The Beatles. Единственная на свете авторизованная биография

Так что первые разговоры были краткими и торопливыми – в основном на Эбби-роуд перед сессиями звукозаписи. В те дни я старался не засиживаться – я знал, что битлы не выносят присутствия чужаков и незнакомцев в студии во время работы.

Джон, похоже, из моей вступительной речи неплохо усвоил, кто я, откуда и чем занимаюсь. Немного позже я получил от него письмо, адресованное «White Hunter Davies, c/o William Heinemann Ltd[18], 15 Queen Street, London, W1». Удачно пошутил. Внутри была газетная вырезка без даты – как оказалось, заметка из ливерпульской газеты о том, что инструментальная группа «Битлз» дебютировала в Нестонском институте.

Лишь недавно, перерыв газетные архивы Ливерпуля и Британского музея, я наконец датировал эту вырезку. Заметка появилась 11 июня 1960 года (в день моей свадьбы) в местном издании «Биркенхед ньюс» Хесуолла и Нестона. Похоже, тогда название «Битлз» появилось в печати впервые. («Мерси-бит», местная музыкальная газета, писавшая о них постоянно, возникла лишь в июне следующего, 1961 года.)

Интересно, что в заметке они фигурируют как «Beatles», хотя всего двумя неделями раньше, 27 мая, в «Хойлейк ньюс энд эдвертайзер» их еще называли The Silver Beatles. Название «Битлз» устоялось только ближе к концу года.

Судя по тексту заметки, Джон менять имя не стал. Пол превратился в Пола Рамона – как бы под голливудского актера двадцатых годов. Джордж обернулся Карлом Харрисоном в честь своего кумира Карла Перкинса. Стю Сатклифф стал Стюартом де Стейлом – привет голландскому обществу художников[19]. Барабанщик Томас Мур (тоже вроде бы липовый сценический псевдоним) и в самом деле звался Томасом Муром[20].

Джон вел себя так, будто история «Битлз» его абсолютно не интересует, однако сохранил эту вырезку, – надо думать, в свое время она доставила ему много радости; ясно, что прошлое все-таки было ему небезразлично. На обратной стороне конверта он написал: «КАКОЙ НАХЕР ДЖЕЙК?»

Видимо, в ходе нашей торопливой беседы я что-то рассказал ему о себе, сообщил, что недавно у меня родился сын, хотя близорукие глаза Джона так пусто смотрели из-под дешевых очков, что я решил, будто он не слушает.

Я так понимаю, он считал, что рабочему парню с севера не стоит давать детям броские имена. Тогда я еще не знал о Джулиане (тема его жены и семьи пока оставалась закрытой). Потом я не упускал случая подчеркнуть, как подходит имя Джулиан ребенку из среднего класса – весьма изысканно, очень броско.

Знакомство с родителями было одним из самых странных элементов работы над этой книгой. Я хотел побольше написать о них, о том, что они думают, сотни листов покрыл заметками. Но в итоге места не хватило – пришлось ограничиться несколькими абзацами о том, что с ними произошло (см. главу 28).

Слава сыновей стала для них полной неожиданностью, а внезапные перемены – переезд из муниципальных домов в шикарные пригородные особняки, смена окружения – потрясли их еще сильнее. Мими, тетушка Джона, которая его вырастила, уверяла, что всегда принадлежала к среднему классу. В отличие от семей трех других битлов, живших в муниципальных домах, у нее с мужем был собственный дом. Правда, скромный двухквартирный домишко на шумной улице, а не в богатом элитном районе, хотя Мими всегда к этому стремилась и ненавидела Джона за то, что он водится с вульгарными людьми. Но даже Мими пережила культурный, эмоциональный и социальный шок. Мало того что четыре парня прославились и стали миллионерами. Звездами и миллионерами стали и их родители. И на них это подействовало по-разному.

