Валис

Психиатр сказал:

– Мы поговорим с вами после того, как вынесем заключение.

Толстяк ответил:

– Я скучаю по сыну.

Никто не взглянул на него.

– Я боялся, что Бет причинит ему вред, – сказал Толстяк.

То была единственная правда, произнесенная им в этой комнате. Он пытался убить себя не потому, что Бет оставила его, а потому, что после ее отъезда не мог присматривать за маленьким сыном.

Потом Толстяк сидел в коридоре на кушетке из пластика и хрома и слушал рассказ какой-то толстой старухи о том, как ее муж пытался разделаться с ней, закачивая газ под дверь старухиной спальни. Толстяк думал о своей жене. Он не думал о том, что видел Бога. Он не говорил себе: «Я одно из немногих человеческих существ, кто в самом деле видел Бога». Вместо этого он вспомнил о Стефани, что сделала для него маленький глиняный горшочек, который Толстяк назвал О-Хо, потому что горшочек казался ему похожим на китайский.

Интересно, думал Толстяк, подсела ли Стефани на героин или ее посадили под замок, как сейчас его? А может, она умерла, или вышла замуж, или живет в заснеженном Вашингтоне? Стефани без умолку болтала о штате Вашингтон, где она никогда не была, но куда всю жизнь мечтала попасть. Все это могло случиться со Стефани… а могло и не случиться. Любопытно, что бы сказала Стефани, увидь она его сейчас взаперти – жена с сыном уехали, дроссельная заслонка сломалась – и с выжженными мозгами.

Не будь мозги Толстяка выжжены, он бы сейчас думал о том, какая удача остаться в живых – удача не в философском смысле, а в статистическом. Никто не выживает после сорока девяти таблеток высококачественного дигиталиса. Как правило, достаточно превысить предписанную дозу всего лишь вдвое. Толстяку прописали четыре таблетки в день, он превысил дозу в 12,25 раза и остался жив. Если рассматривать дело с практической точки зрения, бесконечная милость Божия тут вообще ни при чем, ведь вдобавок Толстяк принял весь свой либриум, двадцать таблеток квида и шестьдесят – апресолина, влив сверху полбутылки вина. Из медикаментов в доме осталась только бутылочка «Нервина Майлса». Технически Толстяк был мертв.

Он был мертв и духовно.

Он узрел Бога то ли слишком рано, то ли слишком поздно. Так или иначе, в смысле выживания это ничего ему не дало. Встреча с Богом не добавила выносливости к страданиям, с которыми вполне справляются большинство людей, такой милости не удостоенных.

Хотя необходимо отметить – и Кевин отметил, – что Толстяк совершил кое-что еще вдобавок к тому, что узрел Бога. Кевин как-то позвонил Толстяку в возбуждении от еще одной книги Мирчи Элиаде.

– Послушай, знаешь, что говорит Элиаде о «магическом времени» австралийских аборигенов? Он считает, что антропологи ошибаются, утверждая, что «магическое время» подразумевает прошлое. Элиаде полагает, что это другой вид времени, которое идет сейчас, а аборигены умеют проникать туда, к героям и их подвигам. Погоди, я тебе зачитаю. – Тишина. – Блин! – сказал затем Кевин. – Не могу найти. Короче, готовясь к этому, они претерпевают страшную боль, таков их ритуал инициации. Ты тоже терпел боль, когда получал свой опыт; у тебя резался зуб мудрости, и ты, – Кевин понизил голос, прежде он кричал, – боялся, что за тобой охотятся власти.

– На меня нашло помутнение, – ответил Толстяк. – Никто за мной не охотился.

– Но ты думал, что охотятся. Ты был так перепуган, что спать не мог! Ночь за ночью. У тебя был сенсорный голод!

– Я просто лежал в кровати и не мог заснуть.

– Ты начал видеть цвета. Меняющиеся цвета. – В возбуждении Кевин опять сорвался на крик; когда отступал цинизм, Кевин становился сущим маньяком. – Это описано в тибетской Книге мертвых, путешествие в соседний мир! Ты духовно умирал от стресса и страха! Вот как оно происходит – проникновение в другую реальность! «Магическое время»!

И сейчас Толстяк сидел на кушетке из пластика и хрома и духовно умирал. Фактически он уже был духовно мертв, и в соседней комнате эксперты решали его судьбу, вынося приговор тому, что осталось от Толстяка. Это правильно, что квалифицированные не-психи судят психов. А как иначе?

