Тысяча свадебных платьев

В Париже, где мода и громкое имя всегда идут рука об руку, мы оставались относительно неизвестными. Фамилию Руссель едва ли можно было услышать где-нибудь в высоком модном салоне, где французский бомонд потягивал шампанское, лениво угощаясь тартом «Тропезьен»[8]. Выделиться подобным образом могли такие, как Шанель, Ланвен или Пату. Однако где-то в неприметных закоулках нашего города, где женщинам с определенными умениями платят за то, чтобы они хранили секреты других женщин, моя Maman, урожденная Эсме Руссель, дочь Жизель Руссель, прослыла как La Sorcière de la Robe. Или Колдунья над платьями.

Это наименование перешло к ней, когда умерла моя grand-mère[9], и предполагалось, что впоследствии, когда Maman окончательно отложит свою иглу, этот негласный титул перейдет и ко мне. Однако чего-чего, а подобного прозвания я для себя вовсе не желала. Да, я унаследовала материнский дар владения иглой и даже намного превзошла ее дизайнерские способности, но когда доходило до заклинаний, мне было с ней не сравниться. У меня для таких вещей попросту не хватало терпения. А все потому, что мои мысли – мои грезы – витали совсем в иных сферах.

Maman изо всех сил старалась избавить меня от этих грез. Она была довольно суровой наставницей, всегда готовой отругать и крайне скупой на похвалу. По ее мнению, я была эгоистичной и неблагодарной. Никчемный дичок, который рано или поздно навлечет на себя неприятности, если не оставит глупые мечтания и не подчинится своему родовому призванию. «Un rêveur»[10], – рыкала на меня Maman, когда мои мысли блуждали где-то далеко и руки отвлекались от работы. Фантазерка! Да, я более чем заслуживала этого прозвища. Я действительно была настоящей мастерицей грез. Мечтательницей с горящими глазами и затейливыми фантазиями, каковой, собственно, и следует быть юной девушке.

И, как всякая юная девушка, я поверяла свои мечты отдельной книжице. Не той, где я записывала наставления Maman, а совершенно иного рода книге. С чистыми белыми листами, ждущими, когда я доверю им собственные эскизы нарядов. Страницы за страницами там заполнялись рисунками одежды, которую я однажды обязательно создам и на которой поставлю свое имя. Свадебные платья и костюмы, сногсшибательные вечерние наряды, причем всех цветов радуги. И цвета охры, и небесной лазури, и баклажана.

Таковы были цвета моих юных девичьих грез. Увы, мы, женщины, редко получаем именно ту жизнь, которую бы сами для себя выбрали. Судьбу для нас обычно выбирают те, кто думает, что лучше знает, что нам требуется, и, прежде чем мы успеваем что-либо осознать, нас превращают в кого-то иного, совсем нам чуждого, переделывают по чьему-то образу и подобию. И род Руссель не стал исключением.

В течение семидесяти лет мы содержали салон на Рю Лежанр, живя в небольшой квартирке прямо над ним. Он мало походил на прочие подобные салоны, будучи маленьким, но очень изысканным, со ставнями на окнах и с броской красной дверью, которая сразу выделялась среди соседских. Пурпурный, багряный – наш цвет, цвет la magie, цвет колдовства. Мы могли бы позволить себе куда большую показуху, сделать яркую причудливую вывеску, витрины с нарядными полотняными навесами – однако наши клиентки ценили конфиденциальность едва ли не так же, как дар моей Maman с ее волшебной иглой. И разве можно было их за это корить? Ни одна женщина – а уж тем более француженка – не захочет, чтобы все вокруг узнали, что ей потребовалась помощь в ее les choses de cœur[11]. Хотя многие в этой помощи действительно нуждались. И тем не менее очень многие невесты получали отказ, сочтенные неудачной парой с их избранниками и, следовательно, неподходящими для связующего заклинания.

Невозможно было просто прийти с улицы и заказать у Maman свадебное платье. Чтобы стать «невестой от Руссель», требовались три вещи: рекомендация от одной из предыдущих клиенток, клятва конфиденциальности и абсолютная честность. Но даже и это не являлось гарантией того, что будущую невесту признают достойной ритуала. Впереди была целая процедура проверки, которую девушке или женщине необходимо было пройти, с вопросами, на которые ей требовалось честно ответить, и, разумеется, с ворожбой на будущее. И все это происходило в крохотной гостиной Maman, обустроенной в самой глубине салона.

