Барнеби Радж

Здесь-то многие бунтовщики укрывались не только эту ночь, но и две-три предыдущие, – потому ли, что навесы и пустые корзины в какой-то мере могли заменить им спальни, или потому, быть может, что здесь в случае надобности было чем наспех забаррикадироваться от преследователей. Уже совсем рассвело, но утро было холодное, и целая группа этих людей собралась у огня в трактире. Пили горячее пиво с джином, курили трубки и строили планы на завтра.

Так как Хью и оба его спутника были хорошо известны большинству присутствующих, их встретили весьма радушно и уступили им самые почетные места. Дверь крепко-накрепко заперли, чтобы сюда не проникли нежеланные гости, и начался обмен новостями.

– Говорят, солдаты заняли «Сапог», – сказал Хью. – Кто-нибудь из вас знает подробности? Несколько человек закричали, что знают, но, так как большинство собравшихся здесь провели ночь вне Лондона – громили Уоррен или участвовали в других ночных походах, – то на поверку оказалось, что знают они не больше самого Хью. О том, что в «Сапоге» солдаты, их предупредил разведчик, и они эту весть передавали друг другу, а очевидцев среди них не оказалось.

– Мы оставили там вчера караульного, – сказал Хью, обводя всех глазами, – и я его не вижу среди вас. Знаете, это Барнеби, тот, что в Вестминстере сшиб с лошади гвардейца. Может, кто видел его или слышал что-нибудь о нем?

Все качали головами и, бормоча, что ничего не знают, вопросительно оглядывались на соседей. Вдруг со двора донесся какой-то шум, и они услышали голос человека, который спрашивал, нет ли тут Хью, и уверял, что у него к Хью неотложное дело.

– Если он один, впустите его! – крикнул Хью тем, кто охранял дверь.

– Да, да, – поддержали его остальные, – пустите!

Дверь распахнулась, и в комнату быстро вошел запыхавшийся молодой человек. У него не было одной руки, голова и лицо были обвязаны окровавленной тряпкой, точно у тяжело раненного, одежда изодрана, в единственной руке он держал толстую палку. Он спросил, кто здесь Хью.

– Это я, – отвечал тот. – Что вам нужно?

– Мне поручено вам кое-что передать, – сказал пришедший. – Вы знаете Барнеби?

– Что с ним? Это он послал вас ко мне?

– Да. Его схватили. Он в Ньюгете, в одном из самых надежных казематов. Он защищался изо всех сил, но их было слишком много. Вот и все, что он велел вам передать.

– Когда вы его видели? – поспешно спросил Хью.

– Его вел в тюрьму целый отряд солдат. Они шли боковыми улицами, не той дорогой, где мы их поджидали. Нас несколько человек все-таки попробовали отбить его, и он крикнул мне, чтобы я сообщил вам, где он. Мы здорово дрались, но ничего не вышло. Вот глядите!

Он указал на свою одежду, на забинтованную голоду и, все еще тяжело дыша, обвел глазами комнату, потом снова повернулся к Хью.

– Я вас знаю в лицо, – сказал он, – потому что был в толпе и в пятницу, и в субботу, и вчера, но не знал вашего имени. Вы смелый парень, и Барнеби тоже. Он дрался, как лев, да это не помогло. Ну, и я сделал все, что может сделать человек, у которого только одна рука.

Он снова окинул испытующим взглядом все, что его окружало, – впрочем, направление его взгляда трудно было определить, так как повязка почти скрывала лицо, – Затем, круто обернувшись к Хью, сжал свою палку так порывисто, словно ожидал нападения, и принял оборонительную позу.

Но если у него и были какие-нибудь опасения, поведение присутствующих быстро их рассеяло. Никто из них в эту минуту не обращал внимания на вестника – слишком взволновали их принесенные вести. Со всех сторон загремели проклятия, угрозы, брань. Одни кричали, что если это стерпеть, то не сегодня-завтра все угодят в тюрьму, другие – что следовало бы раньше освободить арестованных, тогда не забрали бы и Барнеби. Один гаркнул во все горло: «Кто идет со мной в Ньюгет?» Ответом ему был дружный крик, и все ринулись к выходу.

Однако Хью и Деннис загородили собой дверь и удерживали толпу, пока шум не улегся настолько, что их голоса можно было расслышать. Тогда они объявили, что идти сейчас, среди бела дня, – безумие; надо дождаться темноты, разработать план нападения и освободить не только своих, но всех заключенных, а тюрьму сжечь.

