скачать книгу бесплатно
– Да, три месяца, – хмыкнула хозяйка. – Раньше ты так часто не ездила. Если раз в год соизволишь повидаться с роднёй, и за то низкий поклон. А теперь гляди-ка, как зачастила. С чего бы это вдруг?
– Время вообще течёт быстрее, – заметила Мария философски. – То, что прежде совершалось за годы и годы, теперь происходит в считанные дни.
– Не понимаю, о чём ты говоришь…
– О стремительности событий, дорогая кузина. Читайте современные исторические труды.
Чело мадам Бретвиль потемнело.
– Огюстен! – обратилась она к управляющему таким торжественным тоном, что тот вздрогнул и едва не поперхнулся компотом. – Прошу вас, пощупайте пожалуйста лоб вашей новой хозяйки. Мне кажется, у неё жар и она бредит. Я предупреждала, что чтение этих новых книжек не доведёт до добра.
Леклерк виновато заморгал глазами, словно бы его уличили в чём-то нехорошем. Старая госпожа ревниво относилась к своему мажордому; ей не нравилось, если он служит кому-то ещё, да и без её ведома. Слова «ваша новая хозяйка» неприятно резанули слух всех присутствующих, за исключением одной лишь жены Леклерка, простодушной женщины, с детства воспитанной своим отцом, камердинером маркиза Бланжи, в уважении к титулованным особам.
– Что же вы не предупредили нас, дорогая Мари, что собираетесь в путь? – всплеснула она руками. – Вам не нужно было утруждаться. Огюстен отнёс бы ваш багаж к дилижансу.
– Достаточно уже, что он таскался с нею в Интендантство, – холодно вставила мадам Бретвиль. – Сегодня у неё на уме одно, завтра другое… Сама не знает, что делает. Если она хочет, чтобы он прислуживал ей всякий раз, когда ей что-нибудь взбредёт в голову, пусть выплачивает ему отдельное жалование.
– Неужели вы думаете, – огрызнулась Мария, – что мсье Леклерк оказывает мне услуги за ваш счёт?!
Леклерк сделал умоляющий жест в направлении старой госпожи и поспешил разрядить накаляющуюся обстановку:
– Успокойтесь, мадам, прошу вас. Не нужно ссориться в такой день! – Затем повернулся к Марии: – И вы, мадемуазель, пожалуйста, не обижайтесь на мадам. Всё это от того, что она расстроена тем, что вы уезжаете. Видимо, вы сообщили ей об этом столь внезапно, что она никак не может оправиться от неожиданности. Понимаете? Она по-своему привязана к вам, – право, привязана! – и ей будет очень грустно, если вы уедете надолго.
Хозяйка хотела что-то возразить, но не смогла открыть рта. Внезапная слеза скатилась по её щеке, и она отвернулась, чтобы никто этого не заметил. Её семнадцатилетняя дочь, которую также звали Мария, единственный плод её постылого брака с королевским казначеем, последняя отрада жизни, зачахла и умерла в 1789 году, в год начала Революции. После её похорон Бретвиль два года не снимала траура, а улыбка навсегда исчезла с её лица. Собственно говоря, старая хозяйка немного пришла в себя и ожила лишь тогда, когда в её доме появилась молодая родственница из Аржантана. Только после приезда Марии Большая Обитель вышла из летаргического сна, вновь расцвели цветы на заброшенной клумбе и престарелая вдова вернулась к своим обычным хлопотам по хозяйству.
У самой Марии подкатил к горлу ком и слёзы готовы были вот-вот брызнуть из глаз. Ведь кроме неё никто в этом доме не догадывался, что завтрашний отъезд её станет окончательным, и она уже никогда не вернётся.
– Но… почему же надолго? Я же сказала, что уезжаю всего на пару недель. Сколько раз я ездила к отцу, и это не вызывало такого беспокойства. Что же переменилось теперь? Уверяю вас, всё будет как обычно. Я только проведаю отца и сестру и тут же вернусь.