Мать Ринго, Элси, и его отчим Гарри были потрясены больше всех – даже напуганы, словно загнанные в угол кролики, освещенные яркими прожекторами славы. Они переехали в новое прекрасное бунгало, но жили там в изоляции: кругом незнакомцы, что делать целыми днями – непонятно. В книге я постарался не рисовать картину такими мрачными красками, но мне было жалко их обоих. На склоне лет им пришлось уехать из старого дома ленточной застройки в Дингле, потому что жить там стало невозможно.

Я им позвонил, объяснил, чем занимаюсь, сказал, что получил разрешение. Сидя в их новой гостиной, где еще не выветрился запах пластикового покрытия и краски, я чувствовал, как они нервничают, как боятся ляпнуть лишнее, поэтому позвонил Ринго и попросил его с ними поговорить, после чего они наконец расслабились.

«Все это стало сильно надоедать, – сказала Элси, – когда нам начали срывать почтовый ящик, по кусочкам разбирать дверь, таскать камни из-под порога. Как-то вечером возвращаемся домой, а на двери и всех окнах краской написано: „Мы любим тебя, Ринго“… В большинстве своем они неплохие ребята. Они же покупали пластинки, значит чего-то заслужили. Выпрашивали его старые носки, рубашки, туфли. Я им что-то давала, пока было что давать… Риччи приходил и уходил тайком по темноте. По дому ползал на четвереньках, а я говорила, что его нет. В общем, пришлось переехать сюда».

А вот мама Джорджа, Луиза Харрисон, гордо восседала в новеньком сверкающем доме, и ей все нравилось. С самого начала ничего не имея против поклонников и их вторжений, она охотно с ними разговаривала, устраивала праздники, раздавала автографы, произносила речи. Быть матерью битла стало для нее профессией.

В начале 1967 года, когда я впервые к ней пришел, в который раз поползли слухи о расколе «Битлз». (Либо так, либо кто-нибудь из битлов умер – как правило, Пол.) Лично миссис Харрисон приходила куча писем по этому больному вопросу – чтобы справиться с почтой, она заготовила кучу отпечатанных ответов поклонникам.

Пользуясь тем, что она мать Джорджа, миссис Харрисон открыла в Ливерпуле новый магазин и познакомилась с местными телезвездами – Кеном Доддом, Джимми Тарбаком[21]. Ее с мужем пригласили на похороны местного поп-певца, хотя они даже не были с ним знакомы. Она считала, что обязана пойти как представитель Джорджа.

Поначалу из всех родителей только миссис Харрисон активно поощряла их занятия музыкой, сама была поклонницей и приходила на многие ранние концерты. И по-прежнему любила вспоминать. Ну, в 1967 году все еще было свежо.

«Помню, когда они выпустили „Love Me Do“, свою первую пластинку, Джордж сказал нам, что ее, возможно, поставят на „Радио Люксембург“. Мы как приклеенные просидели у радиоприемника до двух часов ночи, но так и не дождались. Гарольд [муж Луизы] отправился спать – ему вставать в пять утра, к первой автобусной смене. В конце концов я тоже не выдержала. Только в спальню вошла, как вдруг по лестнице мчится Джордж с приемником и кричит: „Нас поставили, нас поставили!“ Гарольд проснулся и говорит: „Кто притащил сюда этот дурацкий граммофон?“»

Миссис Харрисон гораздо лучше помнила первые концерты «Битлз», чем они сами, и очень помогла мне восстановить порядок событий. От ребят толку не было – они не помнили ни дат, ни даже года.

