Пётр и Павел. 1957 год

Как отчаянно билось в груди мальчишеское сердце, когда тайком по ночам, укрывшись с головой одеялом, с огарком церковной свечи, он глотал зачитанные до дыр брошюрки Троцкого и Бакунина! С каким восторгом он положил перед секретарём местной яйчейки РКСМ Вениамином Генкиным заявление с просьбой принять его в ряды только что созданного Российского коммунистического союза молодёжи! Как он был горд, когда товарищ Генкин крепко пожал ему руку и впервые тоже назвал "товарищем"!.. Правда, новоиспечённый "товарищ" чуть было не заплакал, когда написал прощальное письмо родителям и оставил его на письменном столе в кабинете отца, но всё же не сдался, пересилил себя и ушёл вьюжной декабрьской ночью из родительского дома. Ушёл со слезами на глазах, но с гордо поднятой головой. Ушёл навсегда.

Вихрь Гражданской войны подхватил его на своё крыло и унёс из родного Боголюбова.

Довелось красноармейцу Троицкому и на юге с Деникиным повоевать, и на востоке с Врангелем. Он прошёл всю Россию с запада на восток, брал Иркутск и закончил войну заместителем командира полка. Его гимнастёрку украшали два ордена Красного Знамени, у командования он был на хорошем счету, и молодого командира отправили на учёбу в Москву. К 24-му году он был уже членом партии и после окончания академии перед ним открылась широкая дорога в прекрасное будущее. И оно действительно обещало быть прекрасным. Павел Троицкий быстро продвигался по служебной лестнице и в 38-м стал заместителем начальника Генерального штаба. Собственно, карьера была сделана, и теперь оставалось только собирать сладкие плоды с дерева счастья. К тому же молодой интеллигентный офицер, красивый, прекрасно образованный, пользовался необыкновенным успехом у женщин. Головокружительные романы следовали один за другим. Сногсшибательная черноокая брюнетка сменяла скромную голубоглазую блондинку, и друзья порой не могли угадать, как зовут очередную даму его любвеобильного сердца.

Как вдруг в 35-м дамский угодник остепенился: его избранницей неожиданно даже для самых близких друзей стала Зиночка Летуновская, никогда не блиставшая особенной красотой. Миленькая, стройненькая артистка кордебалета с удивлённо распахнутыми настежь глазами сумела сокрушить красавца Троицкого наповал. Через два месяца после знакомства они расписались в Мещанском ЗАГС-е Москвы. Молодым дали прекрасную трёхкомнатную квартиру в большом, только-только отстроенном доме на Чистых прудах. Что это значило в то время? Страшно сказать, но Павел и Зиночка… выиграли миллион!.. Да что там миллион?!.. Больше!.. Гораздо больше!

Кутежи в "Метрополе" прекратились, Павел забросил обязательный субботний преферанс и даже перестал играть на бегах. После службы он на крыльях летел домой!.. К своей ненаглядной Зиночке!.. Без малейших колебаний она оставила свой кордебалет, и отныне вся жизнь её была посвящена заботам о муже-красавце и об их будущем сыне. У неё обязательно будет сын!.. В этом они оба были уверены… Абсолютно!..

Она осторожно гладила свой пока ещё плоский живот, но уже разговаривала с ним: "Матвей… Матюша…" А он смотрел на неё и задыхался от переполнявшего всё его существо восторга.

Как они были счастливы!

И ни секунды не сомневались: так будет и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра… Всегда!..

Ах, если бы!..