– И не только одну эту тюрьму, – воскликнул Хью, – а все тюрьмы в Лондоне, чтобы некуда было сажать арестованных. Да, да, все будут гореть, как костры. Дотла их сожжем! Слушайте! – Он схватил Денниса за руку. – Кто из вас настоящий мужчина, идите с нами! Поклянемся освободить Барнеби и не оставить ни единой тюрьмы в городе! Кто с нами, давайте на том руку!

Все руки протянулись к Хью. И бунтовщики дали страшную клятву нынче же ночью освободить из Ньюгета товарищей, взломав все двери, а затем сжечь тюрьму, хотя бы им самим пришлось погибнуть в огне.

Глава шестьдесят первая

Той самой ночью (в бурные и смутные времена события так быстро следуют одно за другим, что часто за сутки их происходит больше, чем у иного за целую жизнь) мистер Хардейл, с помощью Соломона крепко связав и посадив на лошадь своего пленника, повез его в Чигуэлл, чтобы оттуда доставить в Лондон и сразу передать в руки правосудия. Он рассчитывал, что беспорядки в городе послужат ему достаточным основанием, чтобы требовать заключения убийцы в тюрьму еще до рассвета, ибо сейчас никто не мог ручаться за надежность караулен или обычных мест предварительного заключения, и вести арестованного по улицам, когда чернь снова бунтует, было бы не только рискованно, но прямо-таки очень опасно, так как это могло вызвать попытку отбить его.

Поручив Соломону вести лошадь, мистер Хардейл сам пошел рядом, и так они среди ночи добрались до деревни.

Здесь все были на ногах, жители не ложились спать, боясь, что их сожгут в постели, и, собравшись вместе, охраняли деревню, утешая и ободряя друг друга. Кто похрабрее, вооружились, и небольшой отряд выстроился на выгоне. К ним-то и обратился мистер Хардейл, которого здесь хорошо знали. В нескольких словах он рассказал им о том, что случилось, и горячо просил помочь ему доставить преступника в Лондон этой же ночью.

Однако ни один человек не решился и пальцем шевельнуть для него: бунтовщики, проходя через деревню, пригрозили жестоко расправиться с каждым, кто посмеет тушить пожар в Уоррене или окажет малейшую помощь мистеру Хардейлу да и всякому другому католику. Ослушаться – значило распроститься не только со всем имуществом, но и с жизнью. Они объяснили мистеру Хардейлу, что собрались здесь для самозащиты и не могу ему помочь, ибо это грозит им страшной карой. Сказано это было не без колебаний и сожаления, но все боялись даже подойти к нему близко и тревожно поглядывали на пленника, который сидел на лошади, низко опустив голову в надвинутой на глаза шляпе, неподвижный и безмолвный, как призрак.

Видя, что уговорить их будет невозможно, так как они сильно напуганы зверствами разъяренной черни, мистер Хардейл стал умолять, чтобы они хотя бы позволили ему воспользоваться единственной в деревне каретой и парой лошадей. И этого тоже нелегко было добиться, но в конце концов ему сказали, что он может делать что хочет, только пусть, ради бога, поскорее уезжает из деревни.

Пока Соломон Дэйзи держал лошадь под уздцы, мистер Хардейл собственноручно выкатил карету и хотел было уже запрягать сам, но тут местный почтальон, добрый, хоть и непутевый парень, на которого произвела впечатление его страстная настойчивость, бросил вилы, которыми он вооружился, и объявил, что пусть разбойники искрошат его на куски, не может он стоять в стороне и не помочь порядочному человеку, который никому никогда не делал зла и находится в таком безвыходном положении. Мистер Хардейл крепко пожал ему руку и поблагодарил от всей души. Через пять минут карета была запряжена, и добродушный шалопай сидел уже на козлах. Убийцу посадили в карету, опустили занавески, Соломон Дэйзи сел рядом с почтальоном, а мистер Хардейл вскочил на свою лошадь и подъехал вплотную к дверцам – и они в молчании двинулись среди ночи по дороге в Лондон.

В деревне все были так напуганы, что не нашлось охотников приютить даже лошадей, спасшихся из пылающих конюшен Уоррена. Проезжая, Хардейл и причетник видели, как бедные животные щипали у дороги чахлую траву, и почтальон рассказал, что они сначала примчались в деревню, но жители их отогнали, боясь навлечь на себя месть громил.

