Если бы вы знали… Автобиография легендарного скрипача

Отныне все внимание моего отца было направлено на меня. До восемнадцати лет он оставался моим главным учителем. В последующие годы игра на скрипке стала для меня двадцатичетырехчасовой работой, что означало: отец и сын общались друг с другом круглосуточно, семь дней в неделю. Этого достаточно, чтобы до чертиков надоесть друг другу, потому что семейная жизнь и работа теперь были неотделимы друг от друга. Каждый вечер я сидел один в своей комнате и думал: я больше не хочу, я больше не могу – брошу скрипку в угол и к черту музыку… Но это невозможно, потому что счастье моей семьи, настроение в доме и, наконец, что немаловажно, мое собственное благополучие, мое спокойствие зависят от того, насколько хорошо я играю на скрипке. Если я буду усерден в своих занятиях, то, когда достигну поставленной цели, обрету гармонию. Но когда я ослабляю свои усилия и возникает напряжение – тогда мой отец расстраивается и становится раздражительным, и страдают из-за этого все. Другими словами: от меня зависит, будет ли у моей семьи хороший день или домашнее благополучие нарушится и все будут находиться в подавленном состоянии и избегать друг друга. Так что я несу ответственность не только за свои успехи на скрипке, но и за спокойствие в повседневной жизни моей семьи.

Это меня напрягает. В дни, когда в доме никого нет и я сам смертельно несчастен, я не могу заснуть, пока не успокоюсь с помощью скрипки. И я говорю сам себе: это не так уж и сложно, ты справишься – и снова крадусь из своей комнаты, пока все остальные спят, вниз по лестнице, беру скрипку, даже не включая свет, и продолжаю заниматься в темноте. Я должен играть, чтобы разобраться в своих чувствах. Для меня прошедший день должен завершиться гармонично.

То, что я быстро учился и добивался поразительных успехов, объяснялось тем, что до тех пор, пока гармония не разливалась вокруг меня, как солнечный свет в комнате, которая только что была в тени, я продолжал трудиться. Я играл до тех пор, пока все снова не становились счастливыми. Однако то время оставило в моей душе свой след, потому что в детстве ты стремишься к совершенно другому: ты хочешь найти защиту в кругу своей семьи, чувствовать себя в безопасности, быть любимым и окруженным заботой. Но когда эти желания уступают место совершенно другому – когда от тебя постоянно чего-то требуют, когда ты постоянно подвергаешься давлению и испытаниям, когда тебя постоянно подталкивают к исключительным достижениям – в тебе поселяется боль. Тогда страдает твоя самооценка, тогда дамоклов меч неполноценности и неудач нависает над твоей головой, тогда многое воспринимается как неправильное, даже если в конце концов все оказывается правильно.

Чрезвычайное положение

Страдал ли я? Да, конечно. И довольно часто. Сделал ли меня мой отец рабом скрипки? Вовсе нет. Я ведь не был приговорен к детскому труду на шахте, я занимался классической музыкой – самой великолепной музыкой на земле! Это нечто поистине великое и ошеломляющее! Но в то же время трудное и неосязаемое; это счастье, сияющее вдали, пока ты пытаешься достичь среднего уровня, но когда ты чувствуешь прикосновение к совершенству – это настоящий фейерверк блаженства внутри!

Нет, я предъявлял к себе крайне высокие требования не из-за страха перед отцом. Конечно, ни одному ребенку не нравится, когда за ужином вся семья молчит, и ему вдвойне некомфортно, если он сам является причиной этого молчания. Но решающим фактором моей настойчивости оставалась моя любовь к музыке. Даже в детстве у меня не было сомнений: музыка – это великий смысл и цель всей моей жизни.

Так что независимо от того, насколько я был подавлен, расстроен или измучен, музыка каждый раз принимала меня в свои объятия, утешала и возвращала к жизни. И я каждый раз чувствовал, что смогу добиться успеха, – внутри меня было такое ощущение, и я себе в этом доверял. Я ведь знал, на что способна скрипка. Еще в детстве я слушал все классические записи, которые попадались мне в руки. Прочесывая полки магазина «МедиаМаркт»6 и выходя из него с пятью новыми компакт-дисками великих скрипачей, я всегда приходил в состояние эйфории. Я поглощал музыку, как, вероятно, не по годам развитые дети других родителей поглощают произведения своих любимых писателей; но я не был книжным червем – я был червем пластинок и компакт-дисков. Дома я слушал эти записи, и у меня бегали мурашки по коже – невозможно описать, что делали со мной такие часы абсолютной радости.

