Пуля Тамизье

Виталий Сергеевич ответил с ледяной вежливостью:

– Почему бы тебе, Мишель, не перейти к противнику на службу? Я, быть может, и чистоплюй, но тебя весь полк знает как заядлого любителя французов! Что есть у них, чего нет у нас? Практичность? Допустим. Но ведь это палка о двух концах. Взять хотя бы твой знаменитый штуцер. Он практичен, но вместе с тем и страшен. Пуля Тамизье, которой он стреляет, бьёт дальше и точнее наших, но она крошит на части кости, мышцы и сухожилия. Не оставляет раненому даже надежды. Не слишком ли высокая цена за сугубо практичный результат?

– Открою тебе секрет, – рявкнул Мишель, – на войне солдаты не целуются, а убивают друг друга.

– Во-первых, – Виталий Сергеевич стал загибать пальцы, – по уставу врага надлежит лишь обезвредить. Во-вторых, да – на войне порой приходится друг друга убивать, но делать это следует с честью и известной долей милосердия.

Раздался оглушительный стук. Это ординарец выронил на паркет злополучное ядро.

– Вот елдыга надутая! Прощения просим, ваш бродь! Само выскочило…

На него не обратили внимания.

– Э бьен! Зайдем с противоположной стороны, Виталь, – вновь улыбнулся Мишель и примирительно вскинул ладони. Его пышные усы лоснились, как кот на солнышке, а щёки, наоборот, были столь гладко выбриты, словно на них отродясь не росла щетина. – Глянь-ка, что я тебе принес: французская микстура от боли. Не спрашивай, где взял. Там больше нету!.. Пойдем, братец, в царство болезней и пролежней – проведаем твоего раненного капитана.

Некрасов скрипнул зубами. Кабы не долг перед подчинённым, послал бы его к чёрту. Со всей амуницией.

– Идём, – сказал он после минутной паузы. Паузы, показавшейся бесконечной. – Но сперва ткни на карте, куда именно ты затеял вылазку. Не могу же я в конце концов обращаться к полковнику с пустой, неконкретной просьбой.

– Вот это другое дело! Вот это по-нашему! Спасибо, братец, уважил!

Мишель картинно обнял товарища.

Виталий Сергеевич уныло наблюдал поверх его плеча, как лейтенант Белобородов, делая вид, что разговор начальства ему неинтересен, очиняет ножом письменную принадлежность.

Сталь и перо. Всяк служит по мере сил.

Как говорится, пером и шпагой.

Глава четвёртая. Шкатулка с секретом

Шкатулка с секретом

Январь 1855 года. Севастополь. Лазарет.

Посещение лазарета оставило в памяти майора Некрасова неизгладимое впечатление.

Всё началось с первого шага вниз, с первой ступеньки винтовой лестницы. За дверью, ведущей в подвал, офицеров встретил удушливый запах. Январский морской бриз исчез, как исчезает надежда при виде эшафота.

В помещении стоял затхлый воздух. Виталий Сергеевич, стараясь вдохнуть как можно больше кислорода, стиснул горло. Невидимая смердящая рука коснулась его плеча. Создавалось впечатление, что в лазарете швейцаром служит полуразложившийся мертвец. Смерть была здесь повсюду.

А вот и её антрепренёр. Собственной персоной.

Доктор Карл фон Шмидт встретил их равнодушным кивком. Его пальцы, тёмные от запекшейся крови, поманили за собой. Беспрерывное бормотание, свойственное пожилым людям, на миг переросло во внятную речь:

– Виталий Сергеевич, Михаил Петрович! Прошу за мной, голубчики. В операционную. Только что доставили пациента. Поможете. Ужасная нехватка людей.

Сказав это, Шмидт вновь понизил голос до бормотания и двинулся меж рядами старых железных кроватей с ржавчиной на облупившейся краске. В полумраке подвала изголовья отбрасывали тени на сырые стены. Света, проникающего через стекло единственного окна-амбразуры, было недостаточно, чтобы разглядеть лежащих на койках бойцов. Их присутствие выдавало поскрипывание пружин, кашель да глухие стоны.

Доктор распахнул шторы операционной. На некогда роскошном бильярдном столе, что сейчас напоминал поле боя, лежал человек в казачьей бурке.