Такая же паника царила не только в глухих местах, вроде Чигуэлла, где люди невежественны, беззащитны и потому боязливы. Подъезжая к Лондону в сером свете утра, путники наши встречали целые семьи несчастных католиков: до смерти напуганные угрозами бунтовщиков и предостережениями соседей, они ушли из города пешком и без вещей, так как не могли достать ни единой телеги или лошади, чтобы увезти свое добро, и вынуждены были все оставить на произвол судьбы. Близ Майл-Энда мистеру Хардейлу и его спутникам пришлось проезжать мимо дома, хозяин которого, небогатый католик, нанял фургон, рассчитывая в полночь увезти свою мебель, и уже заранее вытащил все на улицу, чтобы по прибытии фургона не терять времени. Но фургонщик, с которым он сговорился, увидев пожары и промчавшуюся мимо его дома орду бунтовщиков, побоялся везти вещи католика, и теперь несчастный джентльмен с женой, маленькими детьми и служанкой сидели на пожитках под открытым небом, с трепетом встречая наступающий день, не зная, куда кинуться, что предпринять.

Рассказывали, что все почтовые кареты боятся брать пассажиров, исповедующих гонимую религию. Кучера даже за большие деньги не хотели везти тех, кого знали, как католиков, или кто сам признавался, что он – католик. А вчера – рассказывали беженцы – в Лондоне уже никто не здоровался на улице со знакомыми католиками, боясь, как бы это не было замечено шпионами и как бы за это не сожгли их дома и все имущество. Один из беженцев, – священник сожженной бунтовщиками католической церкви, кроткий и безобидный, дряхлый старичок, который брел совсем один, решив отойти подальше от города, а там попытаться сесть в почтовую карету, – сказал мистеру Хардейлу, что вряд ли он найдет судью, настолько отважного, чтобы по жалобе католика отправить сейчас преступника в тюрьму. Но несмотря на все эти неутешительные сведения, мистер Хардейл продолжал путь, и вскоре после восхода солнца они добрались до Меншен-Хауса[81].

Подъехав к дому лорд-мэра, мистер Хардейл соскочил с лошади. Стучаться в дверь ему не пришлось – она была открыта, и на пороге стоял тучный пожилой джентльмен с очень красным, прямо-таки багровым лицом. Он был в сильном волнении и спорил с кем-то, стоявшим внутри, а привратник делал попытки закрыть дверь и выпроводить непрошенного посетителя. Мистер Хардейл с понятной в его положении горячностью и нетерпением ринулся вперед и открыл уже было рот, но толстяк не дал ему вымолвить ни слова.

– Дорогой сэр, – сказал он, – прошу вас, позвольте сначала мне добиться ответа. Вот уже шестой раз я прихожу сюда – пять раз приходил за вчерашний день. Моему дому грозит разрушение, его подожгут сегодня ночью (хотели поджечь вчера, но не успели – у них, видно, были другие дела). Ради бога, дайте сперва мне кончить разговор!

– Пожалуйста, сэр, – отозвался мистер Хардейл. – Мой дом уже сожжен дотла. Дай бог, чтобы ваш уцелел. Говорите, но, сделайте милость, поскорее.

– Вы слышите, милорд? – крикнул пожилой джентльмен наверх, где на площадке лестницы мелькал чей-то халат. – Вот у этого джентльмена уже сожгли дом прошлой ночью.

– О, господи, боже мой! – послышался оттуда раздраженный голос. – Мне очень жаль, но что делать? Не могу же я выстроить ему дом заново! Вы хотите, чтобы глава лондонского магистрата занимался восстановлением ваших домов? Вздор и бессмыслица!

– Но глава магистрата, если он человек, а не деревяшка, мог бы воспрепятствовать разрушению этих домов, и тогда их не пришлось бы восстанавливать – не так ли, милорд? – запальчиво крикнул пожилой джентльмен.

– Вы ведете себя неприлично, сэр, – сказал лорд-мэр. – Во всяком случае, неучтиво.

– Неучтиво, милорд? – возразил пожилой джентльмен. – Я был учтив во время вчерашних пяти визитов к вам. Но не могу же я вечно быть учтив! Как тут соблюдать учтивость, когда люди каждую минуту могут лишиться крова, а то и сами будут сожжены в своих домах! Что мне делать, милорд? Добьюсь я защиты или нет?

– Я вчера уже вам говорил, сэр, что вы можете пригласить к себе в дом олдермена, если вам удастся уговорить кого-либо из них.

– На кой черт мне ваш олдермен? – сердито вопросил пожилой джентльмен.