– Раз они могли попадать в «магическое время», – кричал Кевин, – то это единственное реальное время, все реальные события происходят в «магическом времени»! Это деяния богов!

Огромная толстая старуха рядом с Толстяком нагнулась над пластиковым бачком, куда норовила сблевать торазин, которым ее лечили. Она знает, переведя дыхание, шепнула старуха Толстяку, что торазин отравлен ее мужем; тот, проникнув на верхние этажи больницы, собирается прикончить ее.

– Ты нашел путь в высший уровень, – вещал Кевин. – Разве не это ты пишешь в своем дневнике?

48. Есть два уровня, верхний и нижний. Верхний уровень, происходящий из гипервселенной I, или Ян, – Первая форма Парменида, чувственный и волевой. Нижний уровень, или Инь, – Вторая форма Парменида, уровень механический, управляемый чем-то слепым, детерминистическим и лишенным разума, поскольку происходит из мертвого источника. В древние времена это называли астральным детерминизмом. Мы заключены в нижнем уровне, однако посредством таинств и при помощи плазматов можем вырваться оттуда. Пока не разрушен астральный детерминизм, мы даже и не подозреваем о нем, настолько мы закрыты. «Империя бессмертна».

Мимо Толстяка и толстой старухи прошла хорошенькая миниатюрная темноволосая девушка с туфлями в руках. Во время завтрака она пыталась этими туфлями разбить окно, а потерпев неудачу, вырубила шестифутового чернокожего санитара. Теперь весь ее облик излучал умиротворение.

«Империя бессмертна», – процитировал про себя Толстяк. Эта фраза снова и снова появлялась в его экзегезе; стала своего рода красной нитью. Фраза явилась ему в замечательном сне. В этом сне Толстяк был ребенком и рыскал по пыльным букинистическим лавкам в поисках старых научно-фантастических журналов, особенно «Поразительных историй», где мечтал найти бесценный сериал под названием «Империя бессмертна». Толстяк знал, что, если найдет сериал и прочтет его, он будет знать все на свете – в этом заключалась суть сна.

Прежде, когда Толстяк наблюдал взаимопроникновение двух миров и видел не только Калифорнию 1974 года, но и Древний Рим, он наблюдал в этом взаимопроникновении одну общую структуру, присутствующую в обоих мирах, – Черную Железную Тюрьму. Именно она именовалась в его сне Империей. Толстяк был уверен в этом, потому что, как только увидел Черную Железную Тюрьму, сразу узнал ее. В ней были заключены все, не осознавая того. Черная Железная Тюрьма являлась их миром.

Кто построил тюрьму и зачем – Толстяк не знал. Хотя кое о чем догадывался: тюрьму пытались разрушить. Организация христиан – не обычных христиан, тех, что каждое воскресенье посещают церковь и молятся, а тайных ранних христиан в серых балахонах – с энергией и воодушевлением начала осаду тюрьмы.

Толстяк в своем безумии понимал: на сей раз тайные ранние христиане в серых балахонах должны взять тюрьму, а не найти обходной путь. Деяния героев в священном «магическом времени» – согласно аборигенам, единственном реальном времени – были реальными.

Однажды Толстяк наткнулся в дешевом научно-фантастическом романе на точное описание Черной Железной Тюрьмы, только она находилась в далеком будущем. Поэтому если наложить прошлое (Древний Рим) на настоящее (Калифорнию двадцатого века), а сверху добавить мир далекого будущего из романа «Андроид проливал море слез», получается Империя, или Черная Железная Тюрьма, в форме супер- или транстемпоральной постоянной. Каждый из когда-либо живших был в буквальном смысле окружен железными стенами тюрьмы; ничего не подозревая, они находились внутри. Все, кроме тайных ранних христиан в серых балахонах.

Таким образом, тайные ранние христиане становились тоже супер- или транстемпоральными, то есть существующими во всех временах одновременно. Этого Толстяк не мог понять. Как они могут быть ранними и существовать в настоящем и будущем? И если они существуют в настоящем, почему никто не может их видеть?

С другой стороны, почему никто не может видеть стен Черной Железной Тюрьмы, которые окружают всех, в том числе и самого Толстяка? Почему эти противоположные силы становятся явными, только когда прошлое, настоящее и будущее по неизвестной причине накладываются друг на друга?

