Ни живые, ни мёртвые

Ди Рофф

Ни живые, ни мёртвые

Тот, кто обманывает землю, будет обманут землей.

– Китайская мудрость

Пролог

Смерть.

Ивет с самого детства смотрела в чёрные глазницы Смерти. Она, эта чёрная дама с косой, преследовала всюду: за углом бабушкиной комнаты, на потолке гостиной молодого человека, в песочнице для сыночка. Но не бесчувственные игрушки лежали там, а он сам. Мёртвый.

Смерть.

Ивет пыталась её остановить. Нет, она не считала это глупой затеей – знание о подлинном существовании потусторонних сил дарило чувство надежды. Смерть игралась с ней, проверяя на прочность, но кто сказал, что у Ивет не было собственной игры? И только она знала правила.

А Смерть – нет.

Ивет подожгла приют скрытно, глубокой тихой ночью. Даже если бы кто-то и заметил, как молоденькая светловолосая воспитательница кралась ночью, то никто ни в чём бы её не заподозрил. Слишком хорошая для всех, слишком добрая, отзывчивая, отдающая любовь каждому ребёнку – такой Ивет казалась со стороны.

Но в глубине души она темна, как беззвёздное небо этой ночью.

Боль прожигала раскалённой кочергой каждую клеточку сердца, которое молило о пощаде и в сон, и в обед, и даже в самый солнечный счастливый день. О Боже, как же больно! Как же больно! Прошло два года, а Ивет до сих пор ломилась от страданий, просыпалась от ночных кошмаров, видела призраков в дыму от каждой сожжённой ведьмы. Церкви, священники, воскресная служба, гробы, кладбище… Всё превратилось в один круговорот, из которого Ивет всё никак не могла найти выход.

Зачем, о Боже, зачем Ты так поступил с ней?

Ивет рвала на себе волосы, металась под вопли матери, кидалась на колени к портрету бабушки, криками взывала к Богу. Но нет, нет! Никто не откликнулся на отчаянный зов бедной овдовевшей девушки, ни одна добрая душа.

Зато пришли злые, тёмные.

Ивет верила в Него, но Он отвернулся. Оглох. Бросил на пролитые слёзы равнодушный взгляд и сравнял с грязью могильной земли всех погибших. Как же она любила! Как же молила о возвращении, о воскрешении! Ведь она достойна лучшего, не так ли? Ведь никогда и никому девушка не причиняла зла – ангел во плоти, яркий образ мечты и доброты.

А что же осталось в итоге?

Разорвали. Осквернили. Облили чернилами. Посмешище и пугало.

Ивет отвернулась от Бога и теперь смотрела лишь во тьму.

Безумие танцами бесов заиграло в карих глазах, отражаясь в хаотичном огне, пожирающем старые половицы приюта. Языки пламени почти касались подола серого платья, но Ивет было без разницы. Ох, как она наслаждалась этим зрелищем! Дети кричали, вопили от ужаса, задыхались в дыму и падали лицом в свои горящие кровати. Они умирали, так же безжалостно и жестко, как и когда-то погиб её сын. Нет, Ивет не считала это местью – скорее шахом для чёрного короля Смерти.

Доигралась, чёрная дама?

Ивет сбежала из родительского дома в приют, ещё веря в свой рассудок и доброту. Точнее, ещё не зная, что в ней не существовало больше ничего, кроме боли. Большой, многогранной, бесконечно глубокой, как морская впадина, боли. Каждый крик умирающего сейчас ребёнка отдавался у неё в груди собственным воплем горя. Так же она кричала, когда умер её сын…

А сейчас смеялась, захлёбываясь слезами.

Умрите, дети, умрите!

Ваши матери не узнают, как вы погибли. Вашем матерям плевать, кто вы такие, как жили, зачем рождались на свет. Ни одна женщина не будет оплакивать эту кровавую полыхающую ночь. Ни одна из них даже понятия не имеет, каково это – потерять всех. И саму себя тоже.

Ивет избавила детей от никчёмной жизни. Зачем эти осиротевшие детишки, если они никому не нужны? Девушка никогда не любила их, не видела в них ни смысла, ни пользы. Её якобы подружки-воспитательницы просто глупые, раз на что-то рассчитывали. О, как же жалобно они сейчас звали на помощь! Но никто не приедет тушить, бросаться в оранжевые языки пламени, вытаскивать наглотавшихся дымом детей. В радиусе двух километров – ни одного поселения, ни единой благородной души. И никто не разгадает идеальный план убийства.

