Правда о деле Гарри Квеберта

Рот начал с долгих рассуждений о ходе дела и процедурных тонкостях. Завершив наконец свой получасовой монолог, он спросил у Гарри:

– Нет ли каких-то подробностей, о которых вы мне не рассказали? Я должен знать все, это очень важно.

Помолчав, Гарри пристально посмотрел на нас и сказал:

– Действительно, есть одна вещь, о которой вам надо знать. По поводу 30 августа 1975 года. В тот вечер, в тот ужасный вечер, когда Нола пропала, она должна была прийти ко мне…

– Прийти к вам? – переспросил Рот.

– В полиции меня спросили, что я делал вечером 30 августа 1975 года, и я сказал, что меня не было в городе. Я солгал. Это единственный момент, когда я сказал неправду. В ту ночь я находился поблизости от Авроры, в номере мотеля, что стоит на шоссе 1, в направлении Мэна. Мотель “Морской берег”. Он и сейчас там стоит. Я сидел на кровати в номере восемь и ждал, надушенный как подросток, с охапкой голубых гортензий, ее любимых цветов. У нас было назначено свидание в семь вечера, и я помню, как я ждал, а она не приходила. В девять она опаздывала уже на два часа. А она никогда не опаздывала. Никогда. Я положил гортензии в умывальник, чтобы не завяли, включил радио, чтобы отвлечься. Ночь была душная, грозовая, мне было жарко, я задыхался в своем костюме. Я вынул из кармана записку и перечитал ее раз десять, быть может, сто. Записку, которую она написала мне за пару дней до того, несколько слов любви, которые я никогда не смогу забыть:

Не волнуйтесь, Гарри, не волнуйтесь из-за меня, я найду способ добраться туда к Вам. Ждите меня в номере 8, мне нравится эта цифра, она моя любимая. Ждите меня в этом номере в семь вечера. Потом мы уедем отсюда навсегда.

Я Вас так люблю.

Нежно-нежно.

Нола.

Помню, как диктор по радио объявил, что время двадцать два часа. Двадцать два часа, а Нолы все нет. В конце концов я растянулся на кровати и уснул, прямо в одежде. Когда я открыл глаза, было уже утро. Радио по-прежнему говорило, шел семичасовой выпуск новостей:

Все силы полиции подняты по тревоге в райо не Авроры после исчезновения накануне вечером, около девятнадцати часов, Нолы Келлерган, пятнадцати лет. Полиция разыскивает всех, кто располагает какими-либо сведениями… В момент исчезновения Нола Келлерган была одета в красное платье…

Я в панике скатился с кровати. Поскорее выбросил цветы и немедленно выехал в Аврору, весь растерзанный, с всклокоченными волосами. Номер был оплачен заранее.

Я никогда не видел столько полиции в Авроре. Машины со всех округов. Шоссе было перегорожено кордоном, проверяли все автомобили, въезжающие или выезжающие из города. Я увидел шефа полиции, Гэрета Пратта, с карабином в руке:

– Шеф, я только что услышал по радио…

– Дрянь дело, дрянь, – ответил он.

– Что произошло?

– Никто не знает. Нола Келлерган ушла из дому и пропала. Ее видели вчера вечером недалеко от Сайд-Крик-лейн, и с тех пор о ней ни слуху ни духу. Весь район оцеплен, лес прочесывают.

По радио без конца передавали ее приметы:

Девушка, белая, рост 5 футов 2 дюйма, вес сто фунтов, волосы длинные, светлые, глаза зеленые, одета в красное платье. На шее золотая цепочка с надписью “Нола”.

Красное платье, красное платье, красное платье, повторяло радио. Красное платье было мое любимое. Она надела его для меня. Вот. Вот что я делал ночью 30 августа 1975 года.

Мы с Ротом сидели в полном замешательстве.

– Вы должны были бежать? – переспросил я. – В тот день, когда она пропала, вы должны были бежать вместе?

– Да.

– Так вот почему вы сказали, что это ваша вина, тогда, когда мне звонили? У вас было назначено свидание, она пошла на него и пропала…

Он понуро опустил голову:

– По-моему, если бы не это свидание, она, возможно, была бы жива…

Когда мы вышли из зала, Рот сказал, что эта история с подготовкой к побегу – полная катастрофа, она ни в коем случае не должна просочиться наружу. Если обвинение о ней узнает, Гарри крышка. Мы распрощались на стоянке, и только сев в машину, я открыл свой блокнот и прочел, что написал Гарри:

Маркус, у меня на письменном столе стоит фарфоровый горшок. На самом дне Вы найдете ключ. Это ключ от моей раздевалки в фитнес-клубе Монберри. Шкафчик 201. Все там. Сожгите все. Я в опасности.