Моими союзниками были не писатели, не герои романов, даже не герои кино. Моими единомышленниками были великие композиторы всех времен – Брамс, Чайковский, Рахманинов, Бетховен и, конечно же, Бах. Они, и это главное, говорили со мной через великих исполнителей, таких как Хейфец, Ойстрах, Менухин, Цукерман, Перлман и, разумеется, Шеринг и Крейслер7, с которыми мы встретились памятным вечером 1985 года. Они – самые невероятные скрипачи настоящего и прошлого – были моими горячо любимыми героями. Я был опьянен ими, сидя перед нашим музыкальным центром в Ахене, я хотел приблизиться к их уровню и поражать своей игрой аудиторию так же глубоко, как они поражали меня. Короче говоря, я хотел стать волшебником. И околдовать всех.

Существовали и более банальные причины, по которым я воспринимал свою жизнь безропотно. Одна из них заключается в том, что вообще все, что ты переживаешь дома в детстве, кажется тебе нормальным. Даже если человек рос в подвале и никогда бы не выбирался оттуда, он бы не беспокоился о своем состоянии, потому что просто не знал бы другой жизни. Для меня моя жизнь была нормальной, и я, честно говоря, должен сказать, что все могло быть значительно хуже.

Бывали часы, когда я почти забывал о скрипке, например во время совместных велосипедных прогулок с отцом по окрестностям Ахена или во время игры в бадминтон с братом в нашем саду. Так что не стоит представлять себе молодого Дэвида Бонгартца абсолютным интровертом; в детстве я был настоящим веретеном, и когда у меня не было в руках скрипки, я носился по саду, как вихрь, и был до крайности активен. Мой брат был более спокойным и уравновешенным, а я оставался экстравертом, наполненным радостью жизни, – по крайней мере, до тех пор, пока не возвращался в дом, потому что снова надо было заниматься.

А еще была школа. И даже школьные годы казались мне относительно нормальными, хотя на самом деле в плане учебы я постоянно находился в состоянии «чрезвычайного положения».

Еще в начальной школе мама добилась для меня специального расписания. Она была очень искусна в таких вещах, и с тех пор для меня была установлена четырехдневная учебная неделя, заканчивавшаяся в четверг днем. Конечно, и тогда свободного времени мне было не видать. Продолжительные выходные были посвящены занятиям с моими учителями игры на скрипке, а многие из них жили за сотни километров от Ахена. В гимназии хотя бы относительно регулярно я вообще ходил только в первый класс, затем мама вновь запросила мне особое расписание, и до окончания средней школы все остальное обучение проводилось в нашем собственном доме с частными репетиторами. Как это происходило? Относительно свободно: иногда пять часов в день, иногда всего три, а порой и ни одного, потому что, например, мне нужно было слетать к знакомой скрипачке. Ненадолго – дней на десять.

Повезло? Я не знаю. В моем образовании долгое время были пробелы. Но факт остается фактом: скрипка оказалась значительно важнее школы. Мой отец не придавал значения даже домашним заданиям. Обычно родители приходят вечером и спрашивают: ну что, все домашние задания сделал? У нас все было не так. В моем случае домашнее задание оставалось вещью второстепенной. Если я хорошо позанимался на скрипке, тогда в доме Бонгартц все было хорошо и спокойно.

Однако такая «беспечность» моего отца неоднократно приводила к неприятным ситуациям. Сколько раз перед началом урока мне приходилось быстро калякать в тетради нечто, как правило, невразумительное, после чего моя учительница в начальной школе со вкусом зачитывала вслух перед классом мои «шедевры» или копировала на большой классной доске мои запутанные предложения с орфографическими ошибками и неправильным построением… Да, конечно, такое бывало всего несколько раз, но тем не менее достаточно часто мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда. В то время как я с трудом переходил из класса в класс, а мой брат был круглым отличником. Что не улучшало ситуацию.

