оно коснулось её руки. Она резко вздрогнула, и это движение, казалось, разрушило заклятие. Тело начало слушаться. Она смогла пошевелить пальцами, потом рукой.

С последним, тихим “одиноко”, видение исчезло. Комната снова стала обычной. Лунный свет, тени, кровать. Но ощущение холодного прикосновения осталось.

Она бросилась к кровати Фабиана. “Фабиан! Ты не поверишь!” – задыхаясь, начала она.

Фабиан, разбуженный её криком, сел. Его лицо было бледным. Он тоже не мог пошевелиться. Он видел. Он слышал. Кукла, её стеклянный глаз, направленный на него. Фигура ребёнка в углу. И тот же шепот, но теперь он говорил ему: “Ты не контролируешь. Никогда не контролировал.”

“Я… я тоже,” – прошептал он, его голос дрожал. – “Я видел. И слышал.”

Они смотрели друг на друга, два маленьких существа, столкнувшиеся с чем-то, что выходило за рамки их понимания. Сонный паралич, этот ужасный феномен, стал для них не просто кошмаром, а подтверждением того, что они не одни в этом доме. И что то, что пробудилось, имеет корни в далёком, травмированном детстве. Детстве, которое теперь вторгалось в их реальность.

Сонный паралич, как черная тень, поселился в их ночах, оставив после себя липкий осадок ужаса и чувство абсолютной уязвимости. Но реальность, казалось, решила не ждать, пока они восстановят силы. Теперь шепот, прежде лишь едва уловимый, стал навязчивым, словно проникая сквозь стены, сквозь ткань одежды, сквозь самую кожу. И что самое пугающее, он начал говорить не общими фразами, а о том, что касалось их самих, их сокровенных, детских страхов, облекая их в одежды прошлого.

Лори, которая боялась темноты – не просто отсутствия света, а того, что таится в ней, – начала слышать слова, будто произнесенные из самых глубоких, самых непроницаемых теней в её комнате. “Там,” – шептал голос, который она уже узнала, голос, который теперь казался одновременно и детским, и древним. – “Там, в темноте, они тебя ждут. Они хотят играть. Только ты не можешь убежать.”

Эти слова въедались в её сознание, и обычные тени в углах комнаты приобретали зловещие очертания. Порой ей казалось, что кто-то наблюдает за ней из-под кровати, или что дверной проем, ведущий в темный коридор, расширяется, поглощая свет. Она начала бояться закрывать глаза, бояться погружаться в сон, потому что знала, что там, в царстве темноты, её ждет не забвение, а эти жуткие, персональные послания.

Фабиана же шепот преследовал иначе. Его страх всегда был связан с потерей контроля, с ощущением беспомощности, с тем, что мир может в любой момент рухнуть, оставив его наедине с хаосом. Теперь шепот, звучащий из шкатулки, когда она была рядом, или даже просто из пустоты, когда дети находились поблизости, обращался к нему напрямую.

“Ты думаешь, ты сильный?” – насмешливо шелестел голос, более низкий, чем тот, что слышала Лори, но такой же потусторонний. – “Ты думаешь, ты можешь всё исправить? Это иллюзия. Всё рухнет. Всё потеряно. Ты никогда не будешь таким, как они хотят. Никогда не будешь контролировать.”

Эти слова били прямо в цель, подрывая его попытки сохранить хладнокровие. Он видел, как Лори всё больше замыкается в себе, как её страх становится почти осязаемым. И он чувствовал, как собственная решимость тает, как его попытки найти логическое объяснение всему происходящему разбиваются о стену непонимания. Его страх заключался в том, что он теряет контроль над ситуацией, над своими эмоциями, и над Лори.

Аннабель, по-прежнему погруженная в свой мир, замечала изменения в детях. Они стали тише, бледнее. Их игры – если их ещё можно было так назвать – стали странными, наполненными напряжением.

“Вы что-то расстроены, мои дорогие?” – спрашивала она, её голос был полон заботы, но лишен остроты восприятия. – “Этот старый дом, он иногда действует на нервы. Может, вам стоит больше гулять на свежем воздухе?”

Она не видела теней, не слышала шепота. Для неё это были лишь детские фантазии, усиленные новым, непривычным окружением. Она старалась вернуть им беззаботность, предлагая старые игрушки, которые находила в доме, или рассказывая истории о своём детстве, истории, которые, казалось, не имели никакого отношения к нынешним страхам детей.