Монберри, соседний с Авророй городок, находился милях в десяти в глубь штата. Я заехал в Гусиную бухту, нашел в горшке ключ, спрятанный под скрепками, и тем же вечером отправился туда. В Монберри оказался только один фитнес-клуб – современное, сияющее стеклами здание на главной улице города. В раздевалке никого не было. Я нашел шкафчик 201, ключ подошел. Внутри лежал тренировочный костюм, протеиновые батончики, перчатки для гантелей и та самая деревянная шкатулка, которую я несколько месяцев назад нашел в кабинете Гарри. Все было на месте: фотографии, статьи, записка от Нолы. Еще я обнаружил стопку пожелтевших листов бумаги, скрепленных вместе. Обложка была пустая, без заглавия. Я заглянул дальше: текст был написан от руки, и по первым же строчкам я понял, что передо мной рукопись “Истоков зла”. Рукопись, которую я так долго искал несколько месяцев назад, покоилась в раздевалке фитнес-клуба. Я сел на скамейку и, дрожа от восторга, стал просматривать страницу за страницей: почерк был идеальный, никаких помарок. Вошли какие-то люди, стали переодеваться, но я даже не обратил на них внимания, не в силах оторваться от текста. Мне так хотелось создать шедевр, а Гарри его создал. Сел за столик в кафе и написал эти абсолютно гениальные слова, эти несравненные фразы, тщательно скрывая за ними историю своей любви к Ноле Келлерган.

Возвратившись в Гусиную бухту, я все сделал так, как велел Гарри. Разжег камин в гостиной и бросил туда все содержимое шкатулки: письмо, фотографии, вырезки из газет и, наконец, рукопись. Он написал: “Я в опасности”. Но какую опасность он имел в виду? Огонь вспыхнул с новой силой: письмо Нолы рассыпалось в пепел, фотографии сначала расплавились посередине, а потом исчезли совсем. Рукопись занялась буйным оранжевым пламенем, и ее страницы превратились в груды шлака. Я сидел у камина и смотрел, как исчезает история любви Гарри и Нолы.

Вторник, 3 июня 1975 года

В этот день стояла скверная погода. Вечерело, и пляж был безлюдным. Ни разу с момента приезда в Аврору он не видел такого черного, грозного неба. Ветер терзал океан, вздымавшийся пеной и гневом: собирался дождь. Именно ненастье и выгнало его из дому. Он спустился по деревянной лестнице, ведущей от террасы на пляж, и уселся на песок, положив блокнот на колени. Ручка свободно скользила по бумаге: надвигавшаяся буря несла ему вдохновение, в нем рождались идеи большого романа. За последние недели у него появилось несколько хороших идей для новой книги, но ни одна не воплотилась: не получалось то начало, то конец.

С неба упали первые капли. Сперва редкие, а потом вдруг хлынул ливень. Он хотел было уйти, укрыться от дождя, – но тут увидел ее. Она шла босиком по кромке океана, неся сандалии в руке, и танцевала под дождем, играя с волнами. В изумлении и восторге он застыл на месте: она огибала пенистые языки волн, стараясь не замочить подол платья. На миг зазевалась, вода дошла ей до лодыжек; от неожиданности она рассмеялась. Зашла еще чуть-чуть поглубже, кружась, отдаваясь серой безбрежности океана. Словно весь мир принадлежал ей одной. Желтая заколка в форме цветов не давала светлым развевающимся волосам спадать на лицо. С неба низвергались потоки воды.

Она заметила его присутствие метрах в десяти и остановилась как вкопанная; смущенно воскликнула:

– Простите… Я вас не видела.

Он почувствовал, как забилось его сердце.

– Только не извиняйтесь, – ответил он. – Продолжайте. Пожалуйста, продолжайте! В первый раз вижу, чтобы человек так наслаждался дождем.

Она сияла.

– Вы тоже его любите? – спросила она восторженно.

– Что именно?

– Дождь.

– Нет… Я… Честно говоря, я его ненавижу.

Она улыбнулась чудесной улыбкой:

– Как можно ненавидеть дождь? Никогда не видела ничего красивее. Смотрите! Смотрите!