«Я побывала на сорока восьми концертах, когда они уже стали „Битлз“. Манчестер, Престон, Саутпорт, весь север. Сидела в первых рядах. Как-то вечером в Манчестере их собиралась снимать одна телекомпания. Я, как обычно, взяла билеты на оба отделения. Джордж сказал, что я спятила, – я просто не выйду оттуда живой, они для телевизионщиков будут играть очень громко. Я высидела первое отделение, но к началу второго вопили так оглушительно, что я еле на ногах стояла. Пришлось просить полицейского помочь мне выйти. Он не поверил, когда я сказала, что на первом отделении тоже была…

Один из первых крупных сюрпризов Джордж преподнес нам в 1963 году. Сказал, что приготовил мне подарок ко дню рождения, но его нельзя увидеть или потрогать. Пусть я только приготовлюсь поехать на Ямайку в среду. Я сказала, что мне нужна новая одежда. А он ответил, что понадобится лишь купальник. Прекрасная вышла поездка в Монтего-Бей.

Как-то на пляже рядом уселся один тип и говорит: „Привет, миссис Харрисон“. Вы откуда знаете, что я миссис Харрисон? А ему, оказывается, подробно описали, во что я была одета, когда утром выходила из гостиницы. Репортер. Я разбудила Гарольда, говорю: здесь журналист, записывает твой храп. У меня в горле пересохло, какие тут разговоры? Нужно было что-нибудь выпить. Репортер отрядил своего фотографа-японца, и тот вернулся с восьмью бутылками пива. Вечером репортер повел нас по клубам. Замечательно провели время.

Я думаю, самый знаменательный момент – как нас встречали в Ливерпуле. Надо было видеть, сколько пришло горожан. От самого аэропорта стояли вдоль дороги в восемь рядов. Бедные старики махали чистыми белыми платками, когда мы проезжали. Специально в кои-то веки вышли из дома престарелых. Боже мой, вот это был день!»

Джордж в тот период заинтересовался индийской музыкой – рассуждая весьма извилисто, миссис Харрисон уверяла, что тут обошлось без нее.

«Я вечно вертела ручку приемника, ловила индийскую музыку. Однажды случайно на нее наткнулась, мне очень понравилось, и с тех пор уже нарочно искала. Я не говорю, что это повлияло на Джорджа. Это же было задолго до его рождения…»

Джим Маккартни, отец Пола, тоже легко приспособился к новой жизни, хотя и по-своему – он старался под софиты не лезть. В отличие от прочих, он купил не новое бунгало, а старую эдвардианскую виллу, большую и роскошную, и заделался эдаким джентльменом в элегантном спортивном пиджаке и клетчатых брюках, приобрел скаковую лошадь, в собственной теплице выращивал виноград. Прежде он был коммивояжером, так что всегда выглядел опрятно и представительно.

Джим впервые догадался, что дела пошли на лад, когда телефон стал звонить беспрестанно. У них всегда был телефон, хотя они и жили в муниципальном доме, – жена Джима работала акушеркой. «Казалось, звонили ежесекундно. Приходилось снимать трубку – вдруг что-то важное? Звонили девчушки из Калифорнии, спрашивали, дома ли Пол. Это ж надо так деньгами сорить. Если приезжали издалека, я говорил: хотите чаю? А потом говорил: короче, кухня вон там. Они заходили и давай визжать и кричать – узнавали кухню по фотографиям. Обо мне знали больше, чем я сам. Из поклонников получились бы прекрасные детективы.

Я все думал, как далеко это может зайти. Каждый день в газетах писали о том, как полиция возвращает этих детишек домой. Бесплатная реклама. Брайану не нужно было за нее платить.

Я думаю, секрет „Битлз“ в том, что они притягательны для ребят, потому что выражают их мысли, олицетворяют свободу и бунт. И им ужасно нравилось их занятие, потому и получалось так хорошо».

Я несколько раз останавливался у Джима и его новой жены Энджи, и мы всегда проводили восхитительные вечера. Приезжая в Лондон, он звонил мне и заходил на чашку чаю. Однажды, когда я был у него в новом доме в Чешире, Пол прислал сигнальную запись песни «When I’m Sixty-Four», которую написал, думая об отце. В тот вечер Джим и Энджи прослушали пластинку раз двадцать и танцевали под нее в гостиной. Я был уверен, что у Джима будет сердечный приступ. Энджи, которая была намного моложе, подстрекала его скакать и дальше.