Но дети знали, что это не просто фантазии. Они чувствовали, как шепот проникает в их сознание, формируя их мысли, их страхи, их восприятие реальности. Они начинали видеть мир через призму этих чужих, давних травм. Травм, которые, казалось, принадлежали не только Сильвии, но и им самим. И это осознание было самым страшным. Они становились носителями не только чужих страхов, но и части той боли, что терзала прабабушку.

Чем глубже дети погружались в пучину тревог, тем более явными становились проявления того, что обитало в стенах старого дома. Аннабель, стремясь отвлечь их от их замкнутости, предложила детям игры. Но сами игры, по мере их проведения, приобретали жуткий, искаженный оттенок.

Однажды, в одной из комнат на первом этаже, Лори нашла старую, фарфоровую куклу. Она была одета в платье, похожее на то, что они видели на чердаке, с фарфоровой щекой, и одним стеклянным глазом, который, казалось, всё время смотрел на неё. Лори, несмотря на легкий трепет, взяла её в руки. Кукла была тяжелой, холодной.

“Она похожа на ту, что я видела во сне,” – сказала она Фабиану.

“Это просто старая игрушка,” – ответил он, но сам чувствовал, как его взгляд притягивается к кукле, к её единственному, яркому глазу.

Они решили “поиграть” с ней. Но как только они начали, кукла, казалось, ожила. Её голова медленно повернулась, хотя никто её не трогал. Её единственный глаз, казалось, следил за ними. Затем, из её треснувшей щеки, донесся еле уловимый, сухой шепот.

“Ты тоже одна?” – спросила кукла, её голос был хриплым, искаженным.

Лори вздрогнула. Это был тот самый шепот, который она слышала из шкатулки.

“Нет,” – испуганно прошептала она. – “Я с братом.”

Кукла медленно наклонила голову. “Брат… он тебя не слышит. Он не знает. Ты должна быть одна.”

Фабиан, наблюдавший за этим, почувствовал, как его охватывает холод. Он пытался найти логическое объяснение – может, это ветер, или какие-то механизмы внутри куклы. Но когда кукла, без всякого прикосновения, медленно подняла руку, словно пытаясь коснуться Лори, его рациональность испарилась.

“Убери её!” – крикнул он, его голос сорвался.

Аннабель, услышав крик, зашла в комнату. Она увидела куклу в руках Лори, её лицо было бледным.

“Что случилось?” – спросила она.

“Она… она двигалась!” – воскликнула Лори.

“И говорила!” – добавил Фабиан, его обычная самоуверенность покинула его.

Аннабель посмотрела на куклу, потом на детей. Она ничего не заметила. Для неё кукла была просто старой, пыльной игрушкой.

“Это просто старая кукла,” – сказала она мягко, но с ноткой нетерпения. – “Иногда старые вещи скрипят. И ваши фантазии, дорогие мои, разыгрались.”

Она осторожно забрала куклу у Лори. “Я уберу её. Вы слишком пугаете друг друга.”

Но даже когда Аннабель унесла куклу, дети чувствовали её взгляд. Её единственный, стеклянный глаз, казалось, провожал их, обещая вернуться.

Позже, в своей комнате, они нашли другую игрушку – старого, плюшевого медведя, чья набивка уже начала вылезать, а одна пуговица-глаз была оторвана. И когда они легли спать, им обоим показалось, что медведь, лежащий на стуле, медленно поворачивает голову, и его единственный глаз, пуговица, смотрит на них с той же жуткой, безмолвной тоской.

Игры, которые предлагал дом, были играми со страхом. И эти игры были не только развлечением, но и методом. Методом, который, казалось, был направлен на то, чтобы посеять ещё большее разлада между детьми, заставить их сомневаться друг в друге и в собственной реальности.

Лори, несмотря на все усилия Фабиана её защитить, стала всё больше уходить в себя. Её комната, казалось, стала её личной тюрьмой, но не в том смысле, что она была заперта, а в том, что сама комната стала отражением её глубинного страха. Темнота, которой она так боялась, теперь казалась не просто отсутствием света, а чем-то живым, пульсирующим, проникающим сквозь стены.

Когда наступал вечер, и Аннабель, заботливо, но без особого успеха, зажигала лампы, Лори видела, как тени в её комнате сгущаются, приобретая неестественные очертания. Они казались больше, чем должны были быть, двигались сами по себе, словно застыв в ожидании. Иногда, в их мерцании, ей чудились лица – искаженные, плачущие, словно другие дети, такие же испуганные, как она сама.

“Они там,” – шептала она Фабиану, когда он приходил к ней перед сном. – “В шкафу. В углу. Они наблюдают.”