Может, в «магическом времени» аборигенов вообще не существует времени? Но если времени не существует, как могли тайные ранние христиане освободиться из Черной Железной Тюрьмы, которую им удалось взорвать? И как они могли взорвать что-то в Риме семидесятого года от Рождества Христова, если тогда не существовало взрывчатки? И как, если в «магическом времени» нет самого времени, могло завершиться существование тюрьмы?

Толстяку вспомнился знаменательный фрагмент из «Парсифаля»: «Здесь время превращается в пространство». В своем религиозном опыте в марте 1974-го Толстяк наблюдал расширение пространства: медленно и неуклонно, ярд за ярдом, до самых звезд. Было такое впечатление, будто вокруг Толстяка убрали стены. Он чувствовал себя котом, которого вы везли за город в закрытой коробке, а достигнув места назначения, выпустили. Ночью ему снилась бесконечная пустота, но эта пустота была живой. Пустота все расширялась – абсолютная, тотальная пустота, в то же время обладающая индивидуальностью. Пустота выразила удовольствие при виде Толстяка, который во сне не обладал телом. Он, подобно пустоте, просто парил, воспринимая какое-то тихое мурлыканье вроде музыки. При помощи этого мурлыканья пустота общалась с ним.

– Из всех людей, – говорила пустота, – из всех до единого, ты мой самый любимый.

Пустота жаждала объединиться с Толстяком-Лошадником, только с ним из всех когда-либо существовавших людей. Подобно пространству, любовь пустоты была безграничной, пустота и ее любовь заполняли все. Так счастлив Толстяк не был никогда в жизни.

К нему подошел санитар.

– Мы продержим вас здесь четырнадцать дней.

– Мне нельзя пойти домой? – спросил Толстяк.

– Нет, мы считаем, что вы нуждаетесь в лечении. Вы еще не готовы отправиться домой.

– Зачитайте мне мои права, – сказал Толстяк. Он был ошеломлен и испуган.

– Мы можем держать вас четырнадцать дней без постановления суда. После этого, если так решит суд и мы сочтем необходимым, можем продержать еще девяносто дней.

Толстяк знал: если он скажет хоть слово, его запрут на девяносто дней. Поэтому он ничего не сказал. Когда сходишь с ума, быстро учишься вести себя тихо.

Свихнуться и попасться на этом – значит почти наверняка отправиться за решетку. Теперь Толстяк это знал. Кроме лечебницы для алкоголиков в графстве Ориндж имелся и сумасшедший дом. Именно сюда и угодил сейчас Толстяк, причем не исключено, что надолго. Тем временем Бет наверняка забирала все, что хотела, из их дома и перевозила на новую квартиру. Она отказалась сказать Толстяку адрес, не назвала даже город.

На самом деле, хотя Толстяк не знал тогда об этом, в результате его неосмотрительности он задолжал за дом, за машину, перестал оплачивать счета за электричество и телефон. От Бет, расстроенной физическим и душевным состоянием бывшего мужа, трудно было ожидать, что она возьмет на себя решение созданных им проблем. Поэтому когда Толстяк вернулся из больницы, он обнаружил холодильник в луже воды, полное отсутствие машины и извещение: его лишили права выкупа дома. При попытке позвонить кому-нибудь и попросить помощи Толстяк услышал в телефонной трубке мертвую тишину. Это окончательно добило его. Впрочем, он понимал: сам виноват, такова его карма.

Однако в тот момент Толстяк ничего подобного не подозревал. Он знал только, что просидит под замком по меньшей мере две недели. Еще кое-что ему рассказали другие пациенты: за эти две недели графство Ориндж выставит ему счет. Сумма, включая оплату за услуги палаты интенсивной терапии, превышала две тысячи долларов.

Толстяка отвезли в больницу графства, поскольку денег на частную клинику у него не было. Теперь он на собственной шкуре почувствовал, что быть сумасшедшим еще и стоит немалых денег – помимо того, что тебя держат взаперти. За сумасшествие тебе выставят счет, а если ты не хочешь или не можешь платить, подадут в суд, а если не выполнишь решение суда, то за оскорбление этого самого суда сядешь за решетку.

Если вспомнить, что попытка самоубийства Толстяка проистекала из глубокого отчаяния, прелесть его нынешнего положения как-то исчезает. Рядом с ним на кушетке из пластика и хрома толстая старуха продолжала сблевывать свои таблетки в пластиковый бачок, заботливо предоставленный администрацией. Подошедший санитар взял Толстяка под локоть, чтобы отвести в отделение, где ему предстояло провести две недели. Это отделение называлось Северным. Толстяк покорно последовал за санитаром из приемного отделения в Северное, где за ним снова защелкнули замок.