Шестнадцатого ноября 38-го года Павла Петровича Троицкого "взяли" в Большом театре во втором антракте "Спящей красавицы". Он оставил жену в ложе бенуара, а сам вышел покурить и больше в зал не вернулся. В курительной комнате к нему подошли двое молодцов в штатском. Один из них очень тихо, но отчётливо сказал: " Павел Петрович, очень советую: постарайтесь не шуметь. Не привлекайте к себе внимания. Честно говорю, лучше будет". А другой на вытянутых руках протянул Бог весть как попавшую к нему шинель Троицкого и даже помог одеться. Всё случилось так быстро и неожиданно, что Павел Петрович сразу не сообразил, что же, собственно, произошло?.. А когда, стиснутый с двух сторон бравыми чекистами, он шёл от Театральной площади вверх по Кузнецкому к Лубянке, его вовсе не волновал собственный арест. Он мучился от сознания того, как будет нервничать и переживать Зиночка, когда не дождётся мужа после антракта!.. Как она кинется искать его!.. Как не найдёт и станет горько плакать!.. А в её положении ей совсем нельзя волноваться!.. К тому же номерок от её шубки лежал у него в нагрудном кармане кителя! Его так и подмывало попросить, умолить своих провожатых, мёртвой хваткой вцепившихся в его предплечья, чтобы те разрешили ему быстренько сбегать обратно в театр и передать номерок жене. Ведь не может она вернуться домой в легком вечернем платье, когда лужи на тротуаре уже замерзли и сыплет лёгкий снежок. Он готов был поклясться чем угодно, что непременно вернётся к ним и послушно пойдёт в тюрьму. Но Павел Петрович прекрасно понимал, какая это дурость, и покорно шёл по улице мимо сияющих витрин, среди весёлых, ничего не подозревающих людей. Успокаивало, вернее удивляло, одно: необычность его ареста. Два или три раза ему доводилось видеть, как "брали" его сослуживцев: тех всегда увозили от Генштаба на чёрных "эмках". Почему же за ним не прислали машину и они идут пешком? "Вероятно, потому, что от Большого до Лубянки рукой подать… А может, просто на беседу вызывают. Допросят и отпустят с миром", – пытался успокоить себя Павел Петрович, но, честного говоря, ему это не удалось… Как-то не успокаивалось.

И в самом деле, беседа со следователем НКВД "затянулась" далеко за полночь, и, как Зиночке удалось получить в гардеробе свою шубку, Павел Троицкий не знал до сих пор.

Где она теперь? Жива ли?.. Что сталось с ней и их сыном?.. Ничего он не знал, абсолютно ничего, потому что с того ноябрьского вечера 38-го года исчез из нормальной человеческой жизни… Исчез на целых девятнадцать лет. Сначала Лубянка, потом тюрьма и, наконец, этот лагерь…

И вот теперь ему предстояло вернуться.

Когда он узнал, что реабилитирован, первая мысль, какая пришла в голову: "А куда же я денусь? Где стану жить?.." "На воле" у него не было ни дома, ни семьи. Что сталось за эти годы с друзьями, он не знал, что же тогда говорить о знакомых… Все связи с тем, другим, не лагерным, миром были оборваны. И получалось, что, подарив ему свободу, его безжалостно обрекли. За воротами лагеря его ожидало не безоблачное счастье, а глухое тоскливое одиночество. Он должен был начать всё заново… Начать с нуля в пятьдесят четыре года?.. Интересно, конечно, но как?!.. Как?!..

Да, не очень весёлым обещало стать его возвращение.

Единственной зацепкой, тоненькой ниточкой, которая могла привести его в ту прежнюю, казалось, навсегда утраченную жизнь была фотография в "Красной звезде". Но какой тоненькой была эта ниточка!.. В любой миг могла оборваться.

Сколько лет прошло!..

Жива ли мать? А если жива, то простила ли?.. А если простила, сможет ли принять своего блудного сына?.. Где жена Зинаида?.. Смогла ли родить и выходить сына?.. И как быть с братом, с Петром?.. Судя по орденской планке, что красовалась у него на груди, дела его шли совсем не плохо. Но захочет ли он иметь дело с бывшим зэком, пусть даже реабилитированным? С братом, которого вся родня, наверняка, уже давно похоронила?..

Сколько вопросов! И ни на один вразумительного ответа найти он не мог.