Потенциальная заказчица приезжала в назначенное время. Совершенно одна. Ни в коем случае не с матерью за компанию. Гостью неизменно ждал поднос с угощениями: тарелка с печеньем и сладкий, горячий темный шоколад в тонких фарфоровых чашечках. Maman улыбалась ей обезоруживающей улыбкой над ободком своей чашки и приступала к вопросам.

Как долго вы знакомы с этим молодым человеком? Как вы с ним познакомились? Одобряет ли выбор сына его мать? Одобряет ли ваша мать жениха? Обсуждали ли вы с ним вопрос будущих детей? Была ли у вас с ним интимная близость? Удовлетворяет ли он вас физически? Был ли он когда-нибудь вам неверен? Изменяли ли вы когда-нибудь ему?

Время от времени искательницы пытались солгать, но это не приносило им ничего хорошего. Maman чуяла ложь еще до того, как она слетала с языка. И платой за эту ложь был решительный отказ.

После вопросов Maman приступала уже к настоящей «проверке годности». Женщинам велено было принести с собой на собеседование какой-то свой личный предмет, а также личный предмет жениха – расческу, например, или кольцо. То, что каждый из них постоянно использовал или касался каждый день. Maman по очереди брала в руки эти предметы, глаза у нее затуманивались, дыхание становилось неторопливым и глубоким, пока в сознании не появлялись некие образы. Отзвуки, как она их называла. Того, что уже было, и того, что будет.

Для вас это может прозвучать странно, как полная выдумка. Да и для меня самой это казалось странным, когда маленькой девочкой я наблюдала за происходящим в замочную скважину, подглядывая за тем, что совсем еще не понимала. А потом однажды Maman мне все объяснила. Каждая душа производит некий отзвук. Уникальный, как отпечаток пальца или личная подпись. И этот отзвук проникает абсолютно во все, что нас окружает. И передает, кто мы такие. И где наше место на земле. И что каждому из нас предназначено принести в этот мир. Не бывает одинаковых отзвуков. У каждого он свой и только свой. Но в то же время сам по себе он не полон – будучи половиной идеального целого. Точно зеркало без отражения. А потому каждый отзвук постоянно ищет в мире свою половинку – дабы обрести полноту и завершенность. И как раз это мы и ищем с помощью своей экстрасенсорной проверки – знак того, что отзвуки влюбленных подходят друг другу и действительно стремятся к единению.

Чуть ли не две трети будущих невест, искавших содействия Maman, получали отказ, и никакие деньги не могли заставить ее изменить решение. Отказывала она из соображений самосохранения. На кону стояла ее репутация, и ей следовало быть предельно осторожной. Одна-единственная неудача могла погубить и ткательницу, и ее дело. Погубить, собственно, весь род Руссель.

Мне было двенадцать лет, когда Maman всерьез взялась за мое обучение. На год раньше, чем ее саму когда-то начала учить ее матушка. Когда я спрашивала, почему раньше, она отвечала, что у нее нет времени ждать. Что, мол, когда настанет час, я должна уже быть готова. Тогда я никак не могла этого понять. И еще несколько лет не понимала. Но все равно делала то, что мне велели. Так начались мои уроки у «колдуньи над платьями».

Обучение мое состояло из трех частей. Первым было ясновидение, на чем, по словам Maman, следовало в первую очередь сосредоточиться любой чего-то стоящей sorcière[12]. Это известно людям в разных вариантах. Гадание на зеркале, воде или кристаллах. Призвание духов. Ворожба. Впрочем, как это ни назови, разницы, на мой взгляд, нет. La magie – штука гибкая и могущественная, и в то же время податливая, легко приспосабливающаяся ко многим формам и способам применения. Запах. Звук. Взор. Прикосновение. Даже вкус порой используется, если практикующий магию достаточно опытен. Для женщин рода Руссель – это прикосновение и способность почувствовать определенную личность, ощутить отзвук ее души всего лишь кончиками пальцев.