Противиться тому, чтобы Мария проведала своих ближайших родственников, естественно, никто не смел. Мадам Бретвиль беспокоилась по другому поводу. У неё были все основания считать, что Мария чего-то не договаривает. Никогда ещё её квартирантка не собиралась в дорогу так скрытно и не сообщала окружающим о своём путешествии всего за несколько часов до отъезда. Она и саквояж заблаговременно отнесла в бюро дилижансов, да так, что этого никто не видел. Сегодня, чтобы пройти к себе, она вздумала воспользоваться чёрным ходом, а между тем мадам Бретвиль ещё месяц назад запретила ей открывать старую рассохшуюся дверь в маленьком дворике и даже забрала ключи от неё. Значит, квартирантка где-то раздобыла ключи и пренебрегла хозяйским запретом, и всё это ради того, чтобы входить и выходить незаметно для остальных, живущих в доме. С чего бы вдруг такая таинственность? А теперь ещё эта чрезвычайная спешка…
– Проведать отца и сестру – это хорошо, – кивнула мадам Бретвиль, но в голосе её звучало прежнее недовольство. – Это поступок воспитанной дочери. Если бы ты ещё столь же усердно исполняла то, чему тебя учили в монастыре! Когда ты последний раз была в церкви? Когда последний раз исповедовалась?
Мария примирительно улыбнулась:
– Дорогая кузина, я бы с радостью пошла с вами к мсье Бюнелю. Но, увы, я должна ехать.
– Отложи выезд.
– Но я уже заказала себе место в дилижансе и заплатила вперёд!
– Матерь Божия, Пресвятая Дева! – всплеснула хозяйка ладонями, поднимая глаза к потолку. – И хватает же у неё денег разъезжать туда-сюда! Скажи: откуда у тебя деньги? Своими руками ты ни одного су не заработала.
– Я откладывала из того, что присылал мне отец, – обиженно молвила Мария; ей стало неудобно перед Леклерками, которые могли подумать, что она сидит нахлебницей на шее у бедной старушки.
– Когда нужно что-то для дома, по хозяйству, у неё денег нет, – продолжала ворчать Бретвиль. – А как на карету: нате, пожалуйста…
– Неправда, кузина. Разве я когда-нибудь скупилась на съестное, что полагается к столу? Почти все свечи в этом доме куплены мною, иначе мы бы сейчас сидели в потёмках при одной вашей лампадке. Подтверди, Габриель!
Обращённый к кухарке призыв остался без ответа. Хотя Габриель сочувствовала Марии, но открыто встать на её сторону не решилась, боясь вызвать неудовольствие старшей хозяйки. Нет, против мадам Бретвиль она ей не помощница. Прислуге встревать в господские дрязги – только себе во вред. Остановить назревающую перебранку мог лишь Огюстен Леклерк, слывший у престарелой вдовы рассудительным человеком и в то же время пользовавшийся доверием Марии. Он и в самом деле открыл рот, собираясь что-то сказать, но в этот самый момент мадам Бретвиль сбросила Минетту с коленей, поднялась и, ни слова не говоря, удалилась в свою спальню.
Леклерк перевёл дух, а кухарка удивлённо повела головою: впервые за два года старая госпожа уступила своей квартирантке и не подняла брошенную ей «перчатку». О, это что-то новенькое! Поле боя осталось за молодой госпожой. Неужели слабеет всевластная помещица, плоть от плоти господских кровей, пред которой некогда дрожали не то что дворовые девки, но и крепкие деревенские мужики?! Если так пойдёт и дальше, то глядишь, через месяц-другой хозяйки Большой Обители поменяются местами, и молодая будет командовать старой. Хотя, впрочем, ещё неизвестно, как всё сложится… По напористости и упрямству обе эти дворянки вполне достойны друг друга.
– Благодарю вас, мсье Леклерк, – сказала Мария прежде чем выйти из-за стола, – сегодня вы были весьма предупредительны. Мне хочется также поблагодарить вас за всегдашнюю помощь, оказываемую мне, и за ваши неоценимые услуги. Поверьте, я всегда буду признательна вам.
Вероятно, в словах Марии прозвучало что-то похоронное, отчего управляющий встрепенулся и устремил на неё удивлённый взор:
– Вы так говорите, мадемуазель, будто бы видите меня в последний раз. Я надеюсь ещё немало послужить вам и в будущем.