Крики, мольбы, стоны…

Смерть.

А Ивет, пошатываясь от собственных опьяняющих мыслей, брела по горящему коридору. Всё лицо в саже, улыбка кривая, взгляд – между полным сумасшествием и истерикой. Пока внезапно не заострила внимание на приоткрытой двери, где сидел пятилетний мальчик, не обращающий внимание на огонь. А тот даже не трогал сироту. Он стоял на коленях на горящем полу, собирая обломки единственной игрушки в виде ворона, простой, деревянной, сломанной кем-то из более старших хулиганов. Ивет поразило спокойствие мальчика и то необъяснимое чудо, что его не трогало жгучее пламя. Она застыла в дверях, отчего-то всё больше убеждаясь в том, что мальчик – её погибший сын. Она работала воспитательницей всего пару месяцев, но этого странного ребёнка ещё никогда здесь не видела…

Девушка внезапно с безумным блеском в глазах похватала кусочки игрушки и потащила мальчика за руку. Быстрее, быстрее на выход! Обгоревшая деревянная стена начала опасно трещать, и Ивет побежала со всех ног, не позволяя отставать бедному ребёнку. Дышать тяжело, очень жарко и душно, почти ничего не видно из-за пламени – они двигались наугад, надеясь, что выживут.

Ивет планировала тут и погибнуть… но она решила спасти сына – а сына ли? или просто помутнение? – отчего-то чувствуя, что именно он спасёт её от безумия и подарит ей любовь, власть и деньги.

Ибо так велели тёмные силы.

– Я готова растить тебя со всеми странностями.

I: Ни новые, ни старые

Когда я просыпаюсь, мне приходится себя убеждать, что мои сны не реальность, а моя реальность не сон.

Сесилия Ахерн

«Тинг Моу не могут найти уже несколько дней.

В последний раз её заметили по камерам на прошлой неделе в пятницу и с тех пор её никто не видел. Говорят, она вышла за тортом для дня рождения своей подруги и так и не вернулась ни через час, ни к вечеру, ни через день. Полиция объявила поиски, но пока всё безуспешно. Не найдена ни одна улика, за которую можно было бы зацепиться. В общежитии, где жила Тинг, никто не сказал ничего полезного, как и её однокурсники. Дневник она не писала, вела исключительно хороший образ жизни, не имела никаких врагов или вредных привычек. Полиция просит всех волонтёров помочь с поисками, а также предупреждает, что лучше не выходить на улицу ночью и не ходить никуда с незнакомыми людьми. Говорят, что с появлением секты в Равенхилле появился и убийца…»

Я резко выключила телевизор, когда в помещение вошла Мэри, моя приёмная мать. Её бледное лицо выражало недовольство – значит, она слышала, как в моей комнате вещали последние новости, которые в нашем доме запрещено слушать. Почему? Понятия не имею. Просто одно дурацкое правило из многих.

– Что нового говорят?

Мэри кинула презрительный взгляд на старый телевизор, который до сих пор потрескивал от того, что его так редко включали.

– Моя однокурсница пропала, всё никак не могут её найти.

Я переживала за Тинг. Не скажу, что она была моей подругой, но я чувствовала в ней некую родственницу по крови: как и я, она долгое время жила в Китае, пока не переехала в Англию. По каким причинам я понятия не имела, да и не интересовалась. Не так много что я знала о Тинг: ни о её родителях, ни о личной жизни, ни о хобби и ни обо всём остальном. Мы часто находили в себе отдушину от непривычной страны и делились друг с другом воспоминаниями о родных краях, об азиатской культуре, о бурлящей жизни среди похожих на нас людей. Мы обе чувствовали себя здесь, в Равенхилле, чужими, слишком выбивающимися из общей массы приличных англичан. Какие-то… «не такие», как часто повторяла Мэри.

У многих из нас бывали такие знакомые люди, с которыми ты общался лишь на определённую тему, ведь ни в каких других, даже в лучших друзьях, ты такого найти не мог.

– Тебя допрашивали? – матушка на свой грозный вопрос получила от меня утвердительный кивок. – И ты мне ничего не сказала?

– Я и полиции ничего не сказала, потому что ничего не знаю, – честно ответила я, втыкая булавки в плюшевого ворона, которого я использовала в качестве игольницы.

