И ничего под небом, кроме Бога…

Воротилась ко мне стихами.

Нет икон и лепечут воры.

Обливаются только слезами

Соборы, соборы, соборы,

С оборванными куполами!..

Ночь гостей полна

Желтый месяц,

Сырная луна.

Ночь гостей полна,

Ночь прохладой дышит,

Ночь костями ляжет.

В поле трынь-трава,

Да пламя пляшет,

Да небо дымом вяжет.

Вьется двор бурьяном,

Хмелем и брусникой,

Серебрится станом

Ствол березы дикой.

Полночь – холод лета,

Желтая луна,

Ночь гостей полна.

Плачет лес,

Дождь из рос,

Нож с небес,

Перелесок, сенокос.

Спят косцы в прохладе

В бане на полу,

Косы их в углу.

Лезвий полумесяц

В сеянное небо

Жнет луну,

Сеет коноплю.

А за деревянным

Скошенным забором,

Серым частоколом,

Где-то желтый месяц,

Сырная луна.

Ночь гостей полна,

Ночь прохладой дышит,

Ночь костями ляжет.

Мечет

Меч – это крест,

Меч – это слово.

Меч – это сила, что рвет и мечет

Снова и снова!

Тушите свечи!

Он – длань и перст.

Он –

кара,

победа,

король,

непогода,

пламя пожара,

спасение вора,

успение мертвых во стенах собора!

В деснице монаха –

Орудие в крови степных чужаков.

Он – смерть на курганах монгольских врагов!

Великий язык! О, железная речь!

Терзает словами пожара крови,

Что, запекаясь на смуглой груди,

Границы раздвинула царской Руси.

Сияет луною клинок серебристый –

Так было и будет, и ноне, и присно!

Столбовая дорога

Я шел по столбовой дороге,

Меня встречали бедняки.

Я видел беды их и многим

Кидал на нужды медяки.

Кричали птицы, печь дымила

Над той дорогою седой.

И я во все, что сердцу мило,

Нырял бездумно с головой.

И в этом бурном океане

Я робко, словно флюгер, реял.

Я видел, как живут дворяне,

И слово, как ячмень, я сеял.

Меня встречали храмы, избы,

Они кивали мне во след.

И я святой их дух пречистый

Ловил под пеленою лет.

И этот путь светил лучисто,

Сиял, как чистый минерал.

Его те видят, кто отчизну

На звон монет не променял.

Над распаханным полем

Ты знаешь, мой друг, я счастлив,

Ты знаешь, мой друг, я болен.

Пролетит моя жизнь, как ястреб,

Над распаханным русским полем!

Ты знаешь, мой друг, все знаешь же,

Как болит и сердце, и тело,

Как киркою богатые залежи

Исцарапало и раздело.

Мои вены, что реки дальние,

А глаза – два холодных озера.

И порывы души бескрайние

Дуют ветром до часа позднего.

Ты ведь знаешь, так больно что-то,

И все режет внутри, и крутит.

Разойтись так порой охота

Во все стороны на распутье!

Я гляжу по кругам на море,

Будто плачет страна в ненастье.

Вот монета личного счастья

За Россию без вечного горя!

И родной душе хлеба-соли,

И в избе чтобы окна не гасли!

Ты знаешь, мой друг, я болен,

Ты знаешь, мой друг, я счастлив!

Былое

Снова я вспомнил былое,

Прошлого благодать.

Мне оба глаза долой,

Чтоб сегодняшнее не видать.

Кажется, плачут горы,

Гаснут деревни огни.

Я закрываю шторы,

Чтоб не знать окаянные дни.

Снова иду на сцену,

Вновь я пускаюсь в пляс.

Море наносит пену

На мой замутненный глаз.

И через призму застоя,

Дымчатый, сонный хрусталь,

Поднимаю бокал за былое,

За изведанную печаль!

Лист

Когда срывался с древа лист, смеялись тени,

И падал в бездну оный, вырванный из жил.

И где-то там, в печальной лужи отраженье,

Он видел век, который, видимо, изжил.

Когда срывался с древа лист, кричали птицы,

И черный ворон вихри вил своим крылом.