Что же касается заклинаний – и чьего-то конкретного счастья, – то не бывает такого, чтобы что-то одно подходило всем. Надежность магии, эффективность ритуала напрямую зависят от того, насколько хорошо удалось проникнуть в личность заказчицы и ее избранника, понять, что они собою представляют и как проводят свою жизнь, что ими движет и что составляет суть их существования. Чтобы в итоге получить нужный результат, ты должен докопаться до истины.

Мы занимались каждый день после закрытия салона, упражняясь на разных предметах, которые Maman где-то находила или покупала недорого на барахолке. Она учила меня, как заглушить все внутри, как рассеять взгляд и замедлить дыхание – медленно-медленно вбирать и выпускать воздух, – пока все лишнее не отступит и на поверхность не явятся хранимые этими предметами образы. Любовь, потери, дети, свадьбы, несчастные случаи, болезни – все это начинало проноситься перед моим взором, точно страницы альбома со скрапбукингом. А потом Maman подробно обо всем меня расспрашивала, чтобы понять, насколько результаты моего видения личности совпадали с ее.

Сначала я чувствовала себя ужасно, огорошенная всем тем, что мне являлось. Я была еще очень юной, и мне было крайне неловко оказываться посвященной в некие интимные подробности жизни незнакомых мне людей – как будто я подглядывала за ними через жалюзи или читала чужие дневники. Но Maman в ответ на это лишь раздраженно закатывала глаза.

«Помни, что отзвуки не лгут, – наставляла она меня. – Это все равно что книга воспоминаний о человеке, лишенная иллюзий и самообмана. Только голая и неприкрашенная правда, которая и служит основой для всего остального».

Под «всем остальным» она подразумевала сотворение заклинания.

Для каждой невесты, идущей под венец в платье от Руссель, создается отдельное, особенное заклинание. Тщательно подобранные слова заключаются в небольшой стих, задача которого – устранение отдельных препятствий и обеспечение счастливого исхода замужества. Написание связующего заклинания считается священным делом и должно выполняться с искренним проникновением. Ни в коем случае не в спешке, а также с напрочь отсутствующим намерением подчинить волю другого человека. Оба влюбленных должны добровольно стремиться к союзу, и оба должны всецело верить в связующую силу заклинания. Вера – это вообще краеугольный камень любой магии. Без нее даже самые могущественные заклинания бессильны.

Когда заклинание полностью составлено, оно вшивается в свадебное платье – потайными стежками аккуратно вставляется в тот шов, что лежит ближе всего к сердцу невесты. Слова вышиваются белой шелковой нитью, и стежки эти почти неразличимы невооруженным глазом. Своего рода защита от копирования или присвоения посторонними людьми. Связующие заклинания вызывают мощнейшую магию и в неосторожных руках могут нанести ужасный вред, который трудно – а скорее, даже невозможно – обернуть вспять. Однако в умелых руках связующее двоих людей заклинание гарантирует им как защиту, так и счастье в браке. В день свадьбы, когда влюбленные обмениваются клятвами верности, их союз становится envoûtée – скрепленным чарами.

И как раз эта часть обучения давалась мне с наибольшим трудом. Я была нетерпелива, отчего у меня все получалось неуклюже. Возможно, так было потому, что мне это занятие казалось невыносимо скучным. Я мечтала шить платья – красивые, мерцающие блестками, подобные тем, что можно было увидеть в журнале «La Joie des Modes»[13]. Но максимум, что позволяла мне делать Maman, – это подбивать подол или переводить на ткань выкройку, пока я как следует не овладею искусством создания заклинания.

Мне это казалось ужасно несправедливым. В пятнадцать лет я уже владела иглой ничуть не хуже, чем она, – а, может быть, даже и лучше, – и у меня был целый альбом с эскизами, полный замечательных идей, которые я жаждала воплотить в жизнь. Пышные, как у принцесс, юбки, туго затянутые талии, расшитые бисером лифы, широкие атласные банты со свисающими лентами такой длины, что они скользили вслед по полу. Эти платья, мимолетно приоткрывающие взору плечи, часть спины или груди, призваны были воспеть прекрасные женские формы.

