скачать книгу бесплатно
Тут рассказчик, которого с увлечением слушал Сергей Петрович, запнулся и, видимо, стал думать, что же за чашу переполнила эта последняя капля. И пока рассказчик об этом думал, задумался об этом и сам Сергей Петрович: «Чашу терпения? Или, может быть, чашу нетерпения? Или чашу зависти? Или чашу несбывшихся надежд? Или чашу разочарования в себе?» Сам Сергей Петрович совсем запутался и теперь ждал, что же скажет сейчас рассказчик. Но и тот тоже молчал… Так они и молчали вместе, пока рассказчик, наконец, не вздохнул и не продолжил свой рассказ:
«И тут произошло то, что могло бы и совсем не произойти. Сергей Петрович, хотя он уже и понимал, а ещё более чувствовал, что не надо напоминать сегодня жене о просьбе своего коллеги Александра Ивановича Сорокина, всё же напомнил. И узнал, что Лилечка уже пообещала взять на работу учителем биологии другого.
Тут-то и вышла не совсем красивая семейная сцена. На все упрёки Сергея Петровича Лилечка отвечала, что поступить по-другому она не могла, что этот новый учитель – Иван Иванович Балакин, которого она и в глаза ещё не видела, – племянник самого Зота Филипповича, и что её просил об этом своём племяннике сам Зот Филиппович. Говорила, что «не всегда она всё может упомнить», и что ей «сейчас не до таких мелочей», что у неё «есть дела и поважнее», как бы намекая, что если бы сам Сергей Петрович был так же занят, как и она, то и он бы не придал «этому пустяку» никакого значения.
К концу разговора Сергей Петрович всё чаще стал ловить себя на мысли, что смотрит на жену словно не своими, а чьими-то чужими, равнодушными, посторонними глазами; ему иногда даже приходилось напоминать себе, что вот эта женщина, Лилечка, его жена.
9
Теперь Сергею Петровичу в каждой улыбке жены, в каждом её слове виделось её желание оскорбить его и унизить. По ночам Сергей Петрович полюбил думать о том, что именно благодаря ему Лилечка сумела «сделать карьеру». Эту мысль он трогал как больной зуб, до сладкой боли расшатывал её из стороны в сторону. Он совсем заболел этой мыслью, она воспаляла и раздражала остальные мысли в его голове, и ему уже даже казалось, что и в том, что он сам работал учителем труда, была виновата Лилечка, что это она предала его. Хотя в чём именно заключалось это предательство, не совсем понятно было даже и самому Сергею Петровичу.
В конце концов эти мысли заставили Сергея Петровича отречься от супружеского ложа, и отправили «опального мужа», как называла его Лилечка, в добровольное изгнание в прихожую, в тёплый и удобный пуховой спальный мешок. Со временем Сергей Петрович стал находить в своём новом положении «оскорблённого и униженного» даже приятное, казался самому себе даже мучеником за правду, смиренно сносящим удары мачехи-судьбы.
Однажды ночью Сергей Петрович проснулся с какой-то особенно ясной головой; он часто в последнее время просыпался среди ночи и уже не мог уснуть до утра. Вот и на этот раз, когда Сергей Петрович понял, что ему уже не уснуть, он принялся глядеть в потолок, думать о Лилечке, смотреть на неё чужими посторонними глазами. Но вскоре ему это надоело, потому что ничего нового Сергей Петрович придумать не мог, а на Лиличку он уже до того насмотрелся чужими глазами, что ничего нового он тоже уже не надеялся в ней разглядеть.
И тогда Сергею Петровичу захотелось посмотреть чужими глазами на самого себя, на свою жизнь, на свои мысли. Он посмотрел на себя глазами Лилечки, и вдруг понял, как ей было стыдно и больно, когда он, вместо того, чтобы порадоваться вместе с ней её назначению завучем, написал заявление об уходе, словно это её назначение было для него чем-то обидным. Сергей Петрович увидел, что в новой школе он так и не прижился, что коллеги-учителя с ним, всегда держащимся особняком, обращались с прохладцей и даже свысока, потому что думали, что и сам он относится к ним с пренебрежением и тоже свысока. Теперь он ясно видел, что и в том, что он сейчас работает учителем труда, и в том, что он спит не на супружеском ложе, а в спальном мешке в коридоре, виноват не кто-нибудь, а он сам.