Ах, если б мог тот лист весною возродиться,

А не томиться в муках смерти под окном.

Когда срывался с древа лист, собака выла

И так скулила, будто день ее настал,

И лист упал, и этот лист пронзили вилы,

И отнесли его догнить на сеновал.

Когда срывался с древа лист, погасло солнце,

И не согрело его тело на земле.

И только лист упал на плитку у колодца,

Его приклеило к соломенной метле.

Когда срывался с древа лист, катились слезы

Из глаз поэта, что на дерево смотрел.

О том, как лист упал, сказать он мог и прозой,

Но и поэтом быть тогда бы он не смел.

Когда срывался с древа лист, и жизнь застыла,

И лишь поэт писал в истрепанный дневник,

Искал листок, как человек, свою могилу,

И как же жить ему хотелось в этот миг!..

К России

Что вам снится, леса России,

В пожаре огня полыхании?

Подарите второе дыхание,

Я от жизни с людьми обессилел.

Что вам снится, леса могучие,

На дрова и на щепь распроданы?

Кто к березке по этому случаю

Прислонится душою народною?

Что вам снится, леса далекие,

Подо льдом и под снежными бурями?

Там, в Сибири, под старою елкою,

Крест могилы, истерзанный пулями.

Что вы гнетесь, леса великие?

От того ли, что под монголами

Устояли, а ныне гибнете

Вы под русскими же моторами?

Вы все видите, вы все знаете,

Но молчите из века в век,

И на вашей дремучей памяти

Самый страшный буран – человек.

Люди-облака

Я видел над тюрьмою лица –

Летели люди-облака.

Скрипела крыши черепица,

И ветер табуном скакал.

Я видел на тюрьмою годы,

Народы,

Слезы,

Города.

Я знал почти наверняка,

Что в небе люди-облака

Взлетели выше звезд подлунных

В сиянье лиц своих безумных,

Взлетели выше потолка.

Они летели, как могли,

И так стремительно далеко!

Их выраженья берегли

Печаль, уверенность, сноровку.

И, растворившись в сне глубоком,

Они исчезли на века,

Как старая спешит орлица

Упасть на шип прибрежных скал.

Я видел над тюрьмою лица –

Летели люди-облака…

Великан-Урал

Кандалы полумесяца

В темной Сибири упали.

Скалы на скалы

Громадой

Снега раскатали.

Звезды, что овцы,

Пасутся в небесной вершине.

Поле ночное растет

С высотою в ширь.

Волки глодают кость –

Кандалов

полумесяц.

Пляшет ловец снов,

За каждую бурю

По десять

Шагов отбивает.

«Раз!» отбивает –

Сбегаются звездные овцы,

Он их считает.

«Два!» отбивает –

И вьются из шерсти веревки,

Он ими свой шаг отмеряет.

«Три!» отбивает –

И сон дивный дитятке снится,

Летят в темный угол

Ловца золотистые спицы.

Утро настанет,

И солнце могучее выкатит!

Светом златым

Пусть растопит седые снега,

Злые снега,

Что хранят меж собой

Эти скалы крутые да скалы,

Лик озарят с головой

Великана-Урала!

Дым над полем просовым поник…

Дым над полем просовым поник,

Рассыпает пепла семена,

Засиял над летом

солнца блик

И плетет на небе кружева.

Цвет набрал картофель,

В чугуне

Варятся златистые початки,

Пляшут на пылающем огне,

Брызгают бульоном на прихватки.

И гремят из года в год здесь грозы,

Напоив дождями все поля.

Русского, без всякой лишней прозы,

Кормят руки и его земля.

То ли

Я сегодня ни хмур, ни весел,

Мысли болью бросают в пот.

Мне уюты прекрасных кресел

Не даруют проклятый комфорт.

Скрипнут зубы, и нервы шалят,

Око бегает зорко под бровью.

За окном то ли листья шумят,

То ли земли пропитаны кровью,

От того-то, наверно, так сильно

В поле ветер по мертвым плачет

По ночам, будто звон могильный,

Завывая в несчастья паче.