«Вот гадство!» – сказал себе Толстяк.

Санитар сопроводил Толстяка в палату – вместо шести коек там стояли две кровати, – а потом в маленькую комнатку для опроса. «Всего пару минут», – сказал санитар.

В маленькой комнатке находилась девушка-мексиканка, коренастая, с грубой темной кожей и огромными глазами. Невероятно темными и добрыми глазами: они были словно два огненных озера. Толстяк остановился как вкопанный, увидев эти пылающие, добрые, огромные глаза.

Девушка держала в руках журнал и показывала напечатанную картинку, изображающую Царствие Небесное. Журнал, как понял Толстяк, назывался «Сторожевая башня». Девушка, улыбающаяся Лошаднику, была свидетелем Иеговы.

Мягким, тихим голосом она сказала Толстяку (не санитару):

– Господь наш приготовил для нас место без боли и страха. Видите? Животные мирно возлежат вместе, лев и ягненок, как должны возлежать и мы, все мы, друзья, возлюбившие друг друга, не зная ни страдания, ни смерти, на веки вечные с Господом нашим Иеговой, который любит нас и никогда не оставит, что бы мы ни делали.

– Дебби, пожалуйста, покинь помещение, – попросил санитар.

По-прежнему улыбаясь Толстяку, девушка показала на грубо нарисованных корову и ягненка:

– Все твари, все люди, все живые создания, большие и малые, будут нежиться в тепле любви Иеговы, когда приидет Царствие. Вы думаете, это еще не скоро, но Иисус Христос уже сегодня с нами.

Закрыв журнал, девушка с улыбкой вышла из комнатки.

– Извините, – сказал санитар.

– Ни фига себе, – потрясенно пробормотал Толстяк.

– Она вас расстроила? Простите. Ей запрещают читать подобную литературу; наверное, кто-то подсунул.

– Все в порядке, – ответил Толстяк. Он был изумлен.

– Давайте запишем ваши данные, – начал санитар, вооружившись планшетом и ручкой. – Дата рождения?

«Ну ты и дурак, – подумал Толстяк. – Долбаный дурак! Бог здесь, в твоем долбаном сумасшедшем доме, а ты и не знаешь. Ты видишь Его, но не ведаешь этого. Бог уже вошел в тебя, а ты и помыслить такого не можешь».

Толстяку стало хорошо.

Он вспомнил девятый параграф своей экзегезы.

9. Он жил давным-давно, но по-прежнему жив.

Он по-прежнему жив, подумал Толстяк. После всего, что произошло. После таблеток, разрезанного запястья, угарного газа. После того, как его посадили под замок. Он по-прежнему жив.

Минуло несколько дней, и любимым обитателем психиатрического отделения стал для Толстяка Дуг. Этот крупный молодой гебефреник никогда не надевал нормальной одежды – постоянно ходил в больничной рубахе с открытой спиной. Женщины в отделении мыли, расчесывали и стригли волосы Дуга, поскольку сам он был беспомощен. Дуг не принимал происходящее с ним всерьез, разве что когда пациентов приглашали к завтраку. Каждое утро Дуг встречал Толстяка в ужасе.

– В телевизионной комнате обитают демоны, – говорил он. – Я боюсь заходить туда. Ты их чувствуешь? Я их всегда чую, когда прохожу мимо.

Когда заказывали завтрак, Дуг написал:

ПОМОИ

– Я заказал помои, – сказал он Толстяку.

– Я заказал грязь, – ответил Толстяк.

В центральном офисе со стеклянными стенами и запертой дверью медперсонал следил за больными и делал записи. Про Толстяка написали, что, когда пациенты играют в карты (это занимало большую часть времени, поскольку никакого лечения не проводилось), Толстяк участия в игре не принимает. Другие пациенты резались в покер и очко, а Толстяк сидел себе в сторонке и читал.

– Почему вы не играете в карты? – спросила санитарка по имени Пенни.

– Покер и очко не карточные игры, а денежные, – ответил Толстяк, опуская книгу. – Поскольку нам здесь не разрешено иметь деньги, в игре нет смысла.

– Думаю, вам стоило бы играть в карты, – заметила Пенни.

Толстяк понял, что ему приказали играть в карты, поэтому они с Дебби стали играть в детские игры вроде «пьяницы». Они играли в «пьяницу» часами, а медперсонал наблюдал из-за стеклянных стен и делал пометки в блокнотах.