– Чтобы отпугнуть толпу, сэр, – пояснил лорд-мэр.

– Господи твоя воля! – простонал его собеседник, в комичном отчаянии утирая лоб. – Надо же такое придумать! Олдермен отпугнет толпу бандитов! Да будь они даже грудными младенцами, – что же вы думаете, они испугаются вашего олдермена? Может, вы сами пожалуете ко мне?

– Я? – переспросил лорд-мэр грозно. – Конечно, нет!

– Ну, так что же мне делать? Сын я этой страны или нет? Состою я под защитой ее законов? Если я плачу королю налоги, должен я получать что-то взамен?

– Право, не знаю, – сказал лорд-мэр. – Как жаль, что вы католик! Почему вы не протестант – тогда вы не попали бы в такую передрягу. Нет, просто ума не приложу, что мне с вами делать… За спиной этих бунтовщиков стоят влиятельные люди. О, господи, что за мученье быть общественным деятелем!.. Наведайтесь еще раз сегодня… А то хотите – я вам пошлю стражника? Или еще лучше – констебля Филипса, он сегодня свободен. Человек он для своих лет не очень дряхлый, только с ногами у него плохо, – и вечером при свечах сойдет за молодого. Если его поставить у окна, он вполне может внушить страх громилам… О, господи!.. Зайдите еще раз, тогда посмотрим.

– Постойте! – поспешно закричал мистер Хардейл, наваливаясь на дверь, которую привратник пытался захлопнуть. – Милорд, умоляю вас, не уходите! Я привез человека, который двадцать восемь лет назад совершил убийство. Я вам в нескольких словах расскажу все и готов подтвердить свои показания присягой, этого достаточно, чтобы отправить его в тюрьму и начать следствие. Мне сейчас важно только одно – чтобы его заперли в надежном месте. Малейшая задержка – и бунтовщики его освободят.

– Ох, еще вы тут! – закричал лорд-мэр. – Господи помилуй! Вы же слышали, этим бунтовщикам покровительствуют влиятельные люди… Дайте мне покой, наконец!

– Выслушайте меня, милорд! Убитый – мой брат. Я был его наследником, и в то время нашлось немало клеветников, которые шушукались, будто я замешан в этом подлом и страшном деле. А я его горячо любил – он там, на небесах, знает это. После стольких лет горя и уныния настал, наконец, час отомстить за брата и раскрыть зверское преступление, скрытое с неслыханной, дьявольской ловкостью. Каждая секунда промедления может снова развязать руки убийце и дать ему возможность скрыться. Милорд, я требую, чтобы вы меня выслушали и немедленно приняли меры!

– О, господи! Ведь вы же пришли в неурочное время – нет, я вам просто удивляюсь… Это так не по-джентльменски! Нельзя же так! И вы тоже, вероятно, католик?

– Католик, – подтвердил мистер Хардейл.

– Силы небесные, сегодня все, кажется, сговорились стать католиками нарочно, чтобы меня мучить и злить! – воскликнул лорд-мэр. – И зачем только вы сюда пришли! Теперь они подожгут Меншен-Хаус, и в этом будете виноваты вы. Заприте где-нибудь своего арестованного, сэр, приставьте к нему караульного и… приходите сюда в более подходящее время. Тогда посмотрим…

И раньше чем мистер Хардейл успел открыть рот, громкий стук захлопнувшейся двери и лязг задвижки возвестили, что лорд-мэр скрылся в свою спальню и дальнейшие протесты ни к чему не приведут. Оба просителя вышли на улицу, и привратник поспешил запереть дверь.

– Вот так он меня всякий раз и выпроваживает, – сказал пожилой джентльмен. – Где найти защиту, и кто мне возместит убытки? А вы что намерены теперь делать, сэр?

– Попытать счастья в другом месте, – ответил мистер Хардейл, уже сидя на лошади.

– Очень вам сочувствую, поверьте, – ведь мы с вами в одинаковом положении, – сказал пожилой джентльмен. – Сегодня вечером у меня, быть может, уже не будет дома, и некуда будет пригласить вас, так позвольте мне сделать это сейчас. Впрочем, знаете что, – добавил он, пряча обратно в карман вынутый было бумажник, – своей визитной карточки я вам не дам: если ее при вас найдут, это может наделать вам хлопот. Фамилия моя – Лэнгдейл, я винокур и виноторговец, живу в Холборл-Хилле. Буду рад видеть вас у себя.