Младший брат Пола, Майкл, тогда тоже с ними жил и рассказал историю о дипломатичности Пола – качестве, которое проявлялось с самого детства.

«Я был с ними в Париже, и Джордж Мартин договорился, что они споют „She Loves You“ на немецком. Прождал их в студии два часа, а их все не было. Тогда он отправился в гостиницу, где мы все жили, „Георг V“, и парни, когда его увидели, спрятались под столами. „Вы идете или нет?“ – спросил Джордж Мартин. Джон сказал „нет“. Джордж и Ринго тоже ответили „нет“. А Пол промолчал. Они дальше сидят обедают. И тут Пол вдруг поворачивается к Джону и говорит: эй, а вот эта строка – может, мы вот так-то и так-то ее сделаем? Джон послушал, поразмыслил и отвечает: да, в самый раз. В этом была загвоздка, они потому и не ехали в студию. А Пол, не заводя споров, ловко вернулся к теме и решил проблему. Чуть погодя они поднялись и отправились в студию».

Ливерпуль и окрестности покинула только Мими – перебралась на южное побережье в новое бунгало под Борнмутом. В Ливерпуле она тоже пережила нашествие фанатов, но старалась быть с ними приветливой и выискивала для них что-нибудь из старых вещей Джона.

«А в один прекрасный день не нашлось ничего. Девушка спрашивает: „Что, даже пуговицы нет?“ А у меня мания – срезать пуговицы с одежды, прежде чем выбросить. Я долгие годы хранила большую жестянку с пуговицами – ну, достала и дала ей одну. Она обняла меня и поцеловала. Сказала, что никогда этого не забудет. Потом написала, что носит пуговицу на золотой цепочке на шее и все девчонки с фабрики ужасно ей завидуют».

Естественно, все коллеги этой девушки тоже написали Мими и попросили пуговицы Джона, а потом история разошлась, и поклонники потянулись отовсюду. «Я рассылала пуговицы по всему миру. В Америку, в Чехословакию, куда угодно».

В конце концов Мими довели две фанатки, которые влезли в дом, когда она больная лежала в постели наверху. Она оставила заднюю дверь открытой для врача, а услышав возню внизу, решила, что это грабители. Мими прокралась вниз, ожидая нападения, и обнаружила, что на новом диване валяются две девушки, а вокруг куча фантиков от ирисок. Мими их выгнала, в ярости оттого, что пришли без разрешения, что у нее теперь не дом, а проходной двор. Девицы ушли, но одна прихватила с собой ключ от задней двери. После этого Мими села и заплакала. «Я сижу в таком вот состоянии, и тут приходит булочник. Добрый человек – позвонил своим, кто-то пришел и вставил новый замок. Булочник этот работал в „Пекарне Скотта“. Спасибо ему большое». Вскоре Мими решила уехать из Ливерпуля.

Сейчас, двадцать лет спустя, забавно сознавать, что многие из этих сувениров выставляются на «Сотбис» в Лондоне и продаются за большие деньги, а затем украшают игровой зал или бар какого-нибудь японского миллионера.

Встречи с Мими очень мне помогли, хотя многие ее истории о Джоне, о его детских годах расходились с версиями самого Джона или его школьных товарищей.

Мими считала, что Джон воспитывался как положено выходцу из среднего класса. Да, временами шалил, но не выходил за границы проделок Просто Уильяма[22] – ничего непристойного, ужасающего и, разумеется, никакого криминала. Откуда брались такие истории, она не понимала. Сама она рассказывала в основном о раннем детстве Джона, словно прикрыла вуалью все остальное, решив хотя бы в памяти сохранить его юным и непорочным.