Фабиан, сам уже напуганный, пытался убедить её, что это просто игра света, что он ничего не видит. Но даже ему стало трудно отрицать. На стенах комнаты, казалось, появлялись новые трещины, которые изгибались в причудливые узоры, напоминающие змеиные извивы или исковерканные фигуры. Обои, старые, с цветочным рисунком, казалось, местами набухали, словно кожа, под которой что-то двигалось.

Однажды ночью, когда Лори лежала в кровати, не в силах заснуть, ей показалось, что из-под кровати доносится тихий, мелодичный звук. Это была не музыка из шкатулки, а что-то более простое, более детское. Звук, похожий на перекатывание шарика. Она замерла, прислушиваясь. Звук повторился, теперь ближе, словно шарик катился под кроватью.

Страх сковал её. Она хотела позвать Фабиана, но слова застряли в горле. Она видела, как тень от ночного столика, на котором стояла шкатулка, начала удлиняться, простираясь по полу, словно рука. Эта тень, казалось, тянулась к ней.

Внезапно, её взгляд упал на шкатулку. Она была закрыта, но ей показалось, что она едва слышно вибрирует. Из неё доносился тихий, едва различимый шепот, который, казалось, смешивался со звуком катящегося шарика.

“Смотри,” – прошептал голос, который теперь звучал из всех углов комнаты одновременно. – “Они играют. Ты тоже будешь играть.”

Лори закрыла глаза, инстинктивно пытаясь отгородиться от ужаса. Но в её закрытых веках, в темноте, которую она так боялась, образы становились ещё ярче. Она видела старую деревянную лошадку-качалку, которая медленно раскачивалась сама по себе. Видела ряд маленьких, деревянных солдатиков, которые, казалось, маршировали по ковру. Это была комната, которую она никогда не видела, но которая казалась ей до боли знакомой. Детская комната, наполненная игрушками, но не детским смехом, а тихим, жутковатым эхом игр, которые уже давно закончились, но которые несли в себе след боли.

Когда она снова открыла глаза, комната вернулась к своему обычному состоянию. Тени отступили, звук шарика затих. Но ощущение присутствия, ощущение того, что её комната – это не просто комната, а место, где оживают страхи, осталось. Её комната стала частью этой тайны, частью проклятия, которое, казалось, окутывало весь дом.

С каждым днём, проведенным в этом доме, Лори и Фабиан всё глубже погружались в его мрачную историю. Их детская интуиция, обостренная страхом и постоянным присутствием чего-то чужеродного, подсказывала им, что ключи к разгадке кроются не в словах, а в вещах. Старые предметы, забытые на чердаке или разбросанные по комнатам, становились не просто пыльными артефактами, а носителями информации, зашифрованными посланиями из прошлого.

Однажды, исследуя старый письменный стол в кабинете Аннабель, который, по её словам, принадлежал ещё её родителям, Фабиан наткнулся на выдвижной ящик, который, казалось, был заперт. Его подростковая настойчивость и желание всё контролировать взяли верх. С помощью старой, но крепкой спицы, найденной в одной из коробок, ему удалось поддеть замок.

Внутри, среди пожелтевших писем и потускневших лент, лежала стопка детских рисунков. Рисунки были выполнены карандашами, цвета были тусклыми, но на них были изображены сцены, которые вызывали у детей дрожь. На одном из рисунков была изображена девочка, очень похожая на Лори, но с испуганными глазами, которая сидела в темноте, а вокруг неё кружились черные, когтистые существа. Подпись, сделанная неровным детским почерком, гласила: “Они пришли ко мне”.

На другом рисунке были изображены двое детей, играющих с куклой. Но кукла выглядела зловеще, с пустыми глазницами и растянутым в жуткой улыбке ртом. Рядом с ними стояла высокая, темная фигура, наблюдающая. Это напоминало то, что они видели с куклой.

“Это… это Сильвия рисовала?” – спросила Лори, её голос звучал тихо, почти благоговейно.

“Похоже на то,” – ответил Фабиан, его лицо было бледным. Он внимательно рассматривал рисунки. – “Смотри. Здесь она рисовала себя. Вот это, наверное, она. А это… это, наверное, тот, кто за ней наблюдал.”

Он указал на темную фигуру на рисунке. Фигура была абстрактной, но дети чувствовали в ней угрозу. Это был не просто рисунок, а запечатленный страх.

В другой раз, просматривая старый фотоальбом, который Аннабель достала с чердака, они наткнулись на фотографию молодой Сильвии. Она была очень красивой, с тонкими чертами лица и глубокими, печальными глазами. Но на многих фотографиях она выглядела одинокой, даже на семейных снимках. На одной из фотографий, где она была совсем юной, она держала в руках маленькую, резную шкатулку. Ту самую шкатулку, что они нашли.