Мне кукушка года считает,

Видно, скоро наступит мой день…

За окном то ли град летает,

То ли стрелы собрались в тень.

Я черчу на полу молитву,

Утром с тьмою воюет свет,

Словно воин на славну битву

Выступает в былинах лет

Против полчищ монголо-татар.

За окном то ли в рог трубят,

То ли где-то случился пожар,

И сирены машин вопят.

Существуем под сонм мелодий,

Только разум пускает в тираж

Не пленительный звук рапсодий –

Похоронный печальный марш.

Скрипнет древо от ветра песен

И смолу, словно слезы льет.

Я сегодня ни хмур, ни весел,

Мысли болью бросают в пот.

Век гуманности

О, век гуманности, сверх меры ты истек

Кровавыми следами от побоев.

Мы ждем, но что? Видение? Свисток?

В знаменьях предначертанных героев?

Поет теперь луна, и солнце ждет.

Во тьме ль всегда безумия творятся?

О, вы, кто думал, Бог вас не найдет

В ночной пурге средь злата и фаянса,

Не за богатства страх держите ныне,

Ведь в бронзовой ореха скорлупе

Гниет среди притворства и гордыни

Запревший мякиш в вязкой похвальбе…

Этим темным февральским днем…

Этим темным февральским днем

Я приду, а потом исчезну,

И в отчаянном сердце твоем,

Может быть, поутру воскресну.

Прежде ваш, а теперь ничейный,

На прощанье жмет руку крепко

Идиот, гражданин идейный,

Человек....человек-однодневка…

Но не верю, что может поэт,

Как твердят мне несносные лица,

За тяжелую выслугу лет

Лишь в могиле любви добиться.

Я не верю! не верю! не верю!

Хоть отправьте меня на Юпитер!

Хоть за мрачной чугунной дверью

На замок и на цепь посадите!

Этим темным февральским днем,

В хлад крещенский и снежную бурю,

Светлым садом в раю пленен,

Теплым ветром тебя обдую,

Обещая, что лучше точно

Скоро жизнь для тебя начнется,

На ногах ты уж встанешь прочно.

Путь тебе освещаю солнцем

Между сопок и гор скалистых,

Виноградною кистью терпкой,

Пузырьков этих вин игристых.

На прощанье жму руку крепко…

Заварка и вода

Твой взгляд все больше прежнего отчаян,

Ты ждешь чего-то, смотришь в никуда.

Садись за стол, попьем сегодня чая!

Что нужно нам? Заварка и вода!

Садись за стол. Давай заплатишь ты?

Не вынимай бумажник, я шучу.

Чтоб отдохнуть от этой суеты,

За посиделки сам я заплачу.

Как день прошел? Что нового? Как сам?

Стряслось ли что, раз ты вот так растерян?

Опять молчишь, как чертов партизан!

Хотя, так даже лучше, я уверен.

Погода – дрянь, противнейшая морось,

Такая чепуха, хоть в гроб ложись.

Давай-ка расскажу я лучше новость,

Немного про свою простую жизнь.

Сегодня у меня к раздумьям тяга.

Что нужно нам для счастья, капитал?

Но где тогда тот богатейший скряга,

Который в тихом счастье умирал?

Чего мы ищем? Славы и печали?

Нам первого достать не удалось,

Второго же по горло нахватали,

Пока любовь искали, словно кость.

Расслабься, друг. Чего еще желать?

Ты по годам здоров и коренаст,

В твоей походке мужество и стать,

А мне никто и руку не подаст.

Взгляни в окно: лишь морось и ненастье,

Но разве морось не была всегда?

А для обыкновеннейшего счастья

Что нужно нам? Заварка и вода!

Рождество

Стеклянным снегом обрамилось Рождество,

И я воскрес! И во груди и сердце бьется,

И вместе с тем внутри явилось божество,

И в темный день я жду ее скорей, чем солнце.

В краях степных внезапно оттепель вернулась,

И так звенит в ручьях холодная капель,

И от рождественского снега разогнулась

Лесов величественных ель.