К этому добавлялось еще и то, что для моих одноклассников я представлял мало интереса. Я отвечал взаимностью. В моем репертуаре не было тем, пересекающихся с интересами сверстников. Откровенно говоря, у меня не получалось общаться на темы, соответствующие возрасту, и потому во время игры в футбол на школьном дворе меня обычно ставили на замену всего за полторы минуты до финального свистка. И вовсе не из-за моей спортивной неспособности – просто никто не хотел, чтобы рядом был этот скрипач, этот чудак, который ничего не понимал в реальной жизни, носил потертые свитера и вельветовые брюки своего брата и вдобавок был освобожден от уроков физкультуры из страха за его драгоценные пальцы.

Сам я никогда не беспокоился за свои руки. Но вот мой отец!.. Именно из-за пальцев мне запретили играть в игры, где в людей летят мячи. И о школьных экскурсиях с походами я тоже слышал только от брата. Каждый раз, когда мой класс выходил в «большой мир», я смотрел им вслед. Лыжные вылазки в любом виде также были строго запрещены, потому что по крайней мере один их участник регулярно возвращался с рукой в гипсе. Но вот без драк не обходилось. Во-первых, потому что я был воспитан игрой на скрипке, а во-вторых, потому что я всегда готов был защищать невинных, в первую очередь девочек, которых толкали, дразнили и дергали за волосы. Злоба претила мне, и, поскольку я был очень высоким, я вступался за них, готовый отстаивать справедливость на школьном дворе, не обращая внимания на свои пальцы. Будучи аутсайдером, я жаждал хоть каким-то образом внести свой вклад в социум.

Другими словами, начальная школа и игра на скрипке в любом случае представляли собой в этом плане сложную комбинацию. А если ты еще и производишь не самое приятное впечатление, если твое поведение и способ самовыражения совершенно неуместны в начальной школе, тогда… Скажу так: аутсайдер – это термин, который лишь приблизительно описывает мое положение в системе школьного образования Ахена. Если бы вам понадобилось проиллюстрировать слово «uncool»8, то вам стоило бы показать фотографию Дэвида Кристиана Бонгартца…

Оглядываясь назад, я понимаю, что это звучит довольно забавно. Но, откровенно говоря, даже тогда мой невольный особый статус не очень-то меня беспокоил. У меня был свой кружок таких же странных изгоев, как и я, а именно учеников моего возраста, играющих на скрипке, с которыми я пересекался на занятиях у своих учителей.

По дороге к Чайковскому

Моими учителями были самые фантастические скрипачи, живые легенды. Но и у «вундеркиндов» все складывается не сразу, поэтому список моих учителей начинается с женщины по имени Косье Вейценбек (Coosje Wijzenbeek)9. Она голландка, и с учетом особенностей звучания ее имени, я с легкостью произносил его даже в детские годы: Коше Вайценбек (Kosche Weizenbek).

Примерно через год мой отец – вероятно, почувствовав, что ему как учителю нужна поддержка, – начал искать подходящего учителя игры на скрипке: у кого хорошая репутация? У кого начинали известные скрипачи? Косье Вейценбек из Хилверсюма была известна тем, что успешно обучала маленьких детей, и выбор пал на нее. Некоторое время, с пяти до семи лет, именно она была моей учительницей.

Что я помню? В основном автомобильные поездки в Хилверсюм по выходным. Поначалу с нами ездил мой брат, поэтому спинку заднего сиденья в машине убирали, чтобы нам хватало места для сна. Но мой отец предпочитал, чтобы мы не ссорились на заднем сиденье, и вскоре совместные поездки прекратились. С Косье я изучал основы: практиковался в гаммах, исполнял простые этюды, давал первые небольшие ученические концерты. В пять лет я занял первое место на конкурсе «Молодежь музицирует» с романсом Бетховена фа-мажор. Этот романс – не самое нетребовательное произведение, – должно быть, и впрямь звучал в моем исполнении достаточно сносно.

Мой отец требовал у Косье, чтобы «мальчик тратил время не только на этюды и упражнения для пальцев, но и на исполнение серьезных композиций». В конце концов, его великие образцы для подражания – Менухин, Ойстрах и Хейфец, все тоже вундеркинды, – уже в возрасте шести-семи лет исполняли великие произведения. Менухин в десять уже выступал на сцене со скрипичным концертом Бетховена, а Хейфец в восьмилетнем возрасте сыграл скрипичный концерт Чайковского с оркестром – другими словами, планка мне была выставлена высокая.