К тому же фотография в газете была такого качества, что Павел вполне мог ошибиться. И, если он принял за брата совершенного постороннего человека, тоненькой ниточки, которая могла привести его к родным, не существовало вовсе.

Со всем этим Павел и пришёл в "Серафимов закут", всё батюшке выложил и замолк, низко опустив голову и уставившись в щербатые доски пола. Ждал.

– Знаешь, что скажу?.. – отец Серафим почесал подбородок. В трудные минуты он всегда так делал. – Терпи. Ещё одно испытание посылает тебе Господь, не оставляет тебя Своим попечением.

– Ох, как я это попечение чувствую. Все девятнадцать лет…

– Не богохульствуй!.. Только тем, кто не безразличен Ему, такие негоразды пережить должно. Ты – избранник Его. Радуйся.

В ответ Павел только невесело усмехнулся и тяжко вздохнул:

– И рад бы, но как-то не очень, отче, у меня это получается – радоваться. Извини.

– Вот!.. То-то и оно!.. Вечно мы недовольны, не умеем за каждую малость Господа благодарить. Нам подавай всё сразу и полной мерой. Мы терпеть не приучены.

– Меня в отсутствии терпения упрекнуть сложно, отче. Последнее время только тем и занимаюсь, что терплю, – Павел даже слегка обиделся.

– Ну, вот… А сейчас гордыня в тебе взыграла, – отец Серафим покачал головой. – Почему думаешь, будто ты лучше прочих?.. Смирись. И со смирением уповай на милость Божию. Он лучше нас с тобой знает, кому, сколько и когда воздать надобно. Не подгоняй Божий промысел. Всему свой черёд. Согласись?..

– Во всём готов с тобой согласиться, отче. Вот только легче мне от этого не становится.

– Можно? – в прорези занавески показалось рябое лицо Васьки Щипачёва.

– Погоди, Василий, – поморщился отец Серафим. – Нам с Павлом Петровичем договорить надо.

– Я на минуту, – Щипач был сильно взволнован. – Не слыхали ещё?.. Филимонов-то Степан… того… Удавился…

6

Письмо отца Серафима.

"Здравствуй, душа моя, возлюбленный во Христе брат мой Алексий!

Случилась оказия, и я могу дать знать о себе, чем не преминул тут же воспользоваться. Надеюсь, что ты пребываешь в добром здравии и житейские негоразды не слишком тебе докучают. Не знаю, выпустили тебя из тюрьмы или нет, потому отправляю письмо на адрес Егора, чтобы не навредить.

Я, слава Богу, жив-здоров, что в моём преклонном возрасте неоценимое благо, ниспосланное мне свыше. Надеюсь, достанет мне сил потерпеть ещё немного и, даст Бог, мы с тобой ещё в этой жизни повстречаемся. Сидеть мне всего год осталось.

Удивляюсь, какой большой срок на земле определил мне Господь, но такова, видно, воля Его. Не всё ещё совершил я в этой жизни, что мне предначертано было. Стало быть, надо нести свой крест и благодарить Всевышнего. Трудно нам, смертным, отыскать волю Божию. Раньше, когда был молод, я спрашивал отца и следовал его советам. Но, чем старше становишься, тем меньше идущих впереди, за которыми просто и легко следовать по доверию и вере к ним. Поэтому прежде всего в искании воли Божьей прибегаю к усиленной молитве: "Скажи мне, Господи, путь… Устрой сам о мне всё".