Maman с презрением восприняла мои идеи, назвав мои платья слишком вычурными, вульгарными, годящимися лишь для сцены. Мнение матери задело меня очень сильно, хоть я и старалась этого не показывать, но однажды после очередного шквала резкой критики я объявила ей, что ее бесформенные дамские наряды уже très démodé, безнадежно старомодны, а еще они унылые и однообразные. Что ни одна женщина, огрызнулась я угрюмо, – даже та, что очень нуждается в нашей помощи, – не захочет идти к алтарю в платье, которое выглядит так, будто сшито из лучшей скатерти ее мамаши, и уж тем более за те деньги, которые мы за это берем.

Maman мне ответила так, как я, собственно, и предполагала: что наши клиентки платят не за модный фасон, а за душевное спокойствие. И все же для меня была неприемлема мысль, что невеста от Руссель вынуждена выбирать между модой и la magie. Мне было совершенно непонятно, почему они не могут получить одновременно и то и другое. Если бы Maman позволила мне сшить хоть пару-тройку придуманных мною платьев и вывесить их в нашем салоне, она бы убедилась, что я права. Однако она оставалась непреклонна. А потому я принялась шить втайне от нее, работая по ночам, когда Maman уже гасила у себя в комнате свет. Я грезила о том дне, когда женщины будут шествовать по проходу между гостями к алтарю в платьях с моим именем на ярлычке.

Сейчас, спустя многие годы, и находясь за океаном, вдали от того города, где я начинала свое занятие швейным делом, воспоминания о тех днях по-прежнему свежи и саднящи. Но именно работа помогла мне внутренне собраться после отъезда из Парижа и после всего, что произошло со мной в дальнейшем. Дэниел прав. Несмотря на все, мне удалось сделать себе имя в незнакомом городе и продолжить наследие рода Руссель, причем так, что Maman, надеюсь, могла бы мною гордиться. Со своим салоном я обрела почву под ногами. И сумела найти самое себя. Продать этот дом – неважно, сколько ему довелось пустовать, – означает отпустить все это навсегда, отпустить память о себе самой. И я не уверена, что сейчас к этому готова.

Глава 5

Солин

У человека всегда должна быть свобода воли. Не нам пытаться навязывать другим свои убеждения и убеждать кого-то следовать нашей вере. Мы не выискиваем тех, кто нуждается в нашей помощи. Скорее, они сами должны нас найти и обратиться за содействием.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

31 мая 1985 года.

Бостон

На сей раз Дэниел выжидает со своим звонком до «после завтрака». Я решаю не брать трубку и дать телефону трезвонить вволю, хотя и понимаю, что это бесполезно. С него станется просто появиться в дверях с коробкой моих любимых трюфелей. После стольких лет знакомства он знает, чем меня пронять.

Я не торопясь наливаю себе в чашку кофе, а телефон все продолжает звонить. Уже семь гудков. Восьмой. Девятый. Я по-прежнему не представляю, что ответить Дэниелу. После его первого звонка я даже не позволила себе об этом задуматься. Но теперь-то мне все равно придется об этом поразмыслить, потому как Дэниел прекрасно знает, что я здесь (где ж еще я могу быть!), и так легко не сдастся.

– Ты уже становишься назойливым, – ворчу я в телефон, сняв наконец трубку.

– А вдруг это не я? – В голосе Дэниела слышится улыбка, к которой примешивается легкий оттенок раздражения от того, что я заставила его столько ждать.

– Кто ж еще станет мне звонить?

– Что верно, то верно. Ну что? У тебя появился план действий?

Я делаю глоток кофе и невольно морщусь, когда, горячий и крепкий, он проскальзывает по моему горлу. Единственное, чего я хочу – так это обратить время вспять, вернуть ту пору, когда у меня еще были мечты, когда мое сердце еще не успело покрыться льдом.

– Нет, – безразлично отвечаю я, – у меня не было на это времени.

– Я знаю теперь немного больше, чем в прошлый наш разговор. Вчера мне снова позвонил тот самый агент. Его клиент подыскивает помещение под галерею искусств. Они определенно настроены на аренду, а не покупку, и это означает, что ты на самом деле с этим домом не расстанешься. Вы станете как бы… совладельцами. Ради благого дела.

Я протяжно вздыхаю:

– В городе полным-полно недвижимости. Почему ему понадобилась именно моя?