Теперь он совершенно новыми глазами смотрел на своих учениц, на то, что они на уроках подсовывали ему записки с объяснениями в любви. И видел то, что видели эти девочки, когда смотрели на него: он видел, что многое из того, что он представлял себе насмешкой, было просто первым, хорошим, искренним девичьим чувством. Теперь ему казалось и странным, и смешным, что раньше, ещё минуту назад, он казался себе почти стариком и думал, что все его неудачи и удачи Лилечки так обезобразили его лицо, что всем вокруг это уродство видно…
Сергей Петрович был так окрылён и воодушевлён увиденным, что додумался даже до мысли, что «отныне всё в его жизни будет зависеть только от него самого и теперь у него начнётся совершенно иная жизнь». Что подтолкнуло Сергея Петровича к таким мыслям, сказать сложно, хотя справедливости ради надо заметить, что и не только Сергею Петровичу, но и многим людям, хотя бы и раз в жизни, а такие мысли являются бессонными ночами.
Уснуть Сергей Петрович уже не мог: он встал, приготовил завтрак для Лилечки и Верочки, потом приготовил обед и даже собрался испечь пирог с луком и яйцами, как наступило утро. Его совсем не расстроило даже и то, что Лилечка проспала, а поэтому увела Верочку в детский сад, так и не позавтракав. Не расстроило его и то, что она, в ответ на его улыбку, пробурчала:
– Что это ты с утра такой весёлый? И что тебе не спится? Всю ночь шатался по квартире, как домовой, спать не давал…
Этим утром в школу Сергей Петрович пришёл раньше обычного, весёлый и лёгкий душой, и видел в лицах встречных коллег, что и они рады ему. Войдя в учительскую, он услышал, как завуч Полина Митрофановна, преподававшая в старших классах физику, сказала Савелию Андреевичу, учителю английского языка:
– Вы же понимаете, Савелий Андреевич, что если бы не наш Кот Филиппыч, никогда ей не стать директором школы… Вы же сами знаете, что наш Кот Филиппыч не за красивые глаза её директором назначил…
– Нет, Полина Митрофановна, именно за красивые глаза… – засмеялся в ответ Савелий Андреевич. – Именно за красивые глаза…
– Уж кто-кто, а я нашего Кота Филипповича хорошо знаю… – сказала Полина Митрофановна и осеклась, увидев глаза Сергея Петровича.
Но он и так уже всё понял, недаром так ясна сегодня была его голова.
Теперь он иначе смотрел на назначения Лилечки и завучем, и директором, и на какое-то особое покровительственное отношение к ней Зота Филипповича на протяжении всех этих лет он тоже смотрел иначе: на всё это теперь Сергей Петрович смотрел по-другому. Он вспоминал все чёрточки в прошлом и если чему и удивлялся, так это тому, что он раньше не видел того, что, как теперь, он понимал, никто и не пытался от него тогда скрыть.
Он вспомнил, с какой улыбкой Зот Филиппович попросил его пригласить к нему в директорский кабинет Лиличку, с каким раскрасневшимся и смущённым лицом вышла тогда Лилечка из кабинета, как она бросилась ему на шею, словно только для того, чтобы он не разглядел её глаз; он вспоминал её слова о том, что «уже всё решено» и как она тогда говорила ему эти слова: «Мояженалилечка непременно станет и завучем, и директором…». Теперь ему в этих словах слышался даже слишком ясный и простой смысл, но не тот, что он слышал раньше, а другой.