Да и грех мне жаловаться. Целый день я на свежем воздухе, а он, воздух этот, здесь знаменитый – к примеру, сейчас пахнет хвоей и прелым листом, и грудь дышит легко и свободно. Пища скромная, но здоровая, постная. Да и много ли мне, старику, надобно? Кусок хлеба да глоток чистой воды. Люди вокруг меня разные, но в большинстве своём несчастные и не злые. Особенно жаль мне тех, кто жизнь свою положил на то, чтобы братьев своих в неволе держать. Ведь стоит только ощутить свою власть над кем бы то ни было, как человек неизбежно теряет свободу. Свободу духа! – Ибо власть парализует человека, заставляет его служить ей, и, в конце концов, он делается её рабом, пытаясь угодить ей. А каков результат? Гибнет человек под гнётом этой власти. Тяжело быть рабом, но тяжелее во сто крат быть поработителем. В рабовладении нет ни капли любви. Наверное, поэтому именно здесь я так возненавидел всякую власть. А знаешь, что значит, ненавидеть? Не хотеть видеть. Вот я и стараюсь – не смотрю. Ну их совсем!..

Об одном тоскует душа моя – сколько лет не служил, а это для меня потеря очень большая. Но я молюсь неустанно и прошу об одном, чтобы вернул Господь меня на стезю служения. Уповаю на Его благосердие.

Возлюбленное чадо моё, Алёшка! Не хочется верить, что, подобно мне, ты пребываешь в местах скорбных, да и сердце подсказывает: сии негоразды тебя миновали. Посему обращаюсь к тебе с просьбой.

Среди многих сотоварищей моих есть один – Павел Петрович Троицкий – человек редкой горькой судьбы. Когда-то был сановником, генералом, от одного слова которого зависели жизни тысяч людей. Но пробил час, и всё шиворот-навыворот повернулось. Теперь это несчастнейший из несчастных, самый жалкий из всех обиженных. Страшно представить, но целых 18 лет провёл он в заключении. Сейчас его реабилитировали (какое тяжёлое, нечеловеческое слово, верно?), но радости особой он не выказывает. Может, потому что все эти годы был отрезан от мира и ничего не знает о судьбе своих родных, равно как и они не имеют о нём никаких известий. Болит у меня за него душа. Как бы не натворил глупостей. Если воля вдруг, нечаянно, на человека обрушивается, то и раздавить может. У нас в лагере один такой случай уже был.

Прошу тебя, любезный друже, помоги несчастному. Сам знаешь, в одиночку горе тяжко перемыкивать. Не ведаю, сумею ли, но хочу уговорить его: пусть немного поживёт у нас в Дальних Ключах, прежде чем пускаться во все тяжкие. Хотя бы до весны. За зиму душа у него отогреется, сердце оттает. Для него сейчас самое главное – покой обрести. Зная тебя, верю, ты, как никто другой, сумеешь помочь.

Я дам ему твой адрес, и ты не удивляйся, если вдруг нагрянет к тебе нечаянный гость. Главное, ты его не бойся. Он, тихий, потому как совсем потерянный.

Кстати, это его стараниями ты сейчас получил весточку от раба Божьего Серафима.

Молюсь и помню.

Храни тебя Господь!."

Алексей закончил читать и, потрясённый, поднял голову.

– Тут для меня батюшка тоже пару слов накатал, – Егор достал из кармана скомканный листок. – Ничего интересного. Абсолютно. Но, как всегда, не пей, Егор. "Не пей!.." Будто я для собственного удовольствия пью. Будто мне больше делать нечего!.. Я ведь от безпросветности судьбы своей и отсутствия всякой перспективы её, подлую, потребляю.

– Алёша, что ты? – от Ивана не ускользнуло, что Богомолов был явно обескуражен.

– Павел Троицкий племянник мне, – выдохнул Алексей. – Сын Валентины… Сестры.

– Иди ты!.. – удивился Егор.

Иван всплеснул руками:

– Какой же он маленький, какой тесный, мир-то наш!..

– Но Павел погиб. Нет его на этом свете… Вот уже 17 лет нет!

– Откуда знаешь?

– Мне Валентина писала. Нет, невозможно… Чтобы воскрес?.. Нет!.. Никогда не поверю.

– Почему? – решил вмешаться Егор. – Макаровна сына своего Мишаньку два раза хоронила. Похоронки к ней по всей форме приходили. И что? Главное, он сам это во внимание не принял, и гляди, какой результат: мать бабкой сделал. Может, и племяш твой…

– При чём здесь это?!.. – вскинулся Алексей.