Даже увидев триумфальный концерт «Битлз» в Ливерпуле на Рождество 1963 года – их первый приезд после того, как они заняли первую строчку в хит-параде, – в воспоминаниях Мими возвращалась к тем дням, когда Джон был ребенком. На концерте стояла где-то сзади, сесть в первый ряд не пожелала.

«Это было в „Эмпайр“ в Ливерпуле. Я смотрела на Джона на сцене, но все равно видела маленького мальчика. Я всегда приводила его в „Эмпайр“ под Рождество на ежегодный праздник. Помню, мы смотрели „Кота в сапогах“, шел снег и Джон сидел в театре в резиновых сапогах. Когда вышел Кот в сапожищах, Джон вскочил и закричал: „Мими, он в резиновых сапогах! У меня такие же!“ Его голосок разнесся по всему залу, и все обернулись и заулыбались. Разумеется, я была очень горда, что он играет на сцене „Эмпайр“. Я тогда впервые поняла, как они действуют на зрителей. Толпу сдерживала конная полиция. Рядом со мной стояла Бесси Брэддок. Очень было волнующе. Но я ничего не могла поделать. Я все думала: да никакой он не битл, он мальчуган, который когда-то сидел со мной на галерке и кричал: „Мими, у него резиновые сапоги!“»

Это правда: на детских фотографиях – особенно на тройном снимке – маленький Джон действительно выглядит трогательным невинным ребенком.

Собирая сведения о раннем детстве битлов, я столкнулся с проблемой – двоих родителей никак не найти. Джулия, мать Джона, умерла очень давно, как и мать Пола. Но я знал, что настоящий отец Ринго, который развелся с его матерью много лет назад, жив. Я подозревал, что жив и Фредди Леннон – «этот Альфред», как его называли родственники со стороны Мими. Во всяком случае, известий о его смерти не поступало. Все школьные годы Джона Мими в страхе ждала того дня, когда Альфред вернется. Я связался с транспортными компаниями и гостиницами, где он вроде бы работал посудомоем, но поначалу так ничего и не выяснил.

Мне больше повезло с отцом Ринго, которого тоже звали Ричард, или Риччи. В первом же письме я его расстроил, неправильно написав его фамилию. Фу, как некрасиво. Орфография всегда давалась мне с трудом. Написал «Starkie» вместо «Starkey». Все поклонники «Битлз» в курсе, как пишется его фамилия. В ответном письме он сделал мне замечание, но согласился побеседовать.

Жил он в Кру, подрабатывал мойщиком окон. Он мало что сумел мне рассказать, но вызывает уважение, что после развода он к Ринго не приближался, не воспользовался тем, что сын стал вдруг всемирно известен, и упорно отказывался общаться и с ним, и с бывшей женой.

В Ливерпуле я немало времени потратил на поиски школьных друзей, учителей, людей, игравших с будущими битлами в The Quarrymen.

Я отправился в клуб «Кэверн»[23], все еще популярный в 1967 году (правда, опять как джаз-клуб), и встретился с Бобом Вулером и Алланом Уильямсом. Я купил старые копии «Мерси-бита» и набрал кучу старых программок и плакатов.

Джон раскопал и отдал мне старую программу концерта, где они выступали на разогреве у Литтл Ричарда. На первом листе Литтл Ричард поставил Джону автограф, как обыкновенному фанату, и записал свой адрес в Америке на случай, если Джон там окажется. В то время это казалось почти несбыточной мечтой.

Из ливерпульских интервью мне особенно запомнился разговор с Питом Бестом. Он был барабанщиком, уволенным из «Битлз» 16 августа 1962 года (см. главу 17). К 1967-му он успел жениться и работал в пекарне. Питер не ответил мне ни на одно письмо. В конце концов я разыскал его мать Мо Бест, которая много сделала для «Битлз» в начале их карьеры, пустив их выступать в своем клубе «Касба».