Одной из женщин каким-то образом удалось заполучить Библию. Это была единственная Библия на тридцать пять пациентов. Дебби не разрешали читать ее. Однако как-то раз в коридоре, где персонал не мог наблюдать за ними – палаты днем запирались, чтобы пациенты не спали, – Толстяку удалось передать Библию, их общую Библию, Дебби, чтобы та быстро пробежалась по псалмам. Медперсонал знал, что они делают, и санитарам это не нравилось, но когда один из них отправился инспектировать коридор, Дебби уже прогуливалась взад-вперед.

Больные в сумасшедших домах всегда передвигаются с одной и той же скоростью, и никак иначе. Дебби, массивная и коренастая, двигалась медленно, как и Дуг. Толстяк, который всегда гулял с Дугом, подстраивался под его шаг. Беседуя, они час за часом кружили по коридору. Беседы в сумасшедших домах напоминают разговоры на автобусной станции, ибо и на автобусной станции «Грейхаунд» все томятся ожиданием, и в психиатрической лечебнице – особенно в закрытой психиатрической лечебнице графства – все тоже ждут. Ждут, когда смогут уйти.

В психиатрической лечебнице почти ничего не происходит, все совсем не так, как в романах. Пациенты на самом деле не сопротивляются персоналу, а персонал не убивает пациентов. Люди читают, или смотрят телевизор, или просто сидят и курят, или пытаются подремать на кушетке, или пьют кофе, играют в карты, гуляют, а трижды в день им подают еду. Время измеряют прибытием тележек с едой. К вечеру приходят посетители, они всегда улыбаются. Пациенты психиатрических лечебниц никак не могут взять в толк, почему гости из внешнего мира улыбаются. Для меня это и по сей день загадка.

Медикаменты, обычно называемые пилюлями, с нерегулярными интервалами подают в картонных стаканчиках. Каждый принимает торазин плюс что-нибудь еще. Вам не говорят, чем вас пичкают, и внимательно следят, чтобы пилюли были проглочены. Иногда сестры забывают и обносят пациентов одними и теми же лекарствами по второму разу. Пациенты, само собой, сообщают им, что приняли пилюли десять минут назад, но сестры все равно заставляют их проглотить еще одну порцию. Ошибка обычно обнаруживается в конце дня, однако персонал не желает беседовать с пациентами, в чьей крови циркулирует двойная доза торазина.

Я никогда не встречал пациента, даже среди параноиков, который бы считал, что передозировку делают намеренно. Совершенно ясно, что медсестры просто тупы. Им слишком сложно запомнить, кто из пациентов есть кто, и найти правильный картонный стаканчик для каждого. Дело еще и в том, что персонал постоянно меняется; одни увольняются, другие приходят на их место. Самое опасное – это когда пациент, подсевший на «Пи-Си-Пи»[12], попадает в психиатрическую лечебницу. Большинство психиатрических клиник норовит передавать любителей «Пи-Си-Пи» полиции, и неспроста. В газетах то и дело появляются сообщения о том, как какой-нибудь любитель «пыли», попавший в психушку, откусил кому-то нос или выцарапал собственные глаза.

Толстяк с этим не столкнулся. Он даже не подозревал, что бывают такие страсти. И все благодаря дальновидности МЦГО, где старались не допустить любителей «ангельской пыли» в Северное отделение. Собственно, Толстяк был обязан МЦГО жизнью (что там какие-то две тысячи), хотя его мозги были слишком выжжены, чтобы он понял это.

Когда Бет получила подробный счет от МЦГО, она поразилась, как много было сделано, чтобы спасти жизнь ее мужа, – список занимал пять страниц. Туда включили даже кислород. Толстяк не знал, что сестры в отделении интенсивной терапии были уверены, что он не выживет. За ним наблюдали постоянно. В отделении без конца звенели сигналы тревоги. Это означало, что у кого-то пропали признаки жизни. Толстяк, зафиксированный на своей койке, чувствовал себя так, будто в нескольких ярдах от него находится железнодорожная станция; системы жизнеобеспечения звенели на все голоса.