– Погоди, не горячись! – остановил его Иван. – На свете и не такие чудеса случаются. Давай разбираться. Рассказывай.

– Что рассказывать?

– Всё по-порядку. Давай, давай, мы этот ребус все вместе разгадаем. Верно, Егор?

– Об чём разговор? – тот был польщён, что и его не забыли. – В один момент. Ты не тушуйся, Лексей. Повествуй.

– Валентина ещё тогда, в 38-м, под новый год написала мне, что Павел… что он… что его… В общем, пропал он…

– Как пропал? Где? Ты поподробней давай, – Егор всё больше и больше входил во вкус своей роли.

– Не мешай, – одёрнул его Иван.

По правде сказать, Алексей знал совсем немного. Да и то, что знал, было так… В общих чертах, пунктиром. Какие там подробности?..

Так случилось, что с сестрой он практически не общался. Аккуратно посылал ей поздравления по случаю дней рождения, именин и прочих гражданских праздников. В ответ получал такие же безликие открытки с пустыми, ничего не говорящими словами. Вот и всё. Развела их жизнь в разные стороны. И, честно говоря, не возникало никакого желания менять сложившиеся отношения. Они и в детские годы не очень дружили. Почему?.. Во-первых, мешала солидная разница в возрасте – 10 лет, а во-вторых, и в главных, уж очень разными были они по складу характеров, и мир понимали тоже по-разному. Маленького роста с плотно сжатым ртом, колючим выражением карих глаз и сдвинутыми к переносице тонкими бровями, Валентина являла собой полную противоположность большому, косолапому, добродушному брату. На его губах, казалось, навечно застыла лёгкая, чуть застенчивая улыбка. И эта улыбка бесила её. Она понять не могла, чему этот увалень вечно улыбается? Или смеётся над ней? Он знал, что раздражает сестру, старался реже попадаться ей на глаза, а, когда после окончания гимназии уехал в Москву, то даже вздохнул с облегчением и решил выполнять свои братские обязанности с помощью поздравительных открыток. Только однажды, под новый, 39-й, год, он получил от сестры настоящее письмо. В конверте.

– Сейчас… Я сохранил его… Сейчас покажу, – Алексей открыл ящик комода и стал рыться в его недрах. – Помню, я ещё удивился тогда: не в наших правилах было писать друг другу длинные послания.

Он извлёк на свет картонную коробку, где лежала кучка стареньких фотографий и несколько писем – всё, что случайно сохранилось в занятой чужими людьми квартире в Москве.

– Вот оно!..

Письмо Валентины Ивановны Троицкой (в девичестве – Богомоловой).

"Здравствуй, Алексей!

Поздравляю тебя и всё твоё семейство с Новым годом. Желаю всем вам здоровья, удачи, благополучия и всего того, что вы сами себе пожелать хотите.

У нас с Петрушей жизнь идёт своим чередом, так что грех жаловаться. Живы-здоровы – уже хорошо.

Давно я не имею от тебя никаких известий, но, думаю, всё у тебя благополучно, потому, как только приходит беда, мы тут же первыми узнаём о ней. Видно, в характере человека заключена потребность такая: поделиться горем, рассказать о своих напастях. Вот и я решилась написать тебе о своей беде. Павла арестовали.

Не видела я его с того самого дня, как сбежал подлец из дому и, признаюсь, зла на него была страшно. Но, когда жена его Зинаида написала нам об его аресте, сердце моё дрогнуло. Какой-никакой, а всё-таки сын. К тому же Зинаида сообщила, что беременна. На втором месяце. Я её никогда не видела и не горела особым желанием познакомиться, но при таких обстоятельствах, сам понимаешь, оставаться равнодушной я не могла. Всё бросила и помчалась в Москву.