Теперь не могу, когда меня прерывали на середине выкройки или шитья нового костюма. Уже собралась с мыслями, приготовилась, разогналась, а тут на тебе – матушка решила напомнить о себе и отвлечь от любимого дела. Я кинула взгляд на то, что пока получилось: чёрная атласная ткань, множество линий с пометками, аккуратные чертежи будущего викторианского платья с элементами ханьфу. Сочетание стилей – сложное дело, но не невозможное для меня. Я обожала шить – это моё призвание, дар, единственное счастье жизни. В шуршании тканей, бархатном прикосновении, переливе цветов, серой дорожке графита на выкройке – во всём этом я находила нечто близкое к своему чёрствому сердцу, обожаемое до каждой нитки и иголки.

Ах да, я любила собственные наряды больше, чем людей.

Мэри в нерешительности замерла посередине комнаты, осматривая её так, словно видела впервые. Но ничего интересного не нашла: ни на серых стенах, ни на пробковой доске, увешанной важными заметками, ни в книжных шкафах без единой пылинки, ни в аккуратно разложенных по пластиковым коробкам многочисленных тканях, ни в одежде, которой было слишком много, ни портновских манекенах. Будь моя воля, сделала бы это помещение куда более роскошным, ярким и красивым, но матушка пересекла любые мои идеи по этому поводу на корню. Даже нормально развесить все мои сшитые костюмы запретила, словно малочисленные гости, порой к нам заходящие, могли упасть в обморок от слишком экстравагантного вида.

Какая же чушь.

– Ох, нехорошо это, нехорошо, – уже беспорядочно бродила по комнате Мэри, словно незаметно хотела проверить, не спрятала ли я от неё чего-нибудь запретное. – Пошла сейчас такая молодёжь, которая везде ошивается, ничего не боится, огрызается. А потом пропадает…

– Потому что взрослые дяденьки хотят их изнасиловать или убить, – слишком жёстко ответила я, понимая, что заходила на опасную зону разговора. – Тут проблема не в молодёжи, а в общей безопасности.

Матушке тут же не понравился мой тон. Она резко остановилась, не сводя взгляд от моего лица.

– Тебе стоит поменьше смотреть телевизор.

Я раздражённо закатила глаза. Боже мой, почему это так тупо?!

– Это не он якобы плохо на меня влияет, это мои собственные суждения и выводы.

– А я с ними не согласна, – Мэри схватила пульт, лежащий рядом со мной на кровати, и настолько сильно его сжала, что тот треснул. – Что за поведение ты сегодня допускаешь, а? Что за тон, что за слова? Разве этому я тебя учила, а? – она кинула сломанный пульт на мой стол и зачем-то добавила: – А потом сбежишь из дома и тоже пропадёшь, как твоя однокурсница. Надо быть осторожнее. Ты помнишь об этом, сяо-Рави?

Вдох. Выдох.

Терпеть не могу, когда меня так называли.

Вдох. Выдох.

Я держала себя в руках, хотя с силой вцепилась накрашенными ногтями в ткань. Успокоиться, надо успокоиться. Не стоило тратить нервы на таких бестолковых людей, как моя приёмная мать. Будь она умнее или имела бы хоть капельку ко мне уважения, я бы её полюбила или приняла бы такой, какая она есть. Но Мэри лишь всё время докучала, мешала, накидывала на меня ярлыки, как верёвки на шею, и тянула. Постоянно, усердно тянула, дожидаясь, когда же я задохнусь.

А воздуха во мне оказалось много.

– Как тут забыть, когда ты говоришь эту фразу триста раз на дню, – проворчала я себе под нос и громче сказала: – Да, помню, матушка.

Мэри благосклонно улыбнулась, до сих пор неотрывно на меня смотря.

– Я надеюсь, ты так же помнишь и обо всех остальных правилах, да? Не сплетничать, не читать новости, не выходить ночью на улицу, никуда не ходить без разрешения. В Равенхилле всегда было опасно, а раз ты говоришь, что пропала девочка, значит, стало ещё опаснее.

Логично.

Интересно, клетку мозга ей прибавил недавний завтрак или просто сегодня ночью выпавший снег? Раздражение – именно это чувство усиливалось во мне каждую минуту, пока я находилась рядом с матушкой. Я не могла как-то иначе реагировать на её присутствие, хотя понимала, что она в какой-то степени хороший человек. Верна мужу, вкусно готовила национальные китайские блюда, вполне хорошо зарабатывала на работе вахтёршей, заботилась о бездомных животных. Мэри действительно была щедра и добра.