Всё теперь было так, словно Сергею Петровичу показывали один и тот же фокус, а он всё пытался разгадать тайну этого фокуса. И сам фокус казался ему загадочным, и фокусник тоже казался недоступным и загадочным; но когда Сергей Петрович вдруг разгадал этот фокус, то и фокус оказался копеечным и сам фокусник оказался самым зауряднейшим человеком. Теперь в том, что он видел раньше, уже никак нельзя было, даже стараясь, увидеть фокус, до того всё было шито белыми нитками.
Теперь Сергей Петрович с удивлением и улыбкой смотрел на самого себя, на того самого себя, кто ещё вчера совершенно серьёзно, не понимая причин столь быстрого возвышения по службе жены, отыскивал ответ на мучивший его вопрос, объясняя его для себя и так и эдак.
Сергей Петрович теперь был уверен в том, что все вокруг знают о Зоте Филипповиче и Лилечке; поэтому он каждый раз вздрагивал, когда при нём Зота Филипповича называли Котом Филипповичем, и тут же всматривался в лица окружающих и разыскивал в них спрятанные от него улыбки.
А вокруг, казалось, только и говорили о том, что в Лилечкиной школе вот-вот будет открыт современный спортивный комплекс с бассейном, что именно благодаря титаническим усилиям самого Зота Филипповича действительно чудесным образом появились деньги на строительство этого спорткомплекса.
Поговаривали даже, что «может быть, после того как сам Зот Филиппович уйдёт на пенсию, то на его место придёт… Лилия Феоктистовна… только это только между нами…» Высказывалась иногда и такая, даже несколько эксцентрическая мысль, что Лилия Феоктистовна, дескать, «была директором от Бога», что она, дескать, даже «родилась не как все, от мамки в роддоме, а родилась каким-то чудесным образом прямо в директорском кабинете и сразу же директором школы».
Когда при Сергее Петровиче велись подобные разговоры, он слышал, как в нём, скрипя, сжимается какая-то унылая, печальная пружина; пружина эта скрипела о том, что никогда бы не стала Лилечка ни завучем, ни тем более, директором, если бы не её «дружеские отношения» с Зотом Филипповичем.
10
С того дня, когда Сергей Петрович невольно подслушал в учительской разговор Полины Митрофановны и Савелия Андреевича, незаметно пробежал целый год.
Для Лилечки этот год выдался полным трудов – налаживалась жизнь новой школы, собирался новый коллектив учителей; завершение спорткомплекса шло к концу, да так торопливо шло, что уже была даже назначена и дата торжественного его открытия.
Жизнь же Сергея Петровича в этот год как-то так съёжилась, что, кажется, и говорить-то о том, что произошло за этот год в его жизни и нечего, разве только то, что Верочка стала первоклассницей…
Если сравнить жизнь человека с дорогой, а самого человека с бродягой, волочащимся по этой дороге, то вполне можно было бы сказать, что Сергей Петрович в этот год своей жизни обречённо упал в дорожную пыль и даже, кажется, не собирался из неё подниматься. Заметив эту слабость своего питомца, не вовремя и безвольно упавшего на дороге своей жизни и безжизненно лежащего на ней, судьба Сергея Петровича, видимо, желая оказать ему услугу ободрения, перевернула его на спину, заглянула в его потухшие глаза и с каким-то даже наслаждением саданула ему в нос кулаком, да так, что из его носа тут же хлынула кровь…
Так или почти так мог бы рассказать о себе и сам Сергей Петрович, если бы взялся рассказывать о том, как он однажды, подняв глаза на класс, увидел перед собой сидящую за последней партой ученицу восьмого класса Любовь Довостребования…»
Сергей Петрович торопливо прикусил себе язык, да так, что и рассказчик, поморщившись от боли, умолк: об ученице восьмого класса Любови Довостребования Сергей Петрович сейчас слушать не хотел.