Ведь я сначала был лишь смертию объят,

И денно-нощно я лежал тогда могилой,

Теперь меня единолично вдохновят

Объятья милой.

И для меня отныне самый яркий сон –

Сердец влюбленных бьенье в унисон…

Я брел сквозь сонные луга…

Я брел сквозь сонные луга:

Туманов край, крутые дебри,

Где дикий Пан, лесов слуга,

Скитальцев вел сквозь злые черни.

Так брел и брел, и жаркий пыл

Свой утолить никак не мог.

Глазами зряч, но все же был

Я сердцем слеп. Коварный рок

Меня лишь в этом убедил!

Я думал, что душа слепа,

Но пусть же знают иноверцы,

Что пробудила ото сна

Меня любовь другого сердца.

Отныне с ней я навсегда…

Хрусталь

Хрустальный я отдал тебе стакан,

Но он упал. Упал печально на пол.

И чтоб его тоскою не заляпал

Весь мир, его я спас тогда от ран.

На первый взгляд, он кажется пустым.

И только время первый взгляд исправит.

Наполненный терпением святым,

Он нам блаженство от покоя дарит.

Теперь и я стакан сей уроню,

Поскольку сам упал сейчас я наземь.

Храни его, как я его храню,

И не роняй в коварной смуты вязи…

Без ласки, что без крова

Иду к тебе без ласки, что без крова.

Мосты кругом и улицы во тьме.

И взор мой в небо устремлен сурово.

Последний взгляд очей твоих в уме.

Хочу порой на месте провалиться,

Когда во мгле околиц я один…

Я на земле, но для меня ты птица.

Души прекрасный пыл неукротим.

Когда смеюсь, на небосводе много

Смиренных звезд, танцующих в ночи.

Сегодня несравненно одиноко:

Одна луна, тусклее что свечи.

Иду к тебе без ласки, что без крова…

В уме моем один сейчас вопрос:

Когда услышу и узнаю снова

Твой смех и аромат твоих волос?

Я видел сон в младенчестве беспечном…

Я видел сон в младенчестве беспечном:

Смиренная царила тишина.

И на меня взирал Господь Предвечный.

Струились волнами сребристы облака.

Три ангела парили над главой,

Играя лютнями, воззрившись с высока.

И все, что скрыто дымкою седой,

Светлее стало чаши молока.

В моей груди, в душе и в сердце свет –

Любовь отца и матери моей.

Господь сказал, что чище чувства нет:

«Любовь, мой сын, и до заката дней –

Маяк души твоей бессмертной.

И на краю Земли люби родных.

И если ты один среди толпы несметной,

Не преклони главы пред силой злых.

Снеси все беды, будь силен душою.

Не позабудь добро и ждать умей.

Не ставь вопрос ребром и будь собою,

И почитай сердечно всех своих друзей».

С тех пор, мой друг, минуло много лет,

И позабыть уже не в силах я

Тот чистый, божий, райский свет

И глубину мирского бытия

Восточный ветер

Услышал ветер я, что дул с Востока,

И сразу вспомнил вдруг родимый край.

Но не дойти туда, ведь он далеко,

Так дуй же, ветер-друг, не преставай!

Как шаловливый сын, как блудный странник,

Тебя я ждал сейчас, и ты пришел!

Я помню детство, друг, и кнут, и пряник…

Но ты скажи мне, как меня нашел?

Иль дуешь рядом ты, чтоб грусть навеять?

Подумал ревностно, что я забыл?

Что я сижу, как трус, благоговея,

Забыв, откуда ты, мой друг, прибыл?..

Все чаще чудные просторы…

Все чаще чудные просторы

Дальневосточной стороны,

Ввиду характера простого,

Дыханьем легким, но суровым,

От снов моих удалены.

Они в тени, в оврагах грязных,

В своих причудливых чертах,

Повадках строгих, но отвязных,

В глуши лесной и пенье птах,

Поднялись вновь в моих глазах.

Зовут меня места глухие,

Маня приморской красотой,

Своею жизнью непростой,

В пургу снегов и рок стихии,

Ведя на гибель за собой.