“Смотри, Фабиан,” – сказала Лори, указывая на фотографию. – “Это она. Прабабушка. И шкатулка.”

Фабиан внимательно посмотрел. На лице Сильвии, на этой, казалось бы, обычной фотографии, было что-то необычное. Выражение её глаз. В них читалась не просто грусть, а какая-то глубокая, невысказанная боль, и, возможно, скрытый ужас. Этот взгляд, казалось, проникал сквозь время, напрямую обращаясь к ним.

“Она знала,” – прошептал Фабиан. – “Она знала, что это произойдет. Или что происходит.”

Эти находки, эти рисунки и фотографии, словно оживили прошлое. Они стали для детей не просто информацией, а доказательством того, что их страхи не надуманы, что они имеют реальное основание в прошлом. Эти предметы, хранящие в себе отголоски жизни и боли Сильвии, казалось, усиливали мистическое присутствие в доме, делая его более реальным, более навязчивым. Они стали ключами, открывающими двери в мир, который они не могли понять, но от которого уже не могли избавиться.

Аннабель, погруженная в свои дела и свою тихую печаль, постепенно начала замечать, что дети стали вести себя странно. Они были бледными, замкнутыми, их игры потеряли прежнюю живость. Но она списывала это на скуку, на непривычную обстановку, на то, что старый дом, возможно, навевал им меланхолию. Её собственное прошлое, окутанное туманом воспоминаний о матери, Сильвии, не позволяло ей увидеть истинную природу того, что происходило.

Однажды, заметив, как Лори одержимо играет с той самой фарфоровой куклой, которую она решила убрать, Аннабель забеспокоилась. Она увидела, как Лори шепчется с куклой, как её глаза наполняются тревогой.

“Лори, милая, что ты делаешь?” – спросила она, подходя ближе.

“Я… я разговариваю с ней,” – прошептала Лори, её голос дрожал. – “Она говорит… она говорит, что я одна.”

Аннабель взяла куклу, её пальцы коснулись холодной фарфоровой щеки. Она почувствовала то же самое, что и дети – какой-то неприятный холод, исходящий от игрушки. Но она отмахнулась от этого чувства.

“Эта кукла старая, Лори. Она просто немного… жуткая,” – сказала Аннабель, пытаясь говорить мягко. – “Иногда старые вещи могут казаться нам странными. Но они неживые. Они не могут говорить.”

“Но она говорила!” – настаивала Лори, её глаза наполнились слезами.

“Тебе показалось, милая,” – ответила Аннабель, её голос становился чуть более твёрдым. – “Может быть, ты устала. Или тебе приснился кошмар. Давай лучше я уберу эту куклу подальше. Чтобы она тебя не беспокоила.”

Она забрала куклу, и, к своему удивлению, заметила, что одна из её пуговиц-глаз болтается на нитке. “Смотри, она даже сломана. Её надо починить, но сейчас не время.”

Фабиан, наблюдавший эту сцену, чувствовал, как внутри него нарастает отчаяние. Он видел, что Аннабель не верит им. Она не видит. Она не слышит. Она предлагает свои, взрослые, рациональные объяснения, которые только усиливают их чувство изоляции.

“Бабушка, но… это не просто кукла,” – попытался он. – “И шкатулка… она тоже особенная.”

Он подошел к комоду, где лежала музыкальная шкатулка. Аннабель, услышав его слова, посмотрела на него с лёгким удивлением, а затем с ноткой грусти.

“Шкатулка?” – повторила она. – “Это была моя мама, Сильвия, любимая вещь. Она любила её музыку. И… и она любила играть с ней. В детстве.”

Она остановилась, словно что-то вспомнив, но тут же осеклась. “Ну, это было давно. Она была… немного замкнутой девочкой. Любила свои игры.”

Её взгляд, на мгновение, задержался на шкатулке, и в нём промелькнула тень чего-то тревожного, но она тут же смахнула её, как незваную муху.

“Не играйте с этим слишком много, дети,” – сказала она, обращаясь теперь к обоим. – “Старые вещи… они могут быть не только красивыми, но и… тяжелыми. Пусть лежат на своём месте.”

Это было самое близкое к предупреждению, что Аннабель могла произнести. Но для детей, чьи страхи уже были пробуждены, эти слова звучали как подтверждение. “Тяжелые вещи”. “Не играйте с этим”. Это было признание того, что в этих предметах есть что-то, что они не должны трогать, что-то, что может их навредить. И Аннабель, несмотря на свою любовь и заботу, оставалась в стороне, не способная увидеть или услышать тот ужас, который медленно, но верно, захватывал её внуков.