– Если точнее, то ей. Хотя агент так и не упомянул ее имя. Он мне сказал, что в этой новой галерее будут выставляться работы еще никому не известных, но подающих надежды художников. Его клиентка даже придумала для нее название. Хочет назвать галерею «Неслыханное дело».

Я прокручиваю в голове название. Умно. И достаточно интригующе. Сразу чувствуется, что женщина придумала.

– Тебе сразу надо было сказать, что дом не сдается, – резко говорю я, раздраженная тем, что жизнь, похоже, решила швырнуть меня обратно к прошлому, в то время как единственное, что мне нужно – это чтобы меня просто все оставили в покое.

– Я не твой сторожевой пес, – отвечает Дэниел тем тоном, который он приберегает обычно на тот случай, когда я становлюсь невыносимой. – Я твой адвокат, поверенный. И моя задача – давать дельный совет, когда речь идет о чем-то серьезном. А это – действительно серьезный вопрос. Им известно про пожар и про то, что ремонт в здании так и не был завершен. Глейсон сказал, что его клиентку это не пугает. Кстати сказать, они уже почти год подыскивали помещение под галерею, и ничего из того, что он ей показывал, не соответствовало ее требованиям. Так что она отложила всю затею в долгий ящик. А потом однажды заметила это здание в сплошном ряду домов и просто поняла, что это оно. Приведу ее точные слова. Она сказала, что у нее возникло такое чувство, будто этот дом стоял и ждал ее.

«Стоял и ждал ее…»

Эти слова как будто вызвали у меня в груди вибрацию – как камертон отзывается после удара.

– Она сочла, что это здание – принадлежащее мне здание – стояло и ждало ее?

– Так мне сказал ее агент. Кто разберет этих любителей искусства!

– Я тоже любитель искусства, – сухо отвечаю я.

– Ну, разумеется! Так, может, вы с этой дамой, желающей стать хозяйкой галереи, – вообще родственные души? Мне организовать вам встречу?

– Я ничего подобного не говорила.

– Знаю. Но, может, она все же права? Может быть, этот дом действительно дожидался ее? И, может, ты тоже именно ее и дожидалась? Ведь речь идет только об аренде. И тебе уже известно, что использоваться помещение будет под нечто значительное. На благо искусства…

– Прекрати меня обхаживать, Дэниел. Я не ребенок.

Надо отдать ему должное, он сразу умолкает. Сказать откровенно, я порой действительно веду себя как дитя, угрюмое и немыслимо упрямое. С которым очень трудно сладить. Видимо, такое и получается, когда жизнь лишает тебя всего, о чем ты когда-то мечтал и к чему стремился. Однако теперь появился некто, пытающийся осуществить свои возвышенные замыслы. Некто, лелеющий мечту. Некто, верящий в искусство и в тех, кто его творит. Неужели я и правда хочу сыграть в этом деле роль этакой мегеры, которая разом все сорвет?

– Солин? – наконец подает голос Дэниел.

– Договорись о встрече.

Мгновение изумленной паузы.

– На какой день?

– Сам выбирай. Меня на этой встрече не будет.

– Разве ты не хочешь познакомиться с этой таинственной особой?

– Нет. – Мой ответ слетает с губ так быстро, что это удивляет даже меня саму.

Меня никогда особенно не заботила деловая сторона вещей. Вот почему у меня есть личный адвокат. Дэниел вправе вести переговоры и может завершить сделку, если до такового дойдет, а потом отправить мне документы курьером. Я же способна выносить деловую часть лишь до тех пор, пока мне не придется просиживать все эти обсуждения с улыбкой на лице, притворяясь, будто я не помню, как стежок за стежком прокладывалась моя жизнь. Потому что я все прекрасно помню.

Я помню тот день, когда узнала, что в Париж неминуемо войдут фашисты. Я помню, где я была и что на мне было надето. Помню, во что была одета Maman и что она мне сказала. И помню, как не хотела в это поверить. Потому что это было немыслимо! Но Maman все знала лучше и начала потихоньку собирать все то, что нам может понадобиться – что мне может понадобиться. И готовить меня к грядущему.

Глава 6

Солин

Крестик на шее и магическое заклинание в кармане могут уберечь тебя от охотников на ведьм, но против нацистов они бесполезны.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

17 сентября 1939 года.