Я встретился с ней в большом, заросшем викторианском доме на Хейменс-Грин – в подвале дома некогда и размещался клуб. Я стучался в дверь минут пятнадцать и уже было подумал, что дом заброшен, но тут мне открыли. То, что я работал над авторизованной биографией «Битлз», не то чтобы смягчило сердце Мо. Она все еще ярилась из-за того, как обошлись с Питом, и пришлось приложить немало стараний, дабы убедить ее, что мне нужна вся правда, что я хочу выслушать все стороны. Она сказала, что передала Питу мои сообщения, но с теми, кто работает на «Битлз», он встречаться не хочет. Потом она успокоилась и рассказала мне о своих встречах с «Битлз», об истории своего клуба, и все это вошло в книгу.

Я не знал, что, пока мы разговаривали, Пит в одиночестве сидел в соседней комнате, – он как раз приехал повидаться с матерью. Зайти и побеседовать со мной он не желал. Я попросил миссис Бест послать к нему младшего сына Роага и спросить, не согласится ли Пит просто уточнить некоторые даты гамбургского периода. Под конец она сказала: «Ладно, пошли к нему, все будет в порядке». В итоге я провел с Питером много времени, хотя его историю использовал в книге лишь отчасти.

Пит поднялся и улыбнулся понуро, как бы сдаваясь, будто понял, что из-за матери его вычислили и загнали в ловушку. Он был смущен и надломлен. Застенчиво склонял голову набок, практически сутулился. Мне показалось, он грустен и слегка жалок. Говорил медленно и тихо. Действительно устал – только что отработал смену в пекарне. Чувствовалось, что он гордый человек.

Он рассказывал о Гамбурге и оживал, вспоминая смешные истории – например, как Джон вышел на улицу в кальсонах.

«Я, пожалуй, со многим уже распрощался. На это ушло немало времени. Очень донимали пресса и внимание публики. Я отклонил массу предложений продать свои воспоминания. Не хотел. Что от этого проку, помимо денег? Все закончилось, и с этим ничего не поделаешь.

Дважды я падал на самое дно, был за гранью, не знал, что делать со своей жизнью. Но моя жена Китти говорила: встань, вернись и повтори попытку. Мо – трудяга. Всегда хотела, чтоб я добился успеха в шоу-бизнесе. Всегда была на моей стороне, но бороться-то должен был я.

Когда я ушел из шоу-бизнеса, все было не так уж плохо. Я не встречал других групп, которые были бы недовольны моей игрой. Поначалу сложно было взяться за обычную работу. Многие считали, что я должен снова влезть в шоу-бизнес. На работе на меня глазели – мол, что он тут у нас забыл?

Захожу выпить в паб, а люди до сих пор подваливают и спрашивают: а вы же вроде этот, который играл с „Битлз“? Затевают разговоры, сыплют вопросами, как водится, лезут в душу. Суют нос куда не надо – я этого не люблю, да и кто любит? Я им стараюсь лишнего не говорить.

Я не испытывал к ним ненависти, даже тогда. Поначалу думал, что они подлые, строят козни за моей спиной, планируют от меня избавиться, а прямо не говорят. Но потом я с этим покончил. Я, пожалуй, понимаю, отчего они так поступали.

Обидно, что я ведь понимал: они станут великими. Я уже тогда знал. Мы все знали. Мы собирали огромные толпы в Ливерпуле и вообще везде. Я знал, что мне веселья не достанется.

Я все пытаюсь припомнить наши ссоры, но не могу. Недавно вспомнил небольшой инцидент. За два месяца до того, как это случилось, долетел слух, что меня увольняют. Я спросил Брайана. Он сказал, что ни о чем таком не слышал, но все разузнает. Он действительно поинтересовался, но сказал, что ничего подобного не происходит. Все нормально, можно не беспокоиться.

Может, я был слишком конформистом, – может, в этом и причина. Или не ту прическу носил. Может статься, это тоже сыграло роль.