– Кончено-конечно, мсье! – поспешно улыбнулась она.
В длинном тёмном коридоре прогуливалась хозяйская любимица Минетта. Услышав скрип половиц она настороженно подняла уши и, увидев приближающуюся Марию, тотчас отпрянула назад и юркнула в открытую комнату хозяйки. «Глупое животное, – подумала Мария, проходя мимо. – Что она прячется от меня, будто я её преследую? Чего она боится?»
Зайдя в свой покой, Мария вновь заперлась на крючок, зажгла свечу и опустилась в креслице напротив камина. Взгляд её упал на кучу остывшей золы – всё, что осталось от сожжённых ею бумаг. Некогда один римский полководец приказал сжечь корабли после того, как его армия высадилась в Африке. Тем самым он ясно показал своим легионерам: назад пути нет. Говорят также, что это сделал Фердинанд Кортес, достигнув берегов Мексики. В Нормандии рассказывают нечто подобное о своём национальном герое – Вильгельме Завоевателе, переправившимся через Ла-Манш и покорившим Англию. Но, в конце концов, кто бы это ни был: римлянин, Кортес или Вильгельм, он поступил весьма решительно, исключив возможность всякого отступления. После этого его воинам не оставалось ничего иного, кроме как стать победителями, либо погибнуть. Или – или…
Для нашей героини брошенные в огонь письма, речи, прожекты, брошюры были теми же самыми кораблями, связывающими её с прежней жизнью. Предавая их огню, она рвала с прошлым и устремлялась в будущее. Вперёд и только вперёд! Ни о чём не жалеть! Ничто не должно тянуть назад. Да и что такого замечательного было там, позади, в её прежней жизни, чтобы сожалеть о ней?
День за днём, вечер за вечером, – одна в этих замкнутых стенах, в сгущающихся сумерках, во мраке безысходности сколько дум передумала она, сколько раз приходила в отчаяние от бессмысленности своего существования, сколько раз тяжёлый комок подкатывал к горлу и слёзы ручьями текли из глаз! Так можно сойти с ума. Мария брала себя в руки и чрезвычайным усилием воли заставляла просохнуть глаза. Ведь она ещё так молода! У неё ещё всё впереди. Но что, собственно говоря, впереди? Что может уготовить судьба для представительницы обедневшего дворянского рода? Какую жизнь ей предстоит прожить? Жизнь прилежной дочери, покладистой супруги, доброй матери, мадам Буа-Мари, как того хотел отец, или гражданки Бугон-Лонгре, как советовала кузина, – встречать мужа, возвращающегося со службы или с хмельной пирушки, сажать его за стол, повязывать на его шее салфетку, подавать ночную сорочку, желать спокойной ночи, нянчить детей, хлопотать по хозяйству, варить варенье, отчитывать нерадивую прислугу, запасаться на зиму дровами, греться на солнышке в плетёном креслице, стариться, ворчать на внуков, принимать сердечные капли, слечь от паралича и умереть, – всё.
Для кого-то это и есть жизнь. Но только не для неё, кипучей и деятельной натуры, рождённой для бурь и раскатов грома, потрясающих землю от одного края до другого. Она ещё так молода! Обжигающая кровь струится по жилам и стучит в висках, сердце готово выпрыгнуть из груди. Такая нерастраченная сила коренится в её теле! Перед этой силой падут легионы. Ей не хватает только толчка, чтобы вырваться на волю, изливаясь широким потоком, сокрушая на своём пути все преграды. О боги света и тьмы, вложившие в неё эту великую неодолимую силу! неужели вы допустите, чтобы она зачахла, замурованная в четырёх стенах как в могильном склепе? Нет же! Если вы вложили её, то и сделайте так, чтобы эта сила нашла выход. О боги света и тьмы, укажите путь своей избраннице, и тогда она покажет, на что она способна! Тогда, быть может, вы сами всплеснёте руками от изумления, великие боги, и ваши уста застынут в немом восторге.