Мистер Хардейл поклонился и двинулся дальше, по-прежнему держась у самых дверец кареты. Он решил ехать к дому сэра Джона Фильдинга, который имел репутацию судьи смелого и энергичного, а если по дороге на них нападут бунтовщики, – собственноручно расправиться с убийцей брата, но не дать освободить его.

Однако они благополучно добрались до дома судьи (бунтовщики в это время, как мы уже знаем, были заняты обсуждением более важных дел), и мистер Хардейл постучал в дверь. Так как по городу ходили слухи, что бунтовщики собираются убить сэра Джона, то в доме всю ночь дежурили констебли. Одному из них мистер Хардейл изложил свое дело, а тот, найдя его достаточно неотложным, согласился разбудить судью, и мистер Хардейл был немедленно принят.

Убийцу тут же, не теряя времени, отправили в Ныогет. Тогда это было новое здание, только что отстроенное и считавшееся неприступным. Когда был изготовлен приказ об аресте, трое полицейских покрепче связали убийцу (он, видно, пробовал в карете освободиться и ослабил веревки), заткнули ему рот кляпом, чтобы он не мог позвать на помощь при встрече с бунтовщиками, и сели с ним в карету. Эти трое были вооружены до зубов и представляли достаточно надежный конвой, но на всякий случай они еще опустили занавески, так что карета казалась пустой, и предложили мистеру Хардейлу ехать впереди, подальше, чтобы не привлекать к ней внимания.

Эти предосторожности оказались не лишними: проезжая по городу, они несколько раз встречали группы мужчин, которые несомненно остановили бы карету, если бы не считали ее пустой. Но, так как ее пассажиры ничем не выдавали своего присутствия, а кучер, чтобы избежать расспросов, нарочно глазел по сторонам, то они беспрепятственно доехали до тюрьмы, преступник был вмиг высажен и очутился за ее надежными и мрачными стенами.

Мистер Хардейл зорко, с напряженным вниманием следил за тем, как его заковывали, потом отвели в камеру и накрепко заперли дверь. Даже выйдя уже на улицу, он постоял, потрогал окованные железом ворота, провел руками по каменной стене, словно желая убедиться, что она настоящая, порадовался ее толщине. И только в ту минуту, когда, отвернувшись, наконец, от ворот тюрьмы, он глянул на пустую улицу, такую тихую и безлюдную в это ясное утло, он вдруг ощутил, какая тяжесть у него на душе, какая тревога за близких. Потеря дома уже казалась ему лишь каплей в море его несчастий.

Глава шестьдесят вторая

Оставшись один, заключенный сел на койку и, упершись локтями в колени, подперев руками подбородок, просидел в такой позе несколько часов. Трудно сказать, о чем он думал. Мысли его были смутны, неопределенны, и только временами останавливались на его нынешнем положении и обстоятельствах, которые привели его сюда. Трещины в каменном полу и между кирпичами стен, решетка на окне, железное кольцо, вделанное в пол, – вот какие, странно мешавшиеся одна с другой мелочи вызывали в нем неописуемый интерес, поглощали все его внимание. Правда, за всеми его мыслями таилось где-то неясное сознание вины и страх смерти, но это было так смутно, как боль, которая беспокоит спящего: она врывается в его сны, отравляет все блаженные грезы, отнимает вкус у приснившихся ему яств, всю прелесть у музыки, даже радость превращает в несчастье, а между тем эта боль во сне – не физическое страдание, а нечто бесформенное, неосознанное, только тень ощущения, всепроникающая, но сама по себе не существующая, невидимая, неосязаемая, неуловимая до той минуты, когда человек просыпается и вместе с ним просыпается настоящая мучительная боль.

Прошло много времени, и вот дверь открылась. Узник поднял глаза, посмотрел на вошедшего – это был Стэгг – и снова впал в прежнее состояние.

Слепой двинулся туда, где слышал дыхание, и, остановившись перед узником, протянул руку, чтобы убедиться, что он не ошибся, но долго не говорил ничего.

– Эге, значит, плохо дело, – сказал он, наконец. – Плохо дело, Радж.

Узник, шаркая ногами по полу, отодвинулся от него подальше и ничего не ответил.

– Как это вы попались? – продолжал слепой. – И где? Вы рассказали мне о себе не все, только половину. Ну, да это неважно, теперь я знаю вашу тайну. Так где же и как это случилось? – спросил он вторично, подходя еще ближе.

– В Чигуэлле, – был ответ.

– В Чигуэлле! А зачем вас туда занесло?