Видимо, укушенный язык так болел во рту рассказчика, что тот, в отместку за свой язык, отпрыгнул в своём рассказе на год назад и вдруг принялся наворачивать о жизни Сергея Петровича такие подробности, без которых, как казалось самому Сергею Петровичу, вполне можно было бы и дальше прожить:
«Так вот: с того самого дня, когда Сергей Петрович невольно подслушал в учительской разговор Полины Митрофановны и Савелия Андреевича, прошёл целый год. Жизнь Сергея Петровича как-то так съёжилась, что, собственно, и говорить-то о том, что произошло за этот год в его жизни нечего, разве только то, о чём сказано ещё не было: после услышанного им в учительской разговора, Сергей Петрович принялся следить за своей женой Лиличкой, стремясь отыскать в её жизни такие какие-то улики, которые бы подтвердили его догадки о том, что жена его Лилечка всей своей стремительной карьерой была обязана именно начальнику городского отдела народного образования Зоту Филипповичу Охапкину…
Но вышло так, что никаких «таких каких-то улик» он выявить не смог, а вот Лилечка-то как раз и выявила, что Сергей Петрович за ней следит, вследствие чего он и был вынужден стремительно перебраться вместе со своим спальным мешком из привычного и обжитого им коридора в школьную мастерскую: так что почти целый год Сергей Петрович проспал на столярном верстаке, а вовсе не в коридоре своей квартиры; а домой, проведать Верочку, наведывался изредка и только в отсутствие Лилечки.
И кто знает, сколько бы ещё ночей довелось провести Сергею Петровичу в школьной мастерской, если бы однажды утром, задолго до начала уроков, когда Сергей Петрович, едва проснувшись, разминал свои затёкшие за ночь на школьном верстаке члены, в мастерскую без стука не вошла директор школы Анжелика Александровна.
Сергей Петрович стоял перед ней растрёпанный, босоногий, в своём синем учительском халате, едва прикрывающем его нагое тело, – Анжелика Александровна даже покраснела до корней волос и так больше и не подняла на Сергея Петровича своих милых зелёных глаз до конца разговора, а только то и делала, что разглядывала то носки своих сверкающих лаковых туфелек.
Надо сказать, что сама Анжелика Александровна была человеком образцовой аккуратности (без излишней чопорности и сухости), а потому и сегодня утром по дороге в школу (надо сказать и об этом) Анжелика Александровна, как должное, поймала на себе взгляды нескольких встречных мужчин, выбравших именно её из множества окружающих любого мужчину предметов, как нечто такое, что заслуживало их особенное внимание. Да, Анжелика Александровна ценила мужские взгляды и даже, так сказать, собрала из них прелюбопытнейшую коллекцию, но о жизни Анжелики Александровны и о ее коллекции позже, а, скорее всего, – никогда…
– Сергей Петрович… – наконец сказала Анжелика Александровна, глядя на свои туфли. – Вы же не ребёнок… Вы сами всё должны понимать… Я догадываюсь, что у вас не складывается семейная жизнь, но, Сергей Петрович, ведь от этого же не должны страдать дети, мы ведь с вами всё-таки работаем в школе… У многих наших учителей не складывается семейная жизнь, но ведь из этого не следует, что мы все должны жить в школьной мастерской и спать на верстаке… – тут взгляд Анжелики Александровны направился к верстаку, на котором блином лежал спальный мешок Сергей Петровича. – Вы только представьте себе, что вышло бы, если бы я тоже ночевала в своём кабинете, и все учителя тоже ночевали бы в своих классах… Это была бы уже не школа, это была бы ночлежка какая-то… У меня, Сергей Петрович, тоже не складывается семейная жизнь, но я ведь держусь… Хотя мне, может быть, тоже хотелось бы иногда заночевать вот здесь, в этой мастерской, прямо на этом верстаке…
Сергей Петрович посмотрел на Анжелику Александровну с любопытством.
– Мне всегда казалось, Сергей Петрович, что ваша жена – Лилия Феоктистовна – чудесная женщина… – продолжала говорить Анжелика Александровна, всё так же разглядывая свои туфли. – Мне всегда казалось, что если бы у меня была семья, то я бы всё сделала для того, чтобы сохранить её… Я, конечно же, понимаю, что семейная жизнь – это, прежде всего, борьба с самой собой, это способность женщины подчинить свои интересы интересам мужчины… Вы знаете, Сергей Петрович, я трижды собиралась выходить замуж… Я и раньше слышала, что мужчина после свадьбы, это совсем не тот мужчина, который был до свадьбы… Но я думала, что это просто бабьи сплетни… И что у меня всё будет по-другому… У меня всё и вышло по-другому: те, за кого я собиралась выйти замуж, так сказать, мои женихи, они уже до свадьбы начинали себя вести так, будто я уже была их женой… Вы меня понимаете?