Вот только ко всем, кроме меня.

– Если так страшно жить тут, зачем мы вообще сюда переехали? – я безвольно опустила руки, с лёгкой грустью наблюдая за всеми своими костюмами.

– Ты должна получить самое лучшее образование, – жёстко отрезала женщина.

– А в Китае его разве нельзя получить?

Наши взгляды пересеклись в яростном сражении.

– Англия лучше для этого подойдёт!

Я была готова взвыть от глупости этих слов.

– Я понимаю, если бы это был Кембридж, но один единственный университет в таком захолустье, как Равенхилл? Что ты тут такого нашла?

Мэри первая потеряла над собой контроль. Она вплотную подошла к моей кровати и с силой влепила мне пощёчину. Боль пронзила сразу, но я даже не пошатнулась, стойко сохранив и свой баланс, и своё душевное равновесие.

Пусть подавится моим равнодушием.

– Тебе не нравится? – закричала женщина. – Может, ты тогда и учиться не будешь? Прогуливать станешь? Сбежишь?!

Я хотела ударить её в ответ, но меня остановил голос приёмного отца:

– Что у вас тут вновь случилось?

Канг казался растерянным и рассерженным одновременно: по напряжённой позе и суженным глазам можно понять, что он увидел оставшийся красный след на моей щеке. Но по своей мягкой натуре он не мог и не хотел накричать, остановить нас силой или даже словами. В таких ситуациях, как эта, – а таких было немало – Канг всегда чувствовал себя беззащитным, ведь понимал, что меня и Мэри невозможно помирить. Если она начинала ко мне приставать, то это неизменно кончалось очередной ссорой, ведь я сама никогда к ней не лезла, но всегда отдавала отпор. Наверное, узнай они мой характер до удочерения, никогда бы в жизни меня не забрали.

– Я не могу жить без английской культуры, без родного запаха страны. – Мэри тут же уцепилась за мужа, словно утопающий за спасательный круг.

– Как же ты тогда вышла замуж за китайца? И жила в Китае несколько лет? – я продолжала её провоцировать, совершенно наплевав на её чувства.

Ведь на сто процентов знала, что задену.

Боль, сожаление, страх – хотелось увидеть на лице Мэри ещё больше жалости к себе, хотелось довести её до сломленности, полной потери себя. Порой я забывала о своей цели стать добрее и давилась ненавистью к людям. Та копошилась в мозгу червями, сгрызала сознание через внутреннюю пульсацию, отдающей болью под хрустальными рёбрами, давилась едким запахом панической атаки, пробирающий до самых костей. Ненависть, эта дама в грязно-сером, превращала кровь в ртуть, покрывала лёгкие известью и сжимала гортань под натиском костлявых рук безобразного бога.

О все семь грехов, от этого горючего чувства не лез в глотку даже хлеб насущный. И как же порой хотелось спастись от собственных дьявольских выродков, чьи голоса в голове оставляли за собой кровавое месиво.

– Это наша личная история, не нужно затрагивать границы, – Канг прижал к своему плечу плачущую жену и нежно поцеловал её в макушку.

Меня чуть не вывернуло наизнанку от этой картины.

– Зачем тогда постоянно затрагивать мои?

Мэри вырвалась из объятий мужа, но тот успел в последний момент схватить её за руку, чтобы она вновь не ударила меня.

– Какая ты неблагодарная, – бессвязно запричитала женщина с больным блеском в глазах, – какая ты глупая, какая ты заносчивая, какая ты непокорная, какая ты… не такая. Так было хорошо нам втроём, а ты…

– Родная, тебе пора отдохнуть… – Канг осторожно взял её уже за вторую руку, разворачивая к двери, – и принять таблетки.

Мэри, вдруг резко успокоившись, лишь бессмысленно шептала, пока они медленно выходили из моей комнаты.

– Как же всё не так, как же плохо…

Мэри постоянно всё повторяла. Слова, фразы, правила, случаи из жизни, проблемы, поступки. Она словно жила одним кругом, однообразными мыслями и неспособностью выбраться из собственноручно построенного цикла. Замкнулась, как электрическая цепь, но работала бесполезно, а порой и вредно – нет толка в её существовании. Мэри для меня была обычным человеком, который вызывал лишь нервирование. Порой она хотела надавить на жалость, силой оставить меня при себе, заставить любить и уважать. Но ничего из этого меня не волновало – просто сумасшедшая женщина, зачем-то забравшая меня из приюта.