Я также помню, что встречал у Косье Янин Янсен, которая впоследствии сделала очень успешную карьеру10. В остальном мои воспоминания об этом периоде скудны, потому что мои занятия в Хилверсюме продлились недолго. Через полтора года мой отец обнаружил, что я перерос своего первого учителя, и снова начал поиски.

При этом надо понимать, что мой отец присутствовал на каждом моем занятии с Косье, как и у всех последующих учителей. Сначала он все записывал от руки, а затем стал фиксировать каждый урок на маленькую видеокамеру, чтобы пересмотреть и оценить дома, тщательно анализируя каждое движение. То есть мой отец не только сам обучался у моих преподавателей и сам играл роль ученика, но и считал себя продолжением моего учителя и таким образом осуществлял полный контроль над моим музыкальным развитием. У меня не было ни времени, ни возможности абстрагироваться от урока. А у него была дополнительная возможность, благодаря записям, изучить все это заново, пункт за пунктом.

После Косье мы стали два раза в неделю брать уроки у Сашко Гаврилоффа11, но уже без моего брата, который к этому времени убрал скрипку ad acta12. Гаврилофф преподавал в Кёльнской высшей музыкальной школе, сам – прекрасный скрипач, концертмейстер и солист, и поэтому ожидалось, что мой музыкальный репертуар будет расширен. Но мне особенно нравилось в Гаврилоффе другое: этот добрый, сердечный и чрезвычайно компетентный человек открыл для маленького семилетнего проказника, коим я был, двери своего дома. С ним даже было сравнительно уютно. Я приезжал к нему в полдень, мы час занимались, а потом он позволял мне поспать, прежде чем продолжить урок.

Конечно, я давно уже не играл на своей детской «Сузуки». В таком возрасте дети перерастают свои скрипки так же быстро, как и одежду. Я начал с «шестнадцатой» скрипки, размером не больше взрослой руки. У Косье моим инструментом уже была «скрипка восьмушка», валторна, прекрасный инструмент13. Моя скрипка времен Гаврилоффа – это уже «Джомбар», изделие французского скрипичного мастера конца XIX века, покрытое великолепным красным лаком.

А теперь совершенно законный вопрос: чем же именно я занимался все часы, которые проводил с учителем?

Скажу сразу: никакого баловства не было. Успехи с моей стороны были не просто желательны – они были ожидаемы и должны были быть ощутимыми. Гаврилофф, например, хотя и уделял внимание звучанию, в основном занимался со мной мастерством игры на инструменте, моим тоном, вибрато, положением смычка. Для этого и нужны этюды, школы игры на скрипке, состоящие из ужасающе огромного количества неудобных, сложных, хитрых упражнений для обеих рук.

Игра этюдов – это не что иное, как настройка мелкой моторики. Утомительное повторение одного и того же с целью синхронизировать работу мозга и пальцев. С Гаврилоффом это все равно было безрадостным обязательным мероприятием. Но он знал, что практика должна приносить и удовольствие, поэтому всегда предлагал мне сыграть что-то приятное: небольшую пьесу Генделя, раннюю сонату Моцарта, сонатину Дворжака. Сначала раскусить самые крепкие орешки, а затем поиграть в какую-нибудь приятную игру – идеальный баланс. Так поступает настоящий учитель, а добрый Гаврилофф был очень хорошим учителем. Как и все остальные в моей жизни, кстати. Ни один из них никогда не был крикливым и не распускал руки. Некоторые были суровы, но ни один из них никогда не кричал на меня и не рукоприкладствовал. Многие были строгими, однако никто не был груб и не оскорблял меня; со всеми мне было хорошо, каждому из них я был благодарен.

Однако, если позволите добавить… Я не создавал проблем для своих учителей, поскольку был маленьким зубрилой-карьеристом. Я не ждал, пока учитель закончит критические замечания, я сразу же отвечал: «Я знаю, что вы имеете в виду», – и снова играл тот же отрывок, только лучше. Пусть ни один учитель не думает, что я сам не понял, где сделал промах… Дело в том, что я жаждал одобрения. Я не мог рассчитывать на похвалу за сочинение с бесчисленными орфографическими ошибками, написанное за полчаса до урока, но зато я хорошо играл на скрипке и мог надеяться на энтузиазм со стороны учителя, и рад был дать тому возможность его проявить.