Сергей Петрович хотел было сказать Анжелике Александровне, что, да, конечно, что он всё понимает, но передумал и промолчал.
– Сергей Петрович, я могу вам помочь… – Анжелика Александровна внезапно покраснела вторично, хотя была красна лицом и до этого. – Ну, хотя бы на первых порах… Я живу в трёхкомнатной квартире… Одна… Если вы хотите… Если вы согласны… вы могли бы пожить у меня… Только, конечно, так, чтобы об этом никто не узнал… В маминой комнате будете жить… Там и диванчик есть и стол письменный… У меня мама год назад умерла… Поживёте, пока не надумаете вернуться к Лилии Феоктистовне…
Анжелика Александровна замолчала. Молчал и Сергей Петрович.
– Скажите, Сергей Петрович, скажите, я ещё могу понравиться мужчине? – вдруг спросила Анжелика Александровна и вдруг покраснела так густо, что Сергей Петрович даже испугался за её здоровье; но он так ничего ей и не ответил, хотя хорошо понимал, что молчать, когда женщина задаёт мужчине такой вопрос, нельзя ни в коем случае.
– Даже и не знаю, что мне с вами делать… – Анжелика Александровна улыбнулась. – Хоть бери да и вызывай в школу Лилию Феоктистовну…
Они снова помолчали.
– Вот… – Анжелика Александровна достала из сумочки два ключа. – Возьмите… Этот ключ от верхнего замка, а вот этот от нижнего… Запомните? Я сегодня вернусь поздно… Вы ведь знаете, что сегодня в гороно будут провожать на пенсию Зота Филипповича, поэтому я задержусь… – и, подержав ключи в руках, Анжелика Александровна положила их на верстак, прямо на спальный мешок Сергея Петровича.
– Зот Филиппович уходит на пенсию? – спросил Сергей Петрович.
– Да, уходит… А такой милый был человек… Я даже заплакала, когда узнала об этом… Сергей Петрович, вы не думайте, что вы одни на этом свете так одиноки, есть и другие люди, которые одиноки не меньше вашего, а, может быть, даже и больше… – сказав это, Анжелика Александровна уже безбоязненно встретилась глазами с глазами Сергея Петровича и вышла из мастерской.
В тот же день Сергей Петрович через секретаршу Оленьку вернул ключи Анжелике Александровне, и вечером того же дня со своим спальным мешком под мышкой вернулся домой, в коридор.
Надо сказать, что после этого разговора отношения между Сергеем Петровичем и Анжеликой Александровной стали совсем натянутыми, так что Анжелика Александровна даже один раз сказала ему в учительской при всех:
– Сергей Петрович, всё-таки нехорошо это – приходить в школу небритым… Может быть, мне самой вас побрить? Кстати сказать, по брюкам и рубашке, Сергей Петрович, тоже не мешало бы иногда утюжком пройтись… Вот когда бриться надумаете, захватите с собой и брюки и рубашку – я вас и побрею, а заодно и отутюжу…
Надо сказать, что в эти безрадостные дни своей жизни Сергей Петрович пришёл к мысли даже несколько излишне обнадёживающей: мысли о том, что всё, что в его жизни могло случиться плохого, уже случилось и всё, что будет дальше, будет только к лучшему; и вот, приободряясь такой бодрой мыслью, он принялся жить дальше. И вот именно в эти-то самые безрадостные дни, когда Сергею Петровичу казалось, что всё, что может с ним случиться плохого, уже случилось, в его жизни появилась ученица восьмого класса Любовь Довостребования по прозвищу Любка-Бегемот.