Ты знаешь, Павел до ареста был большим человеком, и друзей, как говорили, была у него целая куча. А тут – пустота. Все приятели как сквозь землю провалились. Один дружок остался – Николаша Москалёв. Ты их должен помнить: Москалёвы соседствовали с нами, через два дома жили. В 22-м Николаша тоже уехал в Москву учиться на художника. Сейчас на фабрике "Красный Октябрь" фантики для конфет рисует. Так вот Москалёв – единственный, кто меня приютил, не отвернулся. От него я и узнала кое-какие подробности.

После ареста Павла Зинаида приходила к нему, сообщила, что её выгнали из квартиры, два раза вызывали на допросы, но мужа она не видела: свиданий ей не дают, передачи не принимают. Где она сейчас, Николай не знал, адрес Зинаида ему не оставила. Поэтому повидаться с ней мне тоже не удалось.

Сколько кабинетов я обошла! В какие только двери не стучалась! Всё без толку. Сгинул мой Павел. Пропал. И я, грешным делом, решила, нет его на этом свете.

Словом, уехала из Москвы не солоно хлебавши. Вот так-то, братец мой дорогой.

Поделилась с тобой бедой своей, и на душе легче стало. Напиши и ты мне, довольно нам с тобой открытками друг от друга отмахиваться. Ведь мы родные как-никак, и делить нам с тобой нечего.

Ну, будь здоров и благополучен.

Обнимаю тебя, брат. Твоя сестра Валентина".

– Вот такое письмо получил, – Алексей был взволнован, в глазах его стояли слёзы. Прочитанное письмо тронуло в душе такие струны, прикасаться к которым ему не хотелось. Мутной тяжёлой волной нахлынули воспоминания.

– И что? – хитро прищурившись, спросил Иван. – Где тут сказано, что Павел погиб?

– Действительно, – поддакнул Егор.

– Как это "что"?!.. С тех пор почти 20 лет прошло, и за все годы о нём ни слуху ни духу. Был бы жив, смог бы как-то дать знать о себе.

– Как?

– Ну, не знаю… Сумел же отец Серафим…

– У Серафимушки оказия случилась, а у Павла могло и не быть. Ох-о-хо!.. Милый мой человек, чтобы судить, что смог бы, а чего не смог бы племяш твой, самому надо через это пройти. Я-то знаю.

Алексей удивился.

– Будто?..

– Чему дивишься?.. Вот на этом самом горбу 8 лет лагерей вытащил.

– Ну надо же!.. – уважительно протянул Егор. – А по наружности не скажешь.

– А я не стал на лбу у себя автобиографию писать. Но… После об этом! Что с Зинаидой? Какие об ней известия? Жива или тоже пропала?

– Жива, слава Богу! И ребёнка родила, сына. Матвеем зовут. Парень уже совсем взрослый. 18 лет. Я подробностей не знаю, но Валентина их к себе в дом взяла. С ними теперь всё хорошо.

– Вот и ладно. Дай Бог им всем здоровья да радости!

Скрипнула входная дверь.

– Алексей Иванович, можно к вам?

– Заходите, Иосиф Соломонович.

В горницу вошёл мужичок невысокого роста, с полным отсутствием волос на голове и маленькими кривыми ногами. Если бы не его имя и не большой, чуть загнутый книзу нос, трудно было бы предположить, что перед вами еврей.

– Я, конечно, извиняюсь… Может, и помешал, но вы, Алексей Иванович, свою церковь закрыть забыли?

– Как это "забыл"?!..

– Этого я не знаю. Но сейчас мимо шёл, а дверь, знаете, так чуточку, конечно, но всё-таки приотворена… А внутри движение происходит… Сначала я решил…

Не дослушав Иосифа, Алексей в чём был бросился вон из избы. Остальные – за ним.

7

Степана Филимонова уже вынули из петли, и он лежал навзничь на топчане, резко закинув назад голову и вытянув вдоль туловища худые костлявые руки, отчего казался длиннее, чем был на самом деле. На лице старого большевика застыла скорбная полуулыбка, которая будто говорила всем: "Братцы! Как же мне теперь хорошо!.."