Тяжело, когда считают, что ты недостаточно хорош, – вот это больно. А что такое хороший ударник? Тут же дело в разных стилях, а не в том, насколько ты хорош. Где грань между „хорошим“ и „плохим“? Когда мы вернулись из Ливерпуля, мой стиль был в моде. Когда все увидели, какого успеха и славы мы достигли, ударники из других групп стали копировать мою энергетику.

Моя мать думает, они мне просто завидовали, но это вряд ли. У нас был общий звук. Это же не просто один человек. Мой стиль их долгое время устраивал, а потом перестал. Ну и все. Настоящих причин я никогда не узна́ю.

Конечно, их имидж не соответствует действительности. На сцене – чистые ангелы, в пиджачках без воротников, как мальчики из церковного хора. Я-то знал, что до ангелов им далеко. Но надо было выглядеть так, чтобы покорить мамочек и папочек.

Я всегда смотрю их интервью по телевизору. Джон, по-моему, не изменился. Они сильно повзрослели. И поумнели сильно. Я, правда, не понимаю их интереса к религии. Вот такого я от них не ожидал».

Пит не виделся и не разговаривал с «Битлз» со своего ухода – разве что перекинулся парой слов с Джоном, когда уже играл с группой Ли Кёртиса[24] в «Кэверн». Из всех битлов Джон всегда был ему ближе.

«Помощь я бы от них принял. Если б мы снова встретились, разговорились, и они бы такие, ни с того ни с сего: вот, держи. Но если б они предложили мне энную сумму денег просто из жалости, я бы отказался».

Взяв интервью у Пита Беста, у родителей и старых друзей, я вернулся в Лондон и рассказал битлам обо всем, что сумел раскопать. Им было интересно почти про все, кроме Пита Беста. Они его как будто отрезали, – можно подумать, он вообще не затронул их жизнь. Моя весть о том, что Пит теперь режет хлеб за восемнадцать фунтов в неделю, почти не вызвала отклика – разве что Пол скривился. Джон задал пару вопросов, но быстро остыл, и они вернулись к работе над новой песней.

Видимо, эта история напомнила им, что с Питом они обошлись некрасиво, уволили, даже с ним не поговорив, зная, что, если бы, по воле Бога или Брайана Эпстайна, их дела пошли бы по-другому, они и сами резали бы сейчас хлеб за восемнадцать фунтов в неделю.

Позднее, у себя дома, Джон все-таки признал, что с Питом можно было обойтись и получше. «Мы струсили», – сказал Джон.

Вызывает уважение, что свою историю Пит никому не рассказывал. Можно ведь было обнародовать подлинную жизнь битлов и их скандальное поведение в Гамбурге. Терять Питу было уже нечего. А вот «Битлз» было что терять – в те годы Брайан Эпстайн еще усердно творил их привлекательный имидж. Впрочем, в итоге правду – и даже более чем правду – о жизни в гримерках поведал Джон и тем самым заранее вынул жало из любых откровений Пита.

Позже Пит все-таки написал свою книгу. Надеюсь, он за нее что-нибудь да получил. Он ведь и впрямь был одним из «Битлз» в поворотное для них время – в отличие от однодневок, секретарей и шоферов, которые, будучи знакомы с битлами считаные недели и уже после их расцвета, кинулись публиковать мемуары.

Труднее всего давался Гамбург – я боялся, что так и не распутаю события того периода. Тут битлы расходились во всем – сколько раз они там были, в какой очередности выступали по клубам, что и когда там происходило.

Я подолгу беседовал с каждым и понял, какую огромную роль сыграл Гамбург, как он объединил их в группу, развил, дал им звучание и, конечно, новый сценический облик. Никто не пытался писать об этом важнейшем периоде, никто не ездил туда и не расследовал, что там было. Пока я не добрался до Гамбурга, до меня даже не доходило толком, что битлы там постоянно закидывались колесами – иначе вырубались бы на двенадцатичасовых концертах. Неудивительно, что они путали даты, места и людей.