– Я бежал от одного человека, и на него именно и наткнулся. За мной гонялся не только он, меня преследовала судьба… Меня привело в Чигуэлл что-то сильнее моей воли. Когда я увидел, что он подстерегает меня по ночам в том доме, где раньше жила она, я понял, что мне от него не уйти, никак не уйти! А потом я услышал колокол…

Он вздрогнул, пробормотал, что здесь очень холодно, и быстро зашагал из угла в угол. Потом снова сел на койку в прежней позе.

– Вы сказали, что услышали колокол… – помолчав, напомнил слепой.

– Молчите. Не надо об этом! – поспешно перебил его Радж. – Он все еще висит там.

Слепой повернулся к нему лицом, на котором было написано жадное любопытство, но узник, не глядя на него, продолжал:

– В Чигуэлл я пошел искать бунтовщиков. Слежка за мной того человека не давала мне покоя, я знал, что мне одно спасение – пристать к ним. Но я не нашел их в Чигуэлле, они уже ушли оттуда в Уоррен. И когда он затих, я тоже пошел туда.

– Кто затих?

– Колокол… Пошел в Уоррен, а их там и след простыл. Я подумал, что, может, кто из них еще бродит среди развалин, и стал искать, но тут вдруг… – Радж тяжело перевел дух и утер лоб рукавом, – я услыхал его голос.

– Что же он говорил?

– Не помню. Не все ли равно? Я в это время стоял у той башни, где я когда-то…

– Так, так, – Стэгг весьма хладнокровно кивнул головой. – Понимаю.

– Я стал взбираться по лестнице… то есть по остаткам ее… Хотел спрятаться и подождать, пока он уйдет. Но он услышал… И как только я стал подниматься, он кинулся за мной.

– Вы же могли укрыться в каком-нибудь проломе и сбросить его вниз или заколоть, – сказал слепой.

– Вы так думаете? Но между ним и мной стоял третий… Он этого не видел, а я видел… Стоял, подняв над его головой окровавленную руку. Там, наверху, в комнате, тот и я стояли так в ночь убийства… И, падая, он тогда так же точно поднял руку и посмотрел на меня… Я знал, что в этом самом месте мне придет конец.

– Какая у вас, однако, богатая фантазия, – сказал слепой с усмешкой.

– Пролейте чью-нибудь кровь, тогда увидите, до чего дойдет ваша фантазия.

Радж застонал и, качаясь из стороны в сторону, в первый раз поднял глаза. Через минуту он заговорил снова тихим, глухим голосом:

– Двадцать восемь лет! Двадцать восемь лет! А он за столько лет ничуть не переменился, не постарел – все тот же. Он стоял у меня перед глазами всегда, во тьме ночной и среди бела дня, в сумерки, в лунном свете и в солнечном, при свете огня, ламп и свечей, и в непроглядном мраке, где бы я ни был, на людях или один, на берегу или на корабле… И всегда такой же!.. Иногда он оставлял меня в покое целыми месяцами, а иногда не покидал ни на миг. Я видел его в море – глубокой ночью он скользил рядом с отражением луны в неподвижной воде… Видел на пристанях, на рынках, – подняв руку, он стоял в шумной толпе людей, не подозревавшей, что среди них стоит этот страшный безмолвный призрак. Вы говорите – фантазия? А вы и я действительно существуем? А эти железные цепи, в которые меня заковал кузнец, они тоже – фантазия, которую можно рассеять, дунув на них?

Слепой слушал молча.

– Фантазия? А то, что я его убил, – тоже только моя фантазия? Может, и то фантазия, что, уходя из комнаты, где он лежал убитый, я увидел за дверью в темноте человека и по ужасу в его глазах понял, что он уже подозревает правду? Разве я не помню, как дружески заговорил с ним, подходя все ближе и ближе с еще не остывшим ножом в рукаве? Разве я только вообразил, что и этот погиб от моей руки? Что он пятился от меня в угол, к стене, а я пригвоздил его к этой стене, и труп не упал, а стоял передо мной. Разве я не видел, как вижу вас, этого стоявшего передо мной на ногах мертвеца?

Слепой почувствовал, что он встал, и знаком попросил его опять сесть на койку, но Радж не обратил на это внимания.

– Вот тогда-то мне и пришла мысль свалить убийство на него. Я переодел его в мое платье и стащил по черной лестнице к пруду. Разве я не помню этот всплеск, когда я бросил его туда? Разве не помню, как в лицо мне брызнула вода и, когда я утирал его, мне казалось, что это не вода, а кровь?..