11
Любовь Довостребования пришла в класс Сергея Петровича позже остальных: в конце сентября в 8 «А» появилась новенькая.
Вся школа, словно сговорившись, и за глаза и даже в глаза стала называть её не иначе как Любка-Бегемот, пропустив мимо ушей необычную фамилию новенькой.
Сам же Сергей Петрович, впервые увидев Любовь Довостребования, сразу же вспомнил Снегурочку Любочку, когда-то слеплённую им для Верочки: казалось, что кто-то, шутки ради, нарядил Снегурочку Любочку школьницей и отправил учиться в школу.
Сергей Петрович однажды заметил за собой, что ему хочется спокойно и внимательно разглядеть лицо Любы Довостребования; но стоило ему только поднять на неё свои глаза, он опускал их, не в силах выдержать её взгляд. Почему-то так всегда получалось, что как только он смотрел на Любочку, то и она сразу же смотрела на него, а сам он словно слеп от её глаз, и поэтому всё не мог разглядеть её хорошенько.
Но как-то раз Сергею Петровичу всё-таки пришлось заглянуть в Любины глаза и увидеть, что эти глаза были серыми и какими-то необыкновенно яркими.
А вышло всё так: как-то раз ученицы класса, в котором училась Любовь Довостребования, показывали Сергею Петровичу на уроке домоводства своё домашнее задание – сшитые ими платья.
Когда очередь дошла до Любы, Сергей Петрович взял из её рук её шитье – чёрное длинное платье – и развернул его.
– Любка себе саван пошила… – сказал кто-то в классе.
– Сергей Петрович, а вам чёрное к лицу… – добавил другой голос.
В классе засмеялись.
– Довостребования, это ты сама шила? – Сергей Петрович поднял голову, посмотрел на Любу, но так, чтобы не встретиться с ней глазами.
– Сама, Сергей Петрович, – сказала Люба и, как заметил краем глаза Сергей Петрович, покраснела.
Сергей Петрович ещё раз придирчиво осмотрел и перещупал каждый шов на Любином платье и сказал:
– Золотые у тебя руки, Люба…
В ответ Люба задышала часто и даже как-то зло, словно была чем-то обижена.
– Сергей Петрович, можно я выйду? – попросила Люба.
– Люба, если надо, то, конечно, иди…
Сергей Петрович услышал, что в классе снова засмеялись. Люба, встав из-за парты, подошла к Сергею Петровичу, вырвала из его рук своё платье, и сама неожиданно так быстро заглянула в его глаза, что Сергей Петрович сам не успел отвести своих глаз и вот тут-то и увидел, да ещё и вблизи, Любины серые яркие глаза. Когда Люба, вышла из класса, кто-то ей вслед сказал:
– У-у! Какой у нас Бегемот нежный… Да из её платья можно всему классу платьев нашить… Ещё и вам, Сергей Петрович, на рубашку хватит…
После этого происшествия Сергей Петрович стал замечать, что думает о Любе всё чаще, что чем бы он ни занимался, его мысли по какой-то раньше ему неизвестной, но очень коротенькой тропке тут же пробирались к ней. И заметив это, он заметил и то, что думает о Любе всегда и, быть может, с той самой первой минуты, когда её увидел и сравнил со Снегурочкой Любочкой. И как только он это заметил, он заметил и то, что даже если ему и пытаться не думать о Любе, то из этого всё равно ничего не выйдет, потому что и думать-то ему больше не о чем.
Однажды в учительской, во время большой перемены, зашёл разговор о новенькой, и Сергей Петрович узнал, что Люба успела прославиться на всю школу тем, что на дух не выносила учительской похвалы, тогда как к учительским замечаниям относилась совершенно равнодушно.
– Знаете, Сергей Петрович, – сказала историчка Мария Казимировна. – Я совсем не понимаю эту девочку! И как она только на свете живёт? Она же во всём видит только подвох, даже похвалу воспринимает, как насмешку…
– Я совершенно с вами согласна, Мария Казимировна, это, конечно же, ненормально, – вступила в разговор завуч Полина Митрофановна. – Это совершенно ненормально… Она всегда смотрит на всех, а особенно на Сергея Петровича так, словно хочет убить… Сергей Петрович, вы согласны со мной, что это ненормально?