Он поднял голову – вода заструилась по его лицу. Он взглянул на миллионы линий, расчертивших пейзаж, и закружился на месте. Она тоже. Они смеялись, они промокли насквозь. Наконец они укрылись под навесом террасы. Он достал из кармана подмокшую в этом потопе пачку сигарет и закурил.

– Можно одну? – спросила она.

Он протянул ей пачку, она взяла сигарету. Он был покорён.

– Вы писатель, верно?

– Да.

– Из Нью-Йорка…

– Да.

– Я хотела вас спросить: почему вы переехали из Нью-Йорка в эту глухомань?

Он улыбнулся:

– Захотелось сменить обстановку.

– А мне так хочется в Нью-Йорк! Я бы ходила по нему часами, посмотрела бы все спектакли на Бродвее. Представляла бы себя звездой. Звездой в Нью-Йорке…

– Простите, мы знакомы? – прервал ее Гарри.

Она снова засмеялась своим изумительным смехом:

– Нет. Но все знают, кто вы такой. Вы писатель. Добро пожаловать в Аврору. Меня зовут Нола. Нола Келлерган.

– Гарри Квеберт.

– Я знаю. Вас все знают, я же сказала.

Он протянул ей руку, но она оперлась о его плечо и, встав на цыпочки, поцеловала в щеку.

– Мне надо идти. Вы никому не скажете, что я курю?

– Нет, обещаю.

– До свидания, мистер Писатель. Надеюсь, мы еще увидимся.

И она исчезла в струях дождя.

Он был потрясен. Кто эта девушка? Сердце его колотилось. Он стоял на террасе, долго, неподвижно, пока не стало смеркаться. Он не замечал ни ночи, ни дождя. Он спрашивал себя, сколько ей может быть лет. Слишком юная, он это знал. Но она пленила его. Она зажгла огонь в его сердце.

* * *

Звонок Дугласа вернул меня к реальности. Прошло два часа, вечерело. В камине не осталось ничего, только тлели угли.

– Все только о тебе и говорят, – сказал Дуглас. – Никто не понимает, зачем ты сидишь в Нью-Гэмпшире… Все говорят, что ты делаешь самую большую глупость в своей жизни.

– Все знают, что мы с Гарри друзья. Я не могу сидеть сложа руки.

– Но, Марк, тут другое дело. Все эти истории с убийствами, с этой книжкой. По-моему, ты не понимаешь масштабы скандала. Барнаски в бешенстве, подозревает, что тебе нечего ему предъявить, что у тебя нет нового романа. Говорит, что ты просто залег на дно в этом Нью-Гэмпшире. И ведь он прав… Сегодня семнадцатое июня, Марк. Через тринадцать дней истекает срок. Через тринадцать дней тебе конец.

– Блин, ты думаешь, я не знаю? Ты за этим звонишь? Напомнить, в каком я положении?

– Нет, я звоню, потому что, по-моему, у меня идея.

– Идея? Я тебя слушаю.

– Напиши книгу о деле Гарри Квеберта.

– Что? Нет, исключено, я не собираюсь делать себе имя на костях Гарри.

– Что значит на костях? Ты сказал, что хочешь его защищать. Докажи, что он невиновен, и напиши обо всем этом книгу. Представляешь, какой будет успех?

– За десять-то дней?

– Я поговорил с Барнаски, чтобы его успокоить…

– Что? Ты…

– Марк, выслушай сначала, а потом вставай на дыбы. Барнаски считает, что это золотое дно! Говорит, что Маркус Гольдман, который пишет о деле Гарри Квеберта, – это пахнет цифрами с семью нулями! Это может стать книгой года. Он готов перезаключить договор. Предлагает все начать с чистого листа: новый договор, который аннулирует предыдущий, и к тому же аванс в полмиллиона долларов. Понимаешь, что это значит?

Понятно, что это значило: написать такую книгу – это снова сделать себе имя. Верный бестселлер, гарантия успеха и куча денег в придачу.

– Зачем Барнаски такое для меня делать?

– Он не для тебя это делает, а для себя. Марк, ты не понимаешь, об этом деле здесь говорят все. Подобная книга – это сенсация века!

– По-моему, у меня не получится. Я разучился писать. И даже не знаю, умел ли когда-нибудь. А вести расследование… На то есть полиция. Я не знаю, как ведут расследование.

Но Дуглас настаивал:

– Марк, такой шанс бывает раз в жизни.

– Я подумаю.

– Если ты говоришь, что подумаешь, значит, думать ты не будешь.