– Во придурок!.. Его на волю выпускают, а он… – за спиной Павла кто-то из блатных длинно и смачно выругался.

– Заткнись "Фитиль"! – Васька Щипач зябко передёрнул плечами и неожиданно даже для себя самого неловко перекрестился. – Человек помер. Уважение иметь надо, а ты… – его по привычке тоже потянуло пустить матерком, но Щипач сдержался и философски добавил: – Отмаялся бедняга… Полная воля ему на этом свете вышла… А на том… Кто знает, что нас там ожидает…

– Для вас, гражданин Щипач, нары там уже приготовлены, – коротко хохотнул Фитиль. – В райской зоне отдыха строгого режима.

Столпившиеся вокруг тела несчастного Степана Филимонова зэки радостно загоготали.

– Ты чего это?!.. А вы? Туда же!.. – Василий был вне себя от бешенства. – Побойтесь Бога!..

– Кого?!..

Новый взрыв хохота сотряс стены барака.

– Братва! Вы слыхали?!..

– Уморил!..

– Где ты его видел, Бога-то?..

– Ой!.. Боюсь, боюсь, боюсь!..

– Напугал!..

– Слыхали?.. Щипач блаженным заделался.

– Ну, ты даёшь!..

– Точно!.. Василий Блаженный!..

– Да не "блаженный", а "блажной"!..

– Васенька, ты уж там за нас заступись!..

– Родимый, райские нары займи по знакомству!..

Казалось, барак рухнет от гогота десятка людей.

Только Степан Филимонов лежал навзничь на топчане и молчал. Ему было не до смеха.

Василий растерялся.

– Я же в смысле… Не по-людски это, братцы!.. Совсем ошалели!.. Нехорошо!.. Ведь покойник… Эх, вы!..

И, как бы ища поддержки, обратился к отцу Серафиму.

– Батя, скажи им.

Все обернулись к стоящему в стороне священнику.

– Да уж, – не унимался Фитиль, – просвети нас, тёмных, святой отец.

– Не юродствуй, – Серафим с грустью смотрел на веселящихся зэков.

– Ты чё?.. Я серьёзно, в натуре… Ша, братва!.. Батя нам щас глаза открывать будет.

Хохот понемногу стих.

– Скажи, Бог есть?..

– Есть, – просто и коротко ответил отец Серафим.

– Докажи.

– Коли веришь, зачем тебе доказательства? А не веришь, никто тебя убедить не сможет.

– Ну, хитёр! – Фитиль радостно сверкнул золотой фиксой. – Чистый адвокат: врёт, как пишет.

– Я верую. Для меня Бог – суть всего живущего на земле и жизнь в будущем веке… Ты не веришь, и тебе уготованы мрак и пустота. И здесь, и за гробом.

Батюшка говорил просто, не повышая голоса. Говорил беззлобно, сострадая и жалея несчастного.

Наступила мёртвая тишина. Воры, убийцы, насильники вдруг примолкли.

– Ты это… Я пуганый-перепуганный… – Фитиль начинал злиться. – Чёй-то, я смотрю, Бог и с тобой неласково обошёлся. Мы, сдаётся мне, на одной параше сидим, и пайка у нас с тобой одна. Ты тут не очень-то!..

Отец Серафим улыбнулся:

– Ты спросил, я ответил. А коли тебе мой ответ не понравился, не обезсудь. Другого не будет.

– Что, Фитиль?.. Прижали тебя? – Василий дрожал от удовольствия.

– Меня хрен прижмёшь. Трепаться я тоже мастак… Нет, ты мне докажи!.. Не можешь, так и скажи.

– Ничего я тебе доказывать не буду, только задам очень простой вопрос: откуда курица появляется?

– Как "откуда"?.. – Фитиль сразу нутром почувствовал подвох. – Из яйца… Всем известно.

– А самая первая курица на свете тоже из яйца появилась?