– Маэстро, неужели вы потратите драгоценное время на простого солдата? Что с ним? – Мишель пригладил чёрные усы. – На вид наш сиволапый приятель совершенно здоров… Неужто спит?

Доктор зажег сальную свечу. Желтые блики осветили развешанные над потолком листы с анатомическими рисунками и ровными строками четверостиший. Неужели поэзия? Может ли научный скептицизм соседствовать с глубокой человечностью? Пристрастие к стихам, если только оно не диктуется светской модой, много говорит о человеке.

Свеча зашипела. Свет заструился в исцарапанных пенсне. Выцветшие глаза доктора уставились на адъютанта поверх стекол. Виталий Сергеевич против воли вспомнил прибаутку: «Фон Шмидт поверх стекол глядит, на кого взгляд опускает, тому грехи отпускает».

Не ахти какие вирши, но подмечено верно. Доктор горбился над пациентами и взирал на них через дорогие, купленные в Брюсселе окуляры. Однако стоило ему выпрямиться и взглянуть на здорового собеседника, как пенсне тут же скатывалось на кончик носа или падало на грудь.

Прямо как сейчас.

Виталий машинально проследил за линзами, что покачивались на ленточке. Из нагрудного кармана доктора торчал стетоскоп с резиновыми шлангами и янтарной трубкой. Такой цвет древесине придавало постоянное соприкосновение с табаком, до которого слуга медицины был большим охотником. В редкие минуты хорошего настроения называл прибор «Никотиновым слухачом».

– Неважно кто под скальпелем: солдат или генерал. Для доктора Шмидта каждый человек – пациент. И нет, герр Гуров, сей витязь не спит. Мы имеем дело с черепно-мозговой травмой, вызванной ударом тяжёлого тупого предмета по теменной части. При обстреле обрушился блиндаж. Проведём трепанацию. Я отпустил медбрата поспать. Сорок три операции подряд не могут не сказаться на самочувствии.

– Вообще-то мы шли сюда не за этим, – сказал Мишель.

Зевнув, он повернулся к Некрасову. В увлажненных от слез глазах читался вопрос: «Что, братец, сдюжишь?». Адъютант небрежным движением постучал себя ногтем по зубам. Виталий не удивился. Мишель еще при знакомстве поведал, дескать, всегда так делает прежде, чем приступить к тому или иному делу. Детская привычка. Однажды – лет в пять или шесть – взялся съесть яблоко да надломил резец. Забыл, что тот давно шатался и кровоточил. С тех пор всякий раз перед едой проверял, в порядке ли зубы. А к тридцати годам и вовсе: за что ни возьмется – раз! – и пальцем по зубам. Глупо, но поди отвяжись…

Доктор нацепил кожаный фартук:

– На гигиену полости рта нет времени, Гуров. Пропитайте бинт эфиром – вон та зелёная склянка, видите? Лейте. Гуще, обильнее. Феноменально! Закройте бедняге нос и рот. Некрасов, держите его за руки. Если придёт в себя, не дайте прикоснуться к открытому участку мозга. Иначе… как это по-русски? Зовсем покойник! Я-я…

Виталий Сергеевич поморщился. Он знал, доктор тридцать лет живёт в Петербурге и говорит по-русски лучше любого профессора. Нарочитая немецкость и косноязычие раздражали, особенно в сочетании с русскими идиомами.

Некрасов ослабил ворот. Запах эфира смешивался со свечной гарью, создавая удушливый туман.

Доктор Шмидт взял коронообразную пилу, откинул со лба лежащего волосы и быстрым движением сделал надрез. Звук проволочного лезвия о череп пробрал до мурашек. Казак не очнулся, но его тело выгнулось, словно хворостина в пламени костра.

Доктор ускорил движения. Вжух-вжух-вжух!

– Некрасов, голубчик, возьмите свечу и прижгите кровоточащие сосуды. Иначе инфекция убьёт пациента быстрее, чем пуля Тамизье. Натюрлих.

Виталия Сергеевича била дрожь. Пальцы сами собой сжались на запястьях раненного, да так, что побелели костяшки. Сегодня он пересилит себя. Пусть это будет искуплением за месяцы – нет, годы малодушия…

– Выдохните, голубчик, – сказал доктор, не переставая пилить, – нервы мешают вам сосредоточиться. Поверьте, задача не сложная. Всё получится.