На этой фразе мы оба рассмеялись: он неплохо меня знал.

– Дуг… Как ты думаешь, можно влюбиться в пятнадцатилетнюю девочку?

– Нет.

– Почему ты так уверен?

– Я ни в чем не уверен.

– А что такое любовь?

– Марк, помилуй, мне только философских разговоров сейчас не хватало…

– Но он ее любил, Дуглас! Гарри безумно влюбился в эту девочку. Он мне сегодня в тюрьме рассказывал: он сидел на пляже, перед домом, увидел ее и влюбился. Почему в нее, а не в кого-то другого?

– Марк, я не знаю. Но мне интересно знать, что тебя так связывает с Квебертом.

– Великолепный, – ответил я.

– Кто?

– Великолепный. Молодой человек, которому не удавалось двигаться по жизни. Пока он не встретил Гарри. Это Гарри научил меня, как стать писателем. Это он научил меня, как важно уметь падать.

– Что ты несешь, Марк? Ты что, пьян? Ты писатель, потому что у тебя талант.

– Нет, именно что нет. Писателем не рождаются, писателем становятся.

– И это случилось в Берроузе в 1998-м?

– Да. Он передал мне все, что знал сам… Я всем ему обязан.

– Расскажи, если хочешь?

– Ладно.

В тот вечер я рассказал Дугласу историю, связывавшую меня с Гарри. Повесив трубку, я спустился на пляж; хотелось свежего воздуха. В сумерках угадывались тяжелые тучи, плотно закрывшие небо: было душно, надвигалась гроза. Внезапно поднялся ветер, и верхушки деревьев заплясали в бешеном танце; сама природа словно возвещала конец великого Гарри Квеберта.

Домой я вернулся совсем поздно. А подойдя к входной двери, обнаружил записку, оставленную кем-то в мое отсутствие. Простой конверт, без адреса; внутри лежал листок с одной фразой, напечатанной на компьютере:

Возвращайся домой, Гольдман.

28. Как важно уметь падать

(Университет Берроуза, Массачусетс, 1998–2002)

– Гарри, если бы из всех ваших уроков надо было оставить только один, который это будет?

– А вы как думаете?

– Для меня это будет как важно уметь падать.

– Согласен. Жизнь – это долгое падение, Маркус. Главное – уметь падать.

1998 год был не только годом великих ледяных ливней, которые парализовали север Соединенных Штатов и часть Канады и оставили миллионы несчастных на много дней без света, но и годом моей встречи с Гарри. В ту осень, окончив Фелтон, я прибыл в кампус Берроуза, пеструю смесь сборных домиков и викторианских построек в окружении обширных, великолепно ухоженных газонов. Меня поселили в симпатичной комнате в восточном крыле дортуаров; соседом моим оказался милый очкарик из Айдахо по имени Джаред, тщедушный и чернокожий, который вырос под родительским крылышком и теперь, явно перепуганный внезапно обретенной свободой, все время спрашивал, имеет ли он право. “Я имею право выйти купить себе колы? Я имею право вернуться в кампус после десяти часов вечера? Я имею право хранить в комнате продукты? Я имею право не ходить на лекцию, если заболел?” Я отвечал, что с тех пор, как приняли 13-ю поправку и отменили рабство, он имеет право делать все, что хочет, и он сиял от счастья.

У Джареда были две мании: повторять пройденное и звонить матери, чтобы сказать, что у него все хорошо. У меня была только одна: стать знаменитым писателем. Я все время писал рассказы для университетского журнала, но там их печатали через раз и на самых последних страницах – вкладках с рекламой никому не интересных местных предприятий: “Типография Лукаса”, “Форстер, вывоз мусора”, “Парикмахерская Франсуа” или какой-нибудь магазин “Цветы Джулии Ху”. Такое положение дел казалось мне совершенно возмутительным и несправедливым. По правде говоря, в университете мне пришлось столкнуться с весьма суровым соперником в лице Доминика Рейнхарца, студента-третьекурсника, обладавшего исключительным писательским талантом: по сравнению с ним я выглядел бледно. В журнале ему всегда отводили почетное место, и после выхода каждого номера я обнаруживал в библиотеке восторженные комментарии студентов по его поводу. Единственным моим верным почитателем был Джаред: он жадно читал мои рассказы, едва они вылезали из принтера, а затем перечитывал еще раз, уже в журнале. Я всегда дарил ему экземпляр, но он непременно шел в редакцию журнала и платил за него положенные два доллара, достававшиеся ему тяжким трудом: по выходным он работал в университете уборщиком. По-моему, его восхищение мною не знало границ. Он нередко говорил: “Ты же такой крутой, Маркус… Что ты торчишь в этом заштатном Берроузе, а?” Однажды вечером, теплым бабьим летом, мы пошли поваляться на газоне кампуса, попить пива и посмотреть на звезды. Джаред для начала спросил, имеем ли мы право распивать пиво в пределах кампуса, потом – имеем ли мы право лежать на газоне ночью, а потом заметил падающую звезду и закричал:

– Загадывай желание, Маркус! Загадывай желание!