– Да, да, безусловно… Я с вами полностью согласен… Но вот что я хочу сказать… – Сергей Петрович задумался. – Мне кажется, что тот, кто может по-настоящему ненавидеть, тот может и по-настоящему любить… Может быть и Люба, эта девочка, сможет когда-нибудь полюбить по-настоящему… Мне кажется, Люба будет удивительной женой… Она отдаст любимому человеку, своему мужу, всю себя целиком, она будет верна ему до последней капли крови… Мне даже кажется, что она на самом деле нежный и трогательный человек… Как цветок… Как бутон… Она ещё распустится, вот увидите… – Сергей Петрович замолчал, заметив, что Полина Митрофановна поджала губы и, приподняв бровь, удивлённо смотрит на него поверх очков.
– Ну уж нет, Сергей Петрович, я думаю, будет лучше, если этот ваш бутон всё-таки не распустится окончательно. Куда же ей ещё распускаться? Ей бы, наоборот, собраться нужно, а не распускать свои нервы. Она же не одна на свете живёт. Что же это такое, я вхожу в класс и боюсь на неё посмотреть? Что это такое, по-вашему? А чтобы отдать всю себя целиком, до последней капли крови, своему мужу только для того, чтобы сохранить ему верность, как вы изволили выразиться, Сергей Петрович, – тут Полина Митрофановна как-то особенно презрительно скривила губы, – то его нужно, во-первых, ещё иметь, этого мужа, а, во-вторых, этот муж ещё должен быть достоин не только последней, но хотя бы первой капли крови, которую бы я за него отдала…
Сергею Петрович было совершенно неинтересно, отдаст Полина Митрофановна или не отдаст всю себя целиком, до последней капли своей крови, своему мужу (тем более что и мужа-то у Полины Митрофановны отродясь не было), и он было совсем уж собрался благоразумно стушеваться из учительской, но не удержался и сказал:
– Пройдёт время и она похудеет, девочки в её возрасте часто бывают толстыми…
При этих своих словах Сергей Петрович увидел, как по лицам Марии Казимировны и Полины Митрофановны поползли какие-то особенно язвительные улыбки, словно Сергей Петрович сказал сейчас что-то особенно весёлое. И снова он собрался было стушеваться из учительской, но все-таки договорил:
– Полина Митрофановна, вы просто никогда не заглядывали в ее глаза… У Любы Довостребования совершенно удивительные глаза: серые, яркие, умные… Я таких глаз никогда и ни у кого за всю свою жизнь не видел… Да только за одни эти её глаза в неё можно по уши влюбиться…
При этих своих словах Сергей Петрович увидел, как улыбки Марии Казимировны и Полины Митрофановы совсем расползлись по их лицам, и что они смотрят не на него, а мимо него, на что-то, что находилось за его спиной; Сергей Петрович оглянулся: в дверях учительской стояла Любовь Довостребования в обнимку с целой охапкой настенных карт и смотрела на него своими серыми, яркими, умными глазами. Затем Люба посмотрела на Марию Казимировну и спросила:
– Мария Казимировна, в какой кабинет нести карты, в 8 или 9?
Сказав это, Люба вдруг побледнела, закрыла свои яркие серые глаза и вместе с охапкой карт упала на пол.
Когда Люба пришла в себя, Мария Казимировна и Полина Митрофановна отвели её в школьный медпункт, где, после недолгих расспросов, выяснилось, что Люба, пытаясь похудеть, вот уже три дня ничего не ела, и с ней случился, как сказала школьная медсестра, «самый обычный голодный обморок».
При встречах с Любой Сергей Петрович, как и раньше, старательно избегал её взгляда, но теперь ему казалось, именно казалось, потому что он не смел, как и раньше, открыто заглянуть в её глаза, что теперь в её серых ярких глазах, если бы он смог заглянуть в них, он увидел бы не ненависть, как раньше, а что-то новое, что-то такое, отчего сердце его билось бы то чаще, то замирало бы от страха.