Побледнев, Некрасов сделал потачку своему раздражению:

– На кону жизнь человека. Вас это хоть немного волнует?

– Волнение поможет его спасти?

– Нет, но…

– Тогда, с вашего позволения, я и дальше буду избегать сей очевидной оплошности, – Шмидт на мгновение поднял глаза и улыбнулся. – А теперь беритесь за свечу. Вон сколько крови. Нехорошо-с!..

Виталий повиновался, словно во сне. Он поднёс пламя к бордовой расселине, которая быстро разрасталась над переносицей.

Операционная наполнилась запахом горелой кости… Волоски белых поросячьих бровей вспыхнули и растворились в дымке, оставляя на коже обширные пятна.

Через окно-амбразуру донёсся звук канонады. Начался новый обстрел. Раненько! Обычно англичане давали второй залп лишь к обеду. Сегодня у них явно что-то не так…

Хирург не поднял головы, продолжая жуткие плотницкие движения. Вжух-вжух-вжух! Для него время, как всегда, остановилось.

Борясь с приступом тошноты, Виталий Сергеевич невольно вспомнил, как отец точно так же распиливал шкатулку погибшего брата. Это случилось в ночь, когда в дом изменника явились солдаты. За окном шипели факелы. Слышались команды: «Оцепить флигель! Примкнуть штыки! Перекрыть входы и выходы!»

Отец сделал всё, чтобы уничтожить лакированную шкатулку. Знал, в ней хранится компрометирующая переписка с Павлом Пестелем. Донышко коробочки хранило тайну. Не владея секретом – нипочем не откроешь, а прибегнешь к варварским методам, внутри сломается колба с чернилами. Наконец раздался треск… Письмо было уничтожено, честь семьи Некрасовых спасена. Однако Виталий так и не смог избавиться от чувства, будто брат не простил им предательства. Голос его навек умолк.

Бац!

На глиняный пол с омерзительным стуком упал фрагмент черепа. То, что виднелось внутри, напоминало овсяную кашу, густо политую малиновым джемом.

Лицо Некрасова приобрело зеленоватый оттенок.

В этот миг произошло событие, которое до конца жизни преследовало его в кошмарах. Пациент с нечеловеческой силой оттолкнул Виталия и Мишеля, выпучил глаза и сел. Оглядев своих мучителей, он бессмысленно захлопал ресницами. Его челюсти с хрустом сомкнулись. На бороду хлынула кровь.

– Гуров, чёрт бы вас побрал! – закричал доктор, утратив былое спокойствие. – Из-за вас он откусит себе язык. Эфир! Больше эфира… Смочите тряпку и закройте ему дыхательные пути! Живей, живей! Едрёна мать…

Когда пациент вновь обмяк, Карл фон Шмидт извлёк из-за ворота сорочки нательный крест и приложился к нему губами.

– Выноси, Царица Небесная…

Виталий Сергеевич знал, когда-то давно, ещё в 1812-м, доктор пришёл в Россию с армией Наполеона. Получил ранение и угодил в плен, но в конце концов ему повезло. Благодаря дочери смоленского купца обрёл телесное и духовное исцеление. Она-то и подарила пригожему немцу крестик. Иноземное сердце вспыхнуло любовью. Вспыхнуло и погасло. Девушка умерла от грудной жабы через год после свадьбы.

Майор Некрасов схватил раненого за руки и держал до конца операции. Он вслушивался в пушечные выстрелы за окном и думал, нет в людях никакого секрета. Ни в физиологическом смысле, ни в духовном. В первом случае каждый состоит из плоти и крови. Во втором все мы – открытая книга. Книга, где добродетель белых листов мешается с чернильными кляксами зла и порока. Вопрос лишь в пропорции.

Канонада стихла. Навалилась мучительная тишина. Стало возможно различить сиплое дыхание доктора, его привычное бормотание.

– Всё, – заключил он, – жить будет. Возможно, даже говорить. Спасибо, голубчики. Виталий Сергеевич, не угодно спирту? На вас лица нет.

Прежде чем Некрасов успел ответить, раздалось бряцание сапог по винтовой лестнице. Кто-то спускался в лазарет. И не просто спускался – бежал.