– Я загадал, чтобы мы с тобой достигли в жизни успеха, – сказал я. – Ты чем хочешь заняться в жизни, Джаред?

– Я бы хотел стать просто приличным человеком, Марк. А ты?

– А я хочу стать величайшим писателем. Чтобы везде продавались миллионы и миллионы моих книжек.

Он смотрел на меня во все глаза: я видел, как его белки сверкают в темноте, словно две луны.

– У тебя точно получится, Марк. Ты такой крутой чувак!

А я сказал себе, что падающая звезда – это звезда, которая могла быть прекрасной, но побоялась светить и сбежала куда подальше. Вроде меня.

По четвергам мы с Джаредом непременно шли на лекцию главной университетской знаменитости – писателя Гарри Квеберта. Он производил сильное впечатление: личность харизматическая, незаурядный педагог, обожаемый студентами и уважаемый коллегами. Именно он делал погоду в Берроузе; к его мнению прислушивались не только потому, что он был Гарри Квеберт, ТОТ САМЫЙ Гарри Квеберт, лучшее перо Америки, но и потому, что он внушал почтение своей статной фигурой, врожденным изяществом, теплым и в то же время звучным голосом. Когда он шел по коридорам университета или по аллеям кампуса, все оборачивались, чтобы поздороваться с ним. Он пользовался огромной популярностью: все без исключения студенты были благодарны ему за то, что он отдает свое время такому маленькому университету, – ведь ему достаточно позвонить, и его возьмут на любую престижнейшую кафедру страны. К тому же он единственный из преподавателей читал свои лекции в большой поточной аудитории, где обычно проходили церемонии вручения дипломов и театральные спектакли.

1998 год был еще и годом дела Левински. Годом президентского минета, когда вся Америка с ужасом обнаружила, что разврат проник на высшие этажи власти, и видела, как наш респектабельный президент Клинтон вынужден каяться перед всей нацией из-за того, что услужливая стажерка полизала ему причиндалы. Как и положено клубничке, дело было у всех на устах: в университетском городке только об этом и говорили, и все мы с напускным сочувствием задавались вопросом, что же теперь будет с нашим славным президентом.

Однажды в четверг, в конце октября, Гарри Квеберт начал свою лекцию так:

– Дамы и господа, всех нас очень волнует то, что сейчас происходит в Вашингтоне, верно? Дело Левински… Представьте себе, за всю историю Соединенных Штатов Америки со времен Джорджа Вашингтона отмечены лишь две причины для досрочного прекращения президентских полномочий: либо какая-нибудь выдающаяся мерзость, как у Ричарда Никсона, либо смерть. До сих пор девять президентов досрочно покинули свой пост по одной из этих двух причин: Никсон подал в отставку, а остальные восемь умерли, причем половина из них были убиты. Но теперь к этому списку может добавиться третья причина – фелляция. Оральный секс, минет, отсос. И все спрашивают себя, может ли наш могучий президент оставаться нашим могучим президентом со спущенными штанами. Вот что страстно интересует Америку: истории про секс, истории про мораль. Америка – это пиписькин рай. Вот увидите, пройдет несколько лет, и никто не вспомнит, что Клинтон поднял нашу развалившуюся экономику, грамотно управлялся с республиканским большинством в сенате или заставил Рабина и Арафата пожать друг другу руки. Зато все будут помнить про дело Левински, ибо минеты, дамы и господа, навсегда врезаются в память. Ну да, наш президент любит, чтобы ему время от времени откачивали шишку. И что? Он безусловно не одинок. Кто из вас тоже это любит?

Гарри замолчал и обвел глазами аудиторию. Повисла долгая пауза: большинство студентов созерцали свои ботинки. Джаред, сидевший рядом со мной, даже зажмурился, чтобы не встретиться с ним глазами. А я – я поднял руку. Я сидел в задних рядах, и Гарри, указывая на меня пальцем, провозгласил:

– Встаньте, мой юный друг. Встаньте, чтобы все вас видели, и поделитесь с нами своими мыслями.