Никто, кроме самого Сергея Петровича, не замечал этих новых глаз Любки-Бегемота. И уж, конечно, никто и представить себе не мог, чем все эти новые Любины глаза вскоре закончатся.
12
На открытие бассейна в спорткомплекс школы-интерната съехались все отцы города Н. и Н-ской области, все спортивные начальники и начальнички, все местные спортивные знаменитости; приехал и сам знаменитый олимпийский чемпион Кувшинников со своей супругой, одетой в длинную, до пят, серебристую шубу.
Первым говорил красивые слова о новом спортивном комплексе и, конечно же, о героине дня – о Лилии Феоктистовне Жилиной – новый начальник городского отдела народного образования Всеволод Всеславович Ласточкин. После него говорил красивые слова и бывший начальник городского отдела народного образования Зот Филиппович Охапкин: в своей речи он, с удовольствием посматривая на виновницу торжества Лилию Феоктистовну, назвал открытие бассейна «нашей олимпиадой», сам бассейн – «нашей олимпийской надеждой», а Лилию Феоктистовну – даже «нашей олимпийской богиней».
После Охапкина выступала и сама «наша олимпийская богиня». Сама же «богиня», как про себя отметил Сергей Петрович, была уже сильно навеселе, и была так возбуждена происходящим, что даже и выступать вышла со своим вечным вязанием в руках, так что Зоту Филипповичу даже пришлось забрать из её рук это её вязание под добродушный хохоток на трибунах бассейна, заполненных учениками и учителями городских школ.
Дождавшись, когда торжественная часть покатилась к своему концу, Сергей Петрович решил, что пора – и взял да и смылся домой. И надо сказать, что смылся он вовремя, потому что неизвестно, чтобы ещё случилось в бассейне, останься он там.
Надо добавить, что смылся Сергей Петрович из бассейна не столько от скуки, сколько оттого, что в бассейне он ежеминутно натыкался глазами на взгляды Любы Довостребования, нарядившейся по случаю праздника в своё огромное чёрное платье; в руках она держала охапку алых роз и была, как показалось Сергею Петровичу, настроена весьма решительно; и вот как раз от этой-то Любиной решительности Сергей Петрович и смылся домой в первую очередь. Но об этом чуть позже.
В этот торжественный день Лилечка вернулась домой неожиданно рано, была неожиданно трезвой и неожиданно для Сергея Петровича и Верочки так бурно разрыдалась на кухне, что напугала и самого Сергея Петровича и Верочку. Пришлось Сергею Петровичу поить Лиличку каплями валерьянки… – рассказчик обречённо вздохнул, но тут же торопливо прибавил: – Будем придерживаться только фактов… И только по порядку… Как выяснил после долгих расспросов Сергей Петрович, случилось всё так: видимо, как раз в ту минуту, когда он уже выходил из спорткомплекса на чистый морозный воздух, а Лилечка заканчивала свою речь, с десятиметровой вышки для прыжков, на которую когда-то поднимался и сам Сергей Петрович, в бассейн то ли прыгнула, то ли упала Любовь Довостребования.
Следом за этим последовала не менее эксцентрическая сцена: сам олимпийский чемпион Кувшинников, скинув с себя пиджак и сорвав галстук, бросился в воду спасать Любу и неожиданно сам стал на глазах у всех тонуть (как потом выяснилось, у него случился сердечный приступ). Спасать Кувшинникова бросился новый начальник городского отдела народного образования Всеволод Всеславович Ласточкин. А затем и ещё много всякого народу бросилось в воду на помощь…
Вскоре и Любу и Кувшинникова вытащили из бассейна: лицо Любы были залито кровью и именно на крови Любы Кувшинников, попытавшись подняться, и поскользнулся, и упал так неудачно, что, ударившись головой о скамейку, разбил себе свою олимпийскую голову.