А благодарность?

Ха, смешно.

Из одного ада в другой. Не вижу причин, за что можно сказать «спасибо», если меня постоянно губили теперь не физически, а морально. Еда, образование, деньги – это то, чего не было в приюте. Зато там я была морально свободна, особенно когда подросла. Здесь же меня всё время во всём упрекали и угнетали: не так сделала, поздно пришла, не купила еды, получила плохую оценку. Матушка каждый день выискивала, за что бы меня осудить, чтобы устроить разборки, заплакать и уйти пить таблетки.

Одно и то же. Осточертело выше крыши.

Неужели Мэри взяла меня из приюта просто для того, чтобы был объект всей вины? Или на удочерении настаивал её муж? Порой мне хотелось знать ответы на эти вопросы, а порой становилось плевать.

В приюте тоже не всё гладко было… из-за меня.

Я резко дёрнулась, когда в комнате послушался шорох.

Секунда. Две. Три.

Прислушалась.

Ничего. Точнее никого.

Слава Гуань Инь.

Это маленькое происшествие сподвигло меня начать собираться в университет. Выбрала наряд: чёрный пиджак с корсетом, подчёркивающим мою талию и грудь, классические брюки до колен, расшитые алыми драконами, поднимающимися до самых плеч, и длинные сапоги – они доходили ровно до того места, чтобы оставить полоску обнажённой кожи на ногах. Пусть не только грудь привлекает взгляды всех, но и нечто сокровенное. Подвела глаза чёрной тушью, слегка подкрасила губы красной помадой – красавица, даже несмотря на смугловатую кожу, которая сразу бросалась во внимание среди бледнолицых англичан. Воспоминания о Китае всё никак не давали мне покоя: жизнь там казалась куда счастливее, чем тут. Здесь, в Равенхилле, всё тусклое, замороженное, старое, зажатое в собственные оковы тайн. Там же, в Чэнду – модно, современно, ярко. Хотя бы красивая оболочка, и даже начинка не перчила. Там я ощущала себя… почти своей.

А здесь – чужая самой себе.

Одиноко? Пожалуй, что даже очень.

Ещё с того момента, когда я в пятилетнем возрасте попала в приют, я ощущала в себе глубочайшее одиночество. Будучи маленькой и начитанной девочкой, я решила назвать это своей хронической простудой души. Но температура не поднялась, а опустилась – одинокие люди, что доказано, на самом деле часто мёрзнут. Одиночество леденело у них изнутри, и не согреться ни одеялом, ни алкоголем, ни теплом чужого тела. Это своего рода вирус, потому что стоило только таким людям найти родную душу, как все болезни проходили в одночасье.

«Сильная любовь кого-то придаёт сил, а сильная любовь к кому-то придаёт смелости» 1 .

Равенхилл предстал передо мной во всей своей мрачной красе, когда я вышла из дома. Медленно падал снег, хрустящий под ногами от мороза, пасмурная погода отражалась в окнах, как и красные вывески пекарней, кафе и редких магазинов одежды. В большинстве своём были небольшие однотонные дома георгианского и викторианского стиля, но ближе к центру города встречались постройки выше и новее. Но это всё равно не спасало город от всеобщей древности и запущения: изношенный асфальт под кучами снега, потрескавшиеся черепицы, выцветшие рамы окон, согнутые будто от старости тёмные деревья, кирпичные книжные магазины, в которых продавались самые давнишние книги. И никаких новинок. За книжным миром приходилось следить лишь через интернет, даже возможности заказать что-либо в эту глухомань почти и не было. Не подари мне приёмные родители телефон на моё шестнадцатилетие, так и не узнала бы ни о Гарри Поттере, ни об истории человечества, и, не дай Нюйва, ни о мультивселенной.

Ещё в приюте я вычитала, что в квантовой физике есть весьма интересная теория, которая гласила, что смерти не существовало. Вот так просто, а правда ли – неизвестно. Можно лишь представить, что на меня, к примеру, направлен пистолет. Он либо выстрелит, либо нет – вероятность всего пятьдесят процентов. И согласно многомировой интерпретации Эверетта2 после каждого выстрела вселенная расщепляется надвое: в одной вселенной я умираю, а во второй – остаюсь живой. Нечто похожее на кота Шрёдингера, но есть один нюанс: при всём этом я могу вспомнить эксперимент только в той вселенной, где выживаю, поскольку в другой просто перестаю существовать. А не значит ли это, что если верить теории, то все те существа, имеющие способность к самосознанию, бессмертны? Не значит ли это, что в какой-то вселенной уже умерла?