Я встал на стул и гордо выпрямился.

– Я очень люблю минеты, профессор. Мое имя Маркус Гольдман, и мне нравится, когда меня сосут. Как нашему славному президенту.

Гарри сдвинул на кончик носа очки для чтения и взглянул на меня с интересом. Позже он признавался: “Когда я увидел вас в тот день, Маркус, увидел гордого, крепкого юношу, стоящего на стуле, я подумал: черт, какой крутой чувак”. Но тогда он просто спросил:

– Скажите, молодой человек: вы любите давать сосать мальчикам или девочкам?

– Девочкам, профессор Квеберт. Я примерный гетеросексуал и примерный американец. Благослови Бог нашего президента, секс и Америку!

Ошарашенная аудитория разразилась хохотом и аплодисментами. Гарри был в восторге. Он заявил, обращаясь к моим товарищам:

– Видите, теперь уже никто не будет относиться к бедному мальчику по-прежнему. Все станут говорить: а, это тот поганец, который любит сосалки. Плевать на его таланты, плевать на его достоинства, он так навсегда и останется мистером Минетом. (Он снова повернулся ко мне.) А теперь, мистер Минет, не сообщите ли вы нам, почему вы пустились в подобные признания, когда у ваших товарищей хватило такта промолчать?

– Потому, профессор Квеберт, что в пиписькином раю секс может вас погубить, а может и вознести на вершину. А теперь, когда все взоры прикованы ко мне, я имею счастье вам сообщить, что пишу отличные рассказы и что их печатают в университетском журнале, номера которого можно будет купить всего за пять долларов по окончании лекции у выхода из аудитории.

После лекции Гарри подошел ко мне. Студенты расхватали весь мой запас экземпляров журнала; он купил последний.

– Сколько вы продали? – спросил он.

– Все, что было, пятьдесят экземпляров. И мне заказали еще сотню, с предоплатой. Я платил за них по два доллара, а перепродал по пять. То есть заработал четыреста пятьдесят долларов. Не говоря уж о том, что один из членов редколлегии журнала только что предложил мне стать его главным редактором. Он говорит, что я сделал журналу невероятную рекламу и что он в жизни не видел ничего подобного. Ах да, чуть не забыл: добрый десяток девиц оставили мне свой номер телефона. Вы правы, мы живем в пиписькином раю. И каждому из нас остается только с умом этим пользоваться.

Он улыбнулся и протянул мне руку:

– Гарри Квеберт.

– Я знаю, кто вы. А я Маркус Гольдман. Я мечтаю стать великим писателем, как вы. Надеюсь, мой рассказ вам понравится.

Мы обменялись крепким рукопожатием, и он сказал:

– Дорогой Маркус, вы, без сомнения, далеко пойдете.

Честно говоря, в тот день я пошел не слишком далеко: меня вызвал в свой кабинет декан, Дастин Пергол; он был вне себя от гнева.

– Молодой человек, – сердито спросил он своим гнусавым голосом, вцепившись в подлокотники кресла. – Правда ли, что вы сегодня перед всей аудиторией позволили себе высказывания порнографического характера?

– Порнографического? Нет.

– Не вы ли в присутствии трехсот своих товарищей превозносили оральный секс?

– Да, действительно. Я говорил о минете.

Он воздел глаза к небу.

– Мистер Гольдман, признаете ли вы, что употребили в одной фразе слова “Бог”, “благословлять”, “секс”, “гетеросексуал”, “гомосексуалист” и “Америка”?

– Не помню дословно, но да, что-то такое было.

Он спросил – медленно, членораздельно, пытаясь сохранять спокойствие:

– Мистер Гольдман, не могли бы вы объяснить, в какой непристойной фразе могут содержаться сразу все эти слова?

– О, не волнуйтесь, господин декан, никаких непристойностей там не было. Просто благословение – Бога, Америки и секса во всех его проявлениях. Спереди, сзади, слева, справа и во всех направлениях, если вы понимаете, что я имею в виду. Видите ли, мы, американцы, обожаем благословлять, такой уж мы народ. Культура такая. Всякий раз, как мы довольны, мы благословляем.

Он снова воздел очи горе.

– Правда ли, что затем вы самовольно торговали университетским журналом у выхода из аудитории?