Хорошо, после этого признания давайте перейдем к моему третьему учителю. К восьми годам я достиг хорошего технического уровня, а мой отец услышал, что в Германию из Новосибирска приехал русский преподаватель музыки. Его звали Захар Брон14, и в маленьком мирке амбициозных родителей его приезд был главной новостью: этот Брон пользовался репутацией превосходного учителя. И как же это понять? По его замечательным ученикам! Брон приехал из Сибири не один. Он привез с собой свои «визитные карточки» – таких выдающихся учеников, как Вадим Репин, Максим Венгеров, Наталья Пришепенко15 и еще двух-трех других, все в возрасте от 10 до 14 лет. Как Брон умудрился получить для всех них визы от советских властей, знал, пожалуй, только он один; во всяком случае, теперь они оказались на Западе, где все говорили: слушай, есть тут один преподаватель, у него ученики – такого ты еще не видел!

Короче говоря, новость о выдающемся талантливом мастере Захаре Броне не давала моему отцу покоя, и в конце концов он принял решение: Брон должен стать моим новым учителем вместо Гаврилоффа. Так и произошло. Отец добился, чтобы мне разрешили сыграть у Брона на прослушивании, и тогда на три года я стал одним из его учеников.

Так началось невероятно захватывающее, насыщенное событиями время, наполненное великолепной музыкой. В четверг вечером мы с отцом отправлялись в Любек: он за рулем, я – с CD-плеером, по тем меркам ультрасовременным, и со стопкой дисков, которых хватило бы на поездку в Португалию и обратно. Как только один диск заканчивался, я ставил другой. Почти каждые две недели на пути в Любек мы погружались в мир самой прекрасной музыки в исполнении величайших исполнителей.

И, как из волшебного мешка, в нашем ассортименте появлялось все: не только скрипичные концерты, но и оперы, камерная музыка, фортепианные концерты и все мыслимые симфонии – время от времени, однако, мы оба соглашались: вот это нам слушать не нужно, это нас ничему не научит. В любом случае в дороге мы с отцом проводили самые приятные часы – музыка объединяла нас, она делала нас единомышленниками.

Не менее приятная, хотя и совершенно другая, поездка получалась с мамой. Когда отец был занят, за руль садилась она, и тогда мы ехали в Любек вдвоем, а если с нами был Александр, то втроем, а потом даже вчетвером, потому что к нам присоединилась моя сестра Елена. Мы снимали квартиру, готовили вместе ужин, и таким образом в далеком Любеке на короткое время создавалась домашняя атмосфера, непривычно спокойная семейная жизнь. Затем у меня оставалось три дня, чтобы поработать с Броном, и я продвигался как никогда быстро.

Брон, абсолютно согласный с идеями моего отца, стремился как можно скорее познакомить своих учеников с произведениями великих композиторов, и уже в первый год обучения говорил: «Давай попробуем вторую и третью части Скрипичного концерта Чайковского». Первую часть этого концерта мы оставляли без внимания – она долгое время считалась вообще не играемой в XIX веке, – но вторую и третью он доверял мне, отчасти потому, что видел мои способности.

Он постоянно предлагал мне музыкальные произведения, в которых я мог продемонстрировать свою высокую технику. Это были композиции, подобные так называемым perpetuum mobile, – короткие пьесы с потрясающей скоростью, в которых скрипка не останавливается ни на секунду в течение трех минут и неудержимо мчится к финалу на 16-й и 32-й нотах. Для тех, кто в курсе: последняя часть концерта Чайковского, по крайней мере технически, не представляет проблем, и я справлялся – сначала «вечный двигатель» чешского композитора Новачека16, а вскоре и Moto perpetuo Паганини – два исключительных примера виртуозной скрипичной музыки.

Путь к Чайковскому, таким образом, оказался открыт, и после того, как я освоил части № 2 и 3, Брон позволил мне приблизиться к вершинам первой части. Удивительно, но я справился с этим довольно быстро и к десяти годам уже мог играть эту виртуозную первую часть, не сталкиваясь с большими трудностями, – полное безумие, оглядываясь назад.