Мы ведь так мало знали о мультивселенной, но так рьяно пытались всё изучить. Нельзя с уверенностью сказать, что других миров нет, как и о русалках – океаны изучены всего на пять процентов…

– Равенна!

Я очнулась от мыслей лишь тогда, когда уже дошла до кабинета. Меня больше не окружали холодно-алые огни города или печально-серые коридоры университета. Пол в чёрную и белую клетку, как шахматная доска, пару книжных шкафов из хорошего дерева, несколько чьих-то портретов, длинный стол в виде парты, вдоль которого стояли красные стулья, полупрозрачные занавески, сквозь которые виден заснеженный Равенхилл, – убранство комнаты дорогое, красивое, тёмных оттенков, идеально начищенное. И так весь университет, а точнее замок, когда-то принадлежащий странному типу по имени Рэбэнус Донован. Я не так много что о нём знала, как местные жители, лишь слышала, что это был очень богатый и жестокий человек, который погиб в середине XIX века. И, кажется, кто-то верил, что он до сих пор ещё жив…

Ерунда какая.

– Чего тебе?

Я посмотрела в зелёные глаза Арни Леру, своего однокурсника, который преградил мне дорогу.

– Какой у тебя любимый цвет? – со слегка сумасшедшей улыбкой спросил он.

Я закатила глаза, уже уставшая от его выходок за предыдущий триместр первого курса нашего исторического направления.

– Прекрати задавать глупые вопросы. Спроси что-нибудь логичное и взрослое.

Арни хитро усмехнулся.

– Сколько граммов гидроксида натрия необходимо взять, чтобы нейтрализовать десяти процентный раствор серной кислоты?

У меня чуть мозг не поехал от формулировки вопроса, поэтому быстро ответила:

– Мой любимый цвет – чёрный.

Арни не оценил ответ, поэтому решил всё ещё не пускать меня к общему столу, за которым сидела наша небольшая группа. Та состояла всего из восьми человек, включая меня. А когда-то было девять…

Пока не пропала Тинг.

– А я знаю ответ на эту задачу, – решил блеснуть своими знаниями Арни.

– Я счастлива за тебя, химик, – меня стало понемногу раздражать, что он всё никак не мог пустить меня дальше, отчего приходилось стоять чуть ли не на пороге.

– Но заметь, я никогда этим не хвастаюсь, – самодовольствие расплылось на его слегка вытянутом лице, когда парень отрицательно покачал указательным пальцем. – И вообще не хвастаюсь.

– Однажды ты назвал себя доказательством существования Бога.

Мы обернулись на спокойный женский голос, принадлежащий Анне Готье, – девушке, которую я вполне могу назвать своей подругой. Точнее amie, если говорить на французском. Этот язык я стала потихоньку учить благодаря Анне – та родилась во Франции и жила там больше пятнадцати лет, пока не переехала сюда. В город, который для чего-то хотел связать нас всех вместе…

Пожалуй, чтобы убить.

– А почему бы и нет? – рассмеялся Арни, наконец-то освобождая дорогу.

Первым делом я со всеми поздоровалась, получив несколько комплиментов по поводу своего наряда, но в особенности я поприветствовалась с Анной. Мы «поцеловались»: слегка коснулись сначала левой щеки, затем правой и снова левой – очень формально, аккуратно, стилизованно. Так, словно чужды друг для друга, как звёзды, и близки как никогда.

– Где ты пропадала, ma petit oiseau3? – спросила Анна, когда я села рядом с ней за стол.

– Заболела на несколько дней.

– А я думала, ты пропала, как Тинг…

Отчего-то меня вдруг пронзило током. Я вспомнила, как пару лет назад болела неделю, не появлялась в школе. И вспомнила, как ощущала себя самым одиноким и ненужным человеком, когда никто… абсолютно никто не написал мне самое простое «ты где?». Я общалась со многими, имела кучу знакомых и никогда не становилась изгоем. Более того, меня считали популярной красоткой, как, собственно, и сейчас. Тогда я лежала с высокой температурой в постели и, словно мне мало было того, что паршиво себя чувствовала, так ещё вдобавок в голове полный бардак и сотни вопросов: «Хоть кто-то заметил, что меня нет?» «Изменилось ли что-то без меня?..»