Виталий Сергеевич устало вздохнул. Кого ещё принесло?! Прыгает через две ступеньки, торопится… Ясно, сейчас судьба преподнесёт очередную шкатулку с секретом.

Эта мысль его разозлила. Судьба, шкатулки – чушь. Ни черта это всё не значит. Ни черта!

Глава пятая. В тени блаженной

В тени блаженной

Январь 1855 года. Севастополь. Лазарет.

Отец любил повторять: «Если к тебе приблизился глухой, стало быть, не расслышал, что его не звали».

Виталий Сергеевич не подозревал, что когда-нибудь попадёт в подобную ситуацию. Притом не метафорически!

Спустившийся во тьму лазарета вестовой что-то говорил, Некрасов не мог расслышать, что именно, и силился подойти вплотную.

Видел, как молодой человек в высоком кивере вытянулся в струнку. Видел, как пылают его глаза, как открывается рот, но… Не смог разобрать ни слова.

Поведение вестового не вызывало сомнений – он явился по приказу полковника. Срочное поручение для майора Некрасова. Как пить дать! Но какое?..

Господи, куда пропал слух? По спине пробежала ледяная струйка. Неужто турецкие ядра вручили ему излюбленный, привычный русскому солдату дар – контузию?

Наконец вестовой, не выдержав странного поведения майора, дёрнулся и отступил на шаг. Белесые брови недоуменно поползли ко лбу.

Кто-то мягким, но непреклонным движением тронул Некрасова за плечо, увлёк в полумрак чулана. Узкий и тёмный. Гостеприимный, как волчья пасть.

Прижав ладонями уши, майор покрутил головой. Больничная койка, облупившиеся стол и стул. Тут же письменное бюро с массивной столешницей и надстройкой, обитой дорогой телячьей кожей. Что за диковинное сочетание? Роза на помойке…

Где он оказался? Должно быть, в кабинете доктора Шмидта. Уж больно едкий запах порошков, пилюль и притираний.

Ага. Вот и хозяин. Запалил свечу, задал какой-то вопрос.

Но поборник каллиграфии и непримиримый борец с кляксами был не в состоянии воспринимать что-либо из-за охватившей его паники и ужаса. Задрожал всем телом, по чисто выбритому лицу потекли слёзы.

Как всегда в затруднительных обстоятельствах, доктор действовал решительно и быстро. Не задумываясь, прибег к старинному рецепту: «Ничего так не приводит в чувство, как затрещина». Шмидт отвесил Некрасову звонкую оплеуху, и тот сразу перестал трястись и всхлипывать.

И – о чудо! – к майору вернулся слух.

– Оклемались, голубчик? – на губах доктора заиграла снисходительная улыбка. – Не тревожьтесь. Сие есть шок. Случается со всеми хирургами после первой операции. Механизм сохранения разума. Сознание ныряет в блаженную тень, словно в прорубь. Да-с. Что до вестового, он явился не по вашу душу. Полковник Хрусталёв вызвал к себе Мишеля. И, по-моему, наш почитатель лягушатников был счастлив удрать отсюда к чёртовой матери.

При упоминании проруби Виталий Сергеевич вздрогнул. Он прикрыл глаза руками и провел от переносицы к вискам.

Доктор ткнул пальцем в потолок, словно указывая на поднявшегося адъютанта.

– Не понимаю, что вас связывает с этим спесивым фанфароном! Он ведь только и способен, что громыхать ножнами по паркету или торчать при полковнике да браво пучить глаза. Только храбрости в этом взгляде не больше, чем рублевых ассигнаций на берёзе.

В дверь постучали.

Медбрата, сунувшегося было доложить о своем пробуждении и готовности к дальнейшей работе, доктор одарил улыбкой, тронул за плечо. Ступай, дескать, голубчик… Подчинённый с поклоном удалился, и офицеры остались в казенном помещении наедине.

Некрасов по-прежнему ошеломленно молчал. Перед внутренним взором вновь и вновь возникал сшитый железными скобами череп. Майор успокаивал себя тем, что ничего более шокирующего сегодня уже не случится. Это попросту невозможно!