Но я, поэт, судьбы приняв

Сиюминутное посланье,

Свой дом покинув в упованье

На закулисья громких слав,

Кубанский принял вдруг устав.

Да, выбор сей меня волнует!

Как в пелене багряных вод,

По ком муссон холодный дует,

Куда Амур-река идет,

Меня сомнение грызет.

Но ты, прекрасная любовь,

Морей синеющих краса,

Моим терзаньям уготовь

Изгиб судьбы прекрасный вновь,

Как океанская коса.

И я клянусь, и на коленях

Тебя о здравии молю

Твоих детей, в туманных тенях

Стоящих ныне на краю,

Вошедших в молодость свою.

Но память прошлого чиста.

Меня, как знаешь, вспоминай,

С любою стороны моста.

Прости меня, навек прощай,

Амур-отец, родимый край!..

Проза

«Но сердце благороднее головы…» – размышления о творчестве В. И. Лихоносова

«…есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа…»

Н.В. Гоголь

Воистину, русская душа – это дебри, разобраться в которых бывает не то что трудно – подчас практически невозможно. И мы то и дело, находя в книге или песне какой-то неведомый лирический отзвук, мотив, близкий самому биению нашего сердца, не в силах осознать, что роднит далекого автора и всех нас.

Вот и теперь, погружаясь с каждым днем все глубже в творчество Виктора Ивановича Лихоносова, я чувствую, насколько сильно откликаются его слова в моей душе. Да-да! Именно чувствую. А понимаю ли?.. Но с чего мы вообще решили, что можно осмыслить чувственное? Ведь это и есть наша главная ошибка при изучении всякого русского, близкого именно душе, слова! И вспомните прежде всего, насколько губительно может быть познание для нас, потому что «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»1. И насколько целительным бывает обыкновенное счастье. Счастье жить, находиться в одном шаге от будущего и прошлого. Или просто читать строки классика и видеть в каждом предложении не «лирического героя», загнанного в рамки чьего-то понимания, а самого себя. И спрашивать потом друзей, родных: «А чувствовал ли ты то же самое?..» И получать в ответ не порицание, допустим, а простодушное согласие! Послушайте, ведь об этом писал Лихоносов в «Осени…»: «…что же одиноко порою становится после снов? Не оттого ли, что то и дело слышишь укоры умного нашего современника, который все-все на свете знает, только благоговеть не умеет?..» 2 И будто бы по этой же причине мне самому, как сказал однажды Виктор Иванович, становится «неловко на улице литературы».

 Неужели кто-то из нас стыдится теперь проживать, а не осмыслять? Быть, в конце концов, ребенком. Тем самым ребенком, о котором так проникновенно писал Виктор Иванович в своих произведениях. Вспоминать «свою жизнь, стихи, давние и новые, в которых много искренних, но бесполезных слез», ожидать развязки человеческого существования, где сама жизнь не жизнь, и смерть совсем не смерть, а уже что-то более сакральное, не материалистичное. Считать всем сердцем, что люди прошлого не просто легли в землю, а растворены во времени и в самом воздухе, в том предзакатном ветре, что дует на берег Тамани. Они есть дух наш. Это вечная связь поколений, которую ощущал классик, а теперь проникается ей каждый, кто берет в руки сборник «Тут и поклонился», и бережливо не читает, нет! проживает каждую строчку! Это чувственная причастность к самой сути нашего бытия. Здесь разум отходит на периферию. Оттого и совершенно по-детски трогательно воспринимаются многие строки Лихоносова. Ведь именно ребенок – дитя, не успевшее вкусить людских страстей – познает мир через чувства, а не разум. И это позволяет ему стать полноценным человеком со своими мыслями, переживаниями.