Париж

Уже почти пора закрывать салон, и я прибираюсь в мастерской, сетуя на то, что по углам начинают скапливаться рулоны тканей. Внезапно швейная машинка Maman затихает.

– Скоро наступит время, – мрачно произносит Maman, – когда для выживания нам понадобится нечто большее, чем мука и сахар.

Надо сказать, моя матушка никогда не была склонна что-то драматизировать. Она из тех женщин, что живут реалистично, не имея времени на театральные жесты и сцены, и потому это жутковатое предсказание, сделанное совершенно внезапно, застает меня врасплох.

Я изумленно смотрю на нее:

– При чем тут вообще мука?

Протянув руку, Maman выключает радио, потом складывает ладони на коленях.

– Пришло время мне кое-что сказать тебе, Солин. И я хочу, чтобы ты это внимательно выслушала.

Уже одного этого достаточно, чтобы я насторожилась. Maman вовсе не любительница поболтать, и обычно она открывает рот, только чтобы отчитать меня за неровно подшитый подол или за неаккуратно вырезанную выкройку. Однако война многое меняет. Когда я встречаюсь с матерью взглядом, внутри у меня все сжимается. Ее глаза, такие же темные, как у меня, с густыми черными ресницами, внезапно и по непонятным мне причинам наполняются слезами.

Она указывает мне на свободный стул рядом с ее швейным столом:

– Присядь со мною рядом и послушай.

Материнские слезы, столь редкие, пугают меня.

– Что случилось?

– Близятся большие перемены, – начинает она. – Время тьмы, что явится большим испытанием для всех нас. Даже сейчас чувствуется, какой дует ветер. – Maman теребит на шее золотой крестик с распятием, что в последнее время носит постоянно. Вертеть его пальцами – новая ее привычка. Точно так же Maman постоянно держит в кармане передника нитку с гранатовыми бусинами и рассеянно их перебирает, когда руки свободны от работы.

Oui, моя Maman держит при себе четки. А также носит на шее крестик. Впрочем, для таких, как мы, вовсе не редкость быть приверженцем католичества и в то же время практиковать la magie des esprits[14]. Моя мать не посещает мессы и не ходит на исповеди, и все же теперь она время от времени заглядывает в церковь, чтобы поставить свечку – своего рода защиту от невезения и злого умысла.

Возможно, эта связь восходит еще к раннему существованию христианства, когда наши праздники тоже включали в церковный календарь в попытке приобщить таких женщин, как мы, к «единой истинной вере». Или это пережиток тех мрачных веков, когда человека, не являющегося католиком, могли запросто привязать к столбу и сжечь. Какова бы ни была причина, многие владеющие Даром во Франции продолжали опасно балансировать на грани между святыми угодниками и сакральными духами. Особенно женщины.

Женщины во все времена доставляли много проблем власть имущим. Потому что мы обладаем особым видением, особым знанием. Вот и сейчас Maman явно постигла нечто такое, что неведомо другим. А потому я сижу тихонько, ожидая, что же она скажет.

– Снова эти немцы, – резко произносит она, возвращаясь к нити разговора. – Немцы под предводительством un fou – безумца с черной душой. Он попытается забрать себе все. А что не сможет забрать – то уничтожит. – Умолкнув ненадолго, Maman кладет ладонь мне на предплечье: – Ты должна быть к этому готова, Со-Со.

Она редко меня касается. И никогда не называет меня Со-Со. В детстве это было одно из моих ласкательных имен, придуманных тетушкой Лилу, и мать оно обычно сильно раздражало. От столь внезапного проявления нежности с ее стороны по моему телу пробегает холодок.

– Откуда ты это знаешь?

– Мне уже довелось это пережить. Причем не так и давно. И теперь это грядет снова. – Склонив голову, она плотно зажмуривает глаза, словно пытаясь избавиться от страшных образов. – Эта война будет совсем не пустяковая заварушка. Надвигается такое изуверство, такая беспощадная жестокость, каких свет еще не видывал. И, вероятно, не увидит. – Maman резко поднимает голову, и ее пронзительный взгляд приковывается к моему лицу. – И тебе понадобится быть очень сильной, ma fille[15]. И очень осторожной.