Взяв курительную трубку, Шмидт прикурил от свечи и добродушно заметил:

– Вы, майн фройнд, очевидно, принадлежите к впечатлительному племени? У меня на родине про таких говорят: «жеребенок из хорошей конюшни». Решительно не понимаю, отчего вас величают Мертвасовым? Горячее сердце, острый ум. Как говорится, живее всех живых… Неужто виной свойственная вам нерусская прямота? Впрочем, не моё дело. Присаживайтесь, милостивый государь. Нет, вон туда – на стульчик. Итак, чем обязан? Дело пытаете или от дела лытаете?

– Во-первых, извольте говорить мне: «Ваше превосходительство». Мы в армии, а не на столичном суаре! – нахмурился майор. – Во-вторых, смею надеяться, Карл Генрихович, что вы в первый и последний раз залепили мне пощечину. Понимаю, врачебная помощь и всё такое, но впредь я не потерплю этаких фортелей… В-третьих, отчего столь панибратски держитесь с нижними чинами? Медбрата разве что не облобызали. Мне докладывали, будто доктор миндальничает с раненными. Честно скажу, не верил. Теперь вижу, что зря. Право, нехорошо. Подрываете офицерский авторитет. Вы – человек чести, так извольте следовать высокому званию. И, в-четвертых, потушите свою паршивую свечу, пока она вконец меня не ослепила!

Доктор улыбнулся и едва заметно покачал головой, пустив к потолку облако табачного дыма.

Вернувшийся слух, будто живая тварь, стремился наверстать упущенное: Некрасов морщился от кашля и стонов раненых. В коридоре голос сестры милосердия уговаривал потерпеть некоего Митеньку. Нельзя, мол, водицы, милый, она для вас яд…

– Вы видите у этих бедолаг ружья, майн фройнд?

– Простите? – удивился Виталий Сергеевич, забыв, что запретил обращаться к себе подобным образом.

– Бац! Бац! – Вынув изо рта трубку, доктор изобразил стрельбу: – Я спрашиваю, есть ли ружья у тех, кто занимает койки? Найн? Что ж, тогда, может, они стоят перед вами навытяжку? Тоже нет? Сказал Гурову, скажу и вам: для меня не существует солдат, только пациенты. А пациентам требуется доброе слово. Врач – тот же пастырь… Молитва и ободрение – вот истинное лекарство. Бог явил людям любовь, а не справедливость.

Некрасов побарабанил пальцами по стулу, на котором сидел, попробовал повернуться так, чтобы свет от свечи не бил в глаза. Не вышло.

Зубы доктора вновь сомкнулись на глиняном мундштуке, он сказал:

– Вы назвали меня человеком чести, однако не вполне справедливо. Я скорее человек совести. Субстанции, что велит, невзирая на политические взгляды и вероисповедание, латать тела и души людей. Горемык, что по зову сердца угодили в мясорубку… Тех, кто тешит себя военными триумфами, погружаясь в дремотное оцепенение и дурея от побед, словно кобра от дудочки заклинателя. Взять, к примеру, вас. Вы дарите государю-императору честь и шпагу, я же торгую сочувствием. Здесь у меня пациенты, понимаете? Не солдаты.

Виталий Сергеевич вскинул подбородок.

– Вздор! Солдат всегда остаётся солдатом. Хоть в шинели, хоть в больничной пижаме. Я не видел приказа об отставке, а вы? Перед нами давшие присягу воины. И они здесь отнюдь не в партикулярном качестве. Да и вы, к слову сказать, не земский лекарь. Повторюсь, извольте следовать уставу!..

Доктор промолчал. В бесцветных глазах отразилось пламя свечи.

Отчётливо слышалось, как с потолка капает вода. Кап… кап…

Желая разрядить обстановку, Некрасов водрузил на стол вручённый Мишелем пузырёк.

– Целебная микстура для штабс-капитана Гринёва. Он поступил к вам вчера. С осколочными ранениями. Коль лекарство останется – дайте и остальным. Не жалко.

Шмидт близоруко прищурился, поднёс склянку к глазам. Его губы расплылись в сардонической улыбке, трубка едва не выпала изо рта.

– Сие, голубчик, ни что иное, как «Алвум ординариум». Сиречь, вульгарное слабительное! В будущем, пожалуйста, внимательно читайте сопроводительный лист.

Майор вскочил. Щёки пылали от смешанного чувства стыда и гнева. Голос хрипел, словно прихваченный инеем:

– Господин полковой лекарь, извольте проводить меня к штабс-капитану.