Для душевнобольных характерно ненавидеть тех, кто им помогает, и любить тех, кто им попустительствует. Толстяк по-прежнему любил Бет и ненавидел МЦГО – лишнее свидетельство того, что ему самое место было в Северном отделении. Когда Бет забрала Кристофера и отправилась куда глаза глядят, она не сомневалась, что Толстяк попытается покончить с собой, он ведь уже пробовал в Канаде. Собственно говоря, Бет собиралась вернуться, как только Толстяк сведет счеты с жизнью. Она сама ему потом об этом сказала. Еще она сказала, что дико разозлилась, узнав, что его попытка не удалась. Когда Толстяк спросил ее, почему она так разъярилась, Бет ответила:

– Ты в очередной раз доказал свою неспособность хоть что-то сделать.

Разница между нормальностью и безумием тоньше лезвия бритвы, острее собачьего клыка. Неуловимей призрака. Возможно, ее вовсе не существует, возможно, она сама призрак.

По иронии судьбы Толстяка засадили в психушку не потому, что он сумасшедший (хотя он был сумасшедшим). Формально причина заключалась в законе о «нанесении себе ущерба». Толстяк создал угрозу собственной жизни, что могло побудить множество других людей сделать то же самое. Пока Толстяк находился в Северном отделении, с ним провели множество психологических тестов. Он их прошел, и у него хватило ума помалкивать о Боге. Собственно, все тесты Толстяк фальсифицировал.

Убивая время, он без конца рисовал тевтонских рыцарей, которых Александр Невский загнал умирать на лед. Толстяк идентифицировал себя с тяжеловооруженными тевтонскими рыцарями в железных шлемах с бычьими рогами. Каждый рыцарь нес в одной руке огромный щит, в другой – обнаженный меч. На щите Толстяк написал: «In hoc signo vinces». Эту надпись Толстяк обнаружил на пачке сигарет, она означала: «Этим знаком ты победишь»[13]. Знак имел форму железного креста.

Любовь Толстяка к Богу превратилась в злость, в мрачную злость. Толстяк представлял себе Кристофера, как тот бежит по поросшему травой полю, полы маленького голубого плаща развеваются. Кристофер все бежал и бежал. Нет сомнений, это бежал сам Толстяк-Лошадник, то, что еще было в нем от ребенка. Бежал от чего-то столь же мрачного, как его злость.

Вдобавок он несколько раз написал: «Dico per spiritum sanctum. Haec veritas est. Mihi crede et mecum in aeternitate vivebis. Параграф 28».

To есть: «Я говорю с вами посредством Духа Святого. Это правда. Уверуйте в меня, и будете жить со мною вечно».

Однажды на плакате с инструкциями, висящем на стене в коридоре, Толстяк написал: «Ex Deo nascitur, in Jesu mortimur, per spivitum sanctum reviviscimus».

Дуг спросил Толстяка, что это значит.

– От Бога мы рождаемся, – перевел Толстяк, – в Иисусе мы умираем, а со Святым Духом возрождаемся.

– Сидеть тебе здесь девяносто дней, – прокомментировал Дуг.

Как-то раз Толстяк обнаружил объявление, которое его потрясло. В объявлении в порядке убывания важности указывалось то, что запрещается делать. Почти в самом верху было написано:

ЗАПРЕЩЕНО

ВЫНОСИТЬ ПЕПЕЛЬНИЦЫ ИЗ ОТДЕЛЕНИЯ

Ближе к концу списка красовалась надпись:

ЗАПРЕЩЕНО

ПРОВОДИТЬ ФРОНТАЛЬНУЮ ЛОБОТОМИЮ БЕЗ ПИСЬМЕННОГО СОГЛАСИЯ ПАЦИЕНТА

– Правильно писать «перфронтальную», – сказал Дуг и подписал «пер».

– А ты откуда знаешь? – удивился Толстяк.

– Есть два пути, – объяснил Дуг. – Или ты получаешь знание от органов чувств, и тогда оно называется эмпирическим, или оно само появляется в твоей голове, и тогда это называют a priori. Дуг приписал на плакате:

Если я верну пепельницы, могу я получить свою лоботомию?

– Сидеть тебе здесь девяносто дней, – сказал Толстяк.

Снаружи лил дождь. Лил не переставая с тех пор, как Толстяк попал в Северное крыло. Если встать в прачечной на стиральную машину, сквозь зарешеченное оконце можно было увидеть парковку. Люди ставили свои машины и бежали под дождем. Толстяку было приятно, что он находится в тепле Северного отделения.

Доктор Стоун, заведующий отделением, вызвал Толстяка на беседу.

– Когда-нибудь раньше вы пытались покончить с собой? – спросил доктор Стоун.