Нет, я не критикую себя. С Броном я освоил самый широкий репертуар. Но всему есть предел. От Брамса и Бетховена Брон меня все же держал подальше. Наверное, учитывая мой возраст, он не хотел, чтобы я их слушал. Мой отец, возможно, придерживался другого мнения. Вероятно, он находил Брона слишком нерешительным – разве Хейфец и Менухин не играли Брамса и Бетховена в этом возрасте? Возможно, мой отец даже пытался заставить Брона двигаться более быстрыми темпами. Но тот оставался сдержанным. И сегодня мне думается, что не зря. Чтобы играть действительно «большую» музыку, нужно повзрослеть и понимать ее. У меня же был высокий уровень музыкального чутья, но я почти не разбирался в музыке.

А что касается Менухина…

Действительно ли его учителя дали ему концерт Бетховена, когда ему было десять лет? Сам Менухин в своих мемуарах пишет, что очень хотел сыграть этот концерт. Но разве это вся правда? Я мог бы предположить, что, скорее всего, за этим стояли его родители, а затем Менухин преподнес своим учителям их желание как свое собственное. В любом случае что-то во мне не желает принимать версию Менухина за чистую монету. В конце концов, кто в таком возрасте увидит то богатство мысли и опыта, которые Бетховен превратил в музыку?

Но, как бы там ни было, Брон поставил крест на Брамсе и Бетховене в нашем обучении, но в остальном музыкальная жизнь у него была бурная. Например, ученические концерты, на которых его российские воспитанники Максим Венгеров и Вадим Репин выступали в роли запряженных лошадей. Концерт должен был быть насыщенным, они оба выходили на сцену последними, а я выступал не так близко к концу, что, на мой взгляд, было большой удачей. И вот – мое первое публичное выступление в максимально концертном формате, а именно в качестве солиста с оркестром!

В возрасте девяти лет я выступил перед публикой в «Курхаусе» Бад-Киссингена с концертом Моцарта для скрипки си-бемоль мажор. Брон усиленно репетировал со мной этот концерт, и в конце звучали бурные аплодисменты, выходили восторженные рецензии. После выступления я получил свой первый гонорар – 500 немецких марок. По своей детской наивности я верил, что эти деньги пойдут прямо на мой сберегательный счет. Но мой отец решил иначе. Сегодня я его понимаю. Конечно, с учетом того, что он годами вкладывал большие суммы в мое образование, небольшая компенсация с моей стороны была справедлива. Но все же…

Дэвид Бонгартц станет Дэвидом Гарретом

Если у вас сложилось впечатление, что все произошло очень быстро, то так оно и было. Моя жизнь превратилась в своего рода гонку со временем, но даже это нормально в странном мире вундеркиндов. Возникает вопрос: в каком возрасте великие образцы для подражания, вундеркинды прошлого, играли ту или иную сложную пьесу? В восемь лет? В девять? И как долго еще собираешься ждать ты, Дэвид Бонгартц?

На самом деле конкуренция была очень жесткая. Другие ученики Брона были не только чрезвычайно талантливы, но и весьма амбициозны. Каждый из них был готов прикладывать невероятные усилия; само собой разумеется, что все они выкладывались до предела своих возможностей, когда практиковались. И вот почему… После того как я начал учиться у Брона, все пошло кувырком, и на ближайшее время «количество оборотов» значительно увеличилось. Но уже сейчас вы, возможно, понимаете, почему с тех пор я не раз задавался вопросом, кем бы я был без своей скрипки?

Раньше я действительно боялся заблудиться. В моей жизни многое было упущено и очень многим приходилось жертвовать! Например, до моего семнадцатилетия никакой «Маши» у меня не было и в помине. Так же как и нормального общения со сверстницами и одноклассницами, не говоря уже о том, что я бы до смерти надоел любой девочке своими разговорами о музыке. Я долго плавал в одиночестве в открытом море со своей скрипкой, течение уносило меня все дальше, и я понимал: обратный путь длиннее, чем путь к ближайшему берегу за горизонтом. К этому добавился страх не успеть и туда и просто утонуть где-нибудь посреди этого океана, уйти под воду.