Доктор вдруг осунулся. Лицо стало непроницаемым и серым, как камень. На нём застыла маска равнодушия. С подобным выражением учитель глядит на нерадивого школяра, которого невозможно выгнать из класса, ибо в жилах сорванца – августейшая кровь.

– Пятая кровать во втором ряду. Слева от двери. Но я бы не советовал, больного нельзя нервировать. Капитан принял сильное седативное средство. Ваш друг скоро умрёт. Тихо-мирно. Во сне. Это всё, что я мог для него сделать.

Некрасов едва не задохнулся, пальцы дёрнули ворот мундира:

– То есть как это – умрёт?!

– Как все нормальные люди, – пожал плечами доктор, пенсне закачалось на шнурке над самым краешком стола, – заснёт и не проснётся. Однако заснуть и умереть – столь же разные вещи, как лечь на перину и свалиться со скалы. В конечном итоге вы в обоих случаях оказываетесь в положении лёжа, но существует разница, не так ли?

– Но…

– Послушайте, господин майор, вооружитесь благоразумием! Ступайте к себе. Скажу капитану, что вы приходили. Не беспокойтесь: офицерская честь останется незапятнанной. Формальность будет соблюдена.

Глядя, как у майора запрыгала челюсть, Шмидт против воли смягчился:

– Право, Виталий Сергеевич, голубчик, ни к чему вам… Незачем, понимаете? Вы – хороший человек. Не нужно, чтобы Гринёв вас видел. Заподозрит неладное, занервничает. Я столько лет бился с костлявой старухой. Со страхом и болью, которые она несёт на плечах… Не тревожьтесь, он ничего не почувствует. Спокойно уйдёт в спасительную темноту, к тенистым аллеям рая. Где нет страданий земной жизни.

Доктор закашлялся. Вновь потянулся за табачным кисетом.

– Но ведь капитана всего лишь оцарапало! – Некрасов мешком повалился обратно на стул, в эту минуту явно предпочитая не присесть, а прилечь. – Я видел. Пара ссадин. Не более! Пустяки! Или… здесь кроется что-то ещё?

Карл фон Шмидт переставил свечу и открыл потайную ячейку бюро. Вскоре на столешнице красовались две налитые всклянь, то есть вровень с краями, оловянные стопки. Видя, что гость не испытывает к спирту ни малейшего интереса, доктор опорожнил оба сосуда единым духом, сказал:

– Либо вы провидец, либо я скрываю мысли хуже, чем предполагал. Верно подмечено: капитан умирает не от последствий вчерашнего обстрела. У него сепсис: заражение крови. Помните, полгода тому назад просил вас об одолжении? Умолял, чтобы полковник Хрусталёв выхлопотал для лазарета довольствие и медикаменты. Надеялся, сможете убедить, сделаете внушение. Но что вы тогда ответили?..

Некрасов сжал кулаки, в глазах подозрительно поблескивало:

– То же, что ответил бы и теперь: подайте прошение согласно уложению о делопроизводстве и субординации.

– Надо же, слово в слово! – удивился доктор, нацепив пенсне и с укором воззрившись на собеседника. – Письменные обращения мой помощник принимает по вторникам и четвергам, сказали вы. Всё будет хорошо, сказали вы. Да только что проку в бумажках… Русский человек, а не понимаете о собственной стране главного. Без протекции нет и оказии. И наоборот.

В этот миг в коридоре раздался крик. Эхом отразился от голых стен, разбух, словно брошенный в лужу бинт. Ему вторил голос сестры милосердия:

– Митенька, не трогайте свой живот, Христа ради! Вы только хуже делаете. Пятна всё одно не сотрутся – это пороховой ожог. Французские зуавы подкрались, когда вы стояли на часах и выстрелили в упор, понимаете?

Некрасов поднялся и, качнувшись, вышел вон. Подальше от надоедливой свечи, в блаженную тень коридора.

– Пойду, торопиться надо.

Дважды по пути к лестнице он натыкался взглядом на пустые кровати. О присутствии в них бывших пациентов напоминали забытые вещи: бритва, молитвенник, грязное белье. Всё это вызывало чувство одиночества. Сводило с ума.

С потолка, затянутого серебристыми нитями паутины, капала вода. Деловито. Равнодушно.

Кап… Кап…