А нужно ли стыдиться всего «колыбельного» в нашей душе, всякой истинно русской, «памятливой» мысли, тяжким грузом упавшей на сердце? Ведь это вздор! Особенно сейчас, когда по всему миру десятками тысяч можно найти людей в каждой стране, яростно ненавидящих всякое русское слово. Да ведь даже у нас есть откровенные русофобы, предатели. И, кажется, были практически всегда. Разве не эти люди призывают к расколу среди нас, пока настоящие сыны Отчизны берегут родное слово, древнее слово? Ведь только русский по духу человек поймет, что объединяет его с Россией. Почувствует, что подарком судьбы для него стало рождение и бытие здесь, возможность разделить со страной счастье и тяготы, не отринуть всего необъяснимо близкого сердцу, как делают сейчас порой. Об этом писал Виктор Иванович: «Ну почему мы могли забывать детство родины, не жить ее легендами, сказками, поучениями, как, например, греки и римляне живут своими?..»3 Неужели дошли мы до того, чтобы стесняться всего близкого сердцу от рождения?

Быть может, если бы мы все умели так чувствовать, так любить родной уголок, то не произошло бы всех исторических бурь, негодований. И, быть может, не задавался бы русский писатель такими тяжелыми вопросами, не приходилось бы ему призывать соотечественников к гордости за Отчизну. Но все-таки такой исход неизбежен, ведь писал же Лихоносов: «Можно только почувствовать, объяснить не в силах…» Чувственное, в отличие от рационального, не может дать ответы на все возникающие у нас вопросы. Но только чувственное может подарить человеку Веру. Чтобы и сквозь века пронести наши мысли, плачи, хожения, песни. А потому и далекий потомок, с такой же русскою душой, надеюсь, скажет: «Зачем же стыдиться, друзья?! Ведь все это наше, все это мы!» И не будет больше ни он, ни кто другой стесняться вопрошать и плакать, скрывать свои переживания о будущем и настоящем Родины. Вот что чувствуется прежде всего, когда читаешь творчество Лихоносова.

Не возникает какой-то «канцелярской», «казенной» мысли, не хочется разбирать произведение с точки зрения структуры или каких-то иных, совершенно формальных признаков. Читаю, например, вот эти строки из «Люблю тебя светло»: «Родина, студеная чалдонская земля моя, зачем покинул я тебя?..» – и что-то пробирает меня до глубины души. Сразу вспоминается Дальний Восток, те снежные в буранах места, родное гнездышко, откуда повелось мое время. Или читаю в «Осени в Тамани» эти строки: «Кое-где церквушка грустит, одинока-одинока, и жалко ее, как человека…» – и думаю: «Все это было, было!» И сам я часто хожу, сокрушаюсь, чувствую. Ведь все это на ладони, это народный эпос, в котором чуждые русской культуры люди никогда участвовать не станут. А Виктор Иванович мог, и с какой силой! И в принципе становится ясно, какими бесполезными перед такой величины писателями, настоящими лириками, становятся все эти даты, цифры, привязки ко времени. Читаешь и думаешь: «Вот здесь глубина! Вот это вечное, которое могло бы быть сказано в любой день, любой год, потому что относится ко всем нам в целом, к человеку русскому по духу, сквозь века!»

Да только теперь вопрос должен возникнуть: а достойны ли? А сохраним ли мы – весь народ наш – память о Лихоносове так, как берег он свою о каждом живом или навсегда ушедшем человеке? Вот что действительно страшно – позабыть! Будет ли кто-то за пределами Кубани, например, так же читать, так же чувствовать, как чувствовал за всех нас сразу Виктор Иванович? Ведь это он сказал: «Читаешь книги и видишь, как упорно ищут то, что исчезло, пропало, зарылось. Но рядом, в свои дни, окутывается тайной чья-то судьба, на глазах превращается в тайну лишь потому, что никому до нее сейчас нет дела, а потом родится какой-то Петька и будет искать и кусать локти. Где-то по всей нашей огромной земле живут люди, и о многих не знают, как они богаты опытом, судьбой, некоторые ждут, кому бы выговорить свою отстоявшуюся правду, познание своего единственного времени, своего часа на земле, но умирают – и ни строчки, ни слова от них не достается…» Ведь это он, как настоящий летописец русской истории, заботился о памяти поколений. О всяком известном или неизвестном нашем соотечественнике. И не было стыдно тогда за всю присущую русской душе сентиментальность, как происходит нынче в кругах либеральных. Потому что сердце, как сказал писатель, «благороднее головы» 4.