С этой молитвой Мария легла в постель, закрыла глаза и уснула. За окном тревожно стрекотали сверчки и ночная мошкара тщетно билась в толстое стекло. Плывущий по небу полумесяц цеплялся рожками за острые шпили собора Сен-Этьен. На столе в жестяной плошке, оплывая, догорала свеча. Мария забыла её потушить перед сном. Стояла тихая июльская ночь, – последняя ночь её безвестного прошлого и первая ночь славного будущего.
Жить ей оставалось всего девять дней.
Из мемуаров Луве де-Кувре (1797 г.)
Я заявляю и утверждаю, что она никогда ни единым словом не открывала нам своих намерений. И если бы мы могли ей советовать и руководить её действиями, то разве на Марата захотели бы мы направить её удар? Разве мы не знали тогда, что он настолько был поражён жестокой болезнью, что ему оставалось жить едва ли два дня. Склонимся же пред волей Провидения; это оно пожелало, чтобы Робеспьер и его сообщники были обречены на гибель задолго до того, как это случилось. И давно уже было ясно французскому народу, какая участь ожидает как коварных роялистов, так и честолюбивых тиранов.
Ничто не затмит нам тебя, о Шарлотта Корде! Напрасны усилия рисовальщиков-кордельеров, которые, сговорившись, пытаются обезобразить твои прекрасные черты; ты всегда будешь сиять пред нашим взором, гордая и возвышенная, благородная и целомудренная, какой ты останешься для нас навсегда. Ты сохранила эти достоинства в неприкосновенности, твой пылкий взор умеряла скромность. Этот взор блистал, когда ты нанесла нам последний визит накануне того дня, когда ты пустилась в путь, чтобы убить того человека, ужасные деяния которого не забыты до сих пор, сколько бы не старались затушевать и приукрасить его гнусности.
9 июля, вторник
Большая Обитель. 7 часов утра
Жанна д'Арк выехала спасать Францию верхом на коне, Мария Корде для той же цели решила воспользоваться дилижансом. Но если крестьянка Жанна пустилась в путь без гроша в кармане, то дворянка Корде взяла в дорогу пятьсот ливров металлической монетой и две тысячи триста ливров ассигнатами[28 - До того, как Наполеон ввёл франки и сантимы с чётким соотношением 1:100, денежная система Франции была довольно громоздкой. 1 луидор = 4 экю = 24 ливра = 480 су = 960 денье. Введение в оборот во время Революции постоянно падающих в цене бумажных денег – ассигнатов ещё более усложнило ситуацию. К июлю 1793 г. ассигнаты обесценились на 75–80 %.], а также запаслась приличным гардеробом: двумя платьями, тремя рубашками, юбками, чепцами, косынками и сменой нижнего белья. Ещё в воскресенье, сразу же после парада, едва расставшись с Розой Фужеро, она упаковала дорожный саквояж и принесла его в бюро дилижансов. Ей сказали, что проезд до Парижа стоит пятьдесят ливров серебром, по шестнадцати су за льё, и что экипаж отправляется по вторникам, четвергам и субботам. Теперь как раз был вторник.
День выдался ясный и безоблачный, как и все предыдущие. В половине восьмого утра уже блистало яркое солнце. «Ранний завтрак» прошёл в безмолвии. Поднявшаяся после бессонной ночи хозяйка Большой Обители натужно кряхтела и ни с кем не желала общаться. Её красные опухшие глаза словно бы не видели сидящую напротив Марию. Напрасно кухарка уговаривала госпожу съесть сладкий творог и печенье; она испила лишь одну чашечку кофе с молоком, тяжело поднялась и объявила, что идёт одеваться к обедне. «Дорогая кузина! – обратилась к ней Мария в самое последнее мгновение. – Простите меня, я вновь воспользовалась вашим саквояжем. Мой всё ещё в починке». Бретвиль наморщила лоб, пытаясь вспомнить, о каком таком саквояже идёт речь (сама она уже целую вечность никуда не выезжала), но, так и не вспомнив, махнула рукой.
Марии хотелось покинуть Кан незаметно, чтобы свидетелей её отъезда было как можно меньше. Последние дни она вела себя с предельной осмотрительностью. Встречаясь с подругами и бывая в гостях, она всячески избегала разговоров о своих планах на ближайшее время. Если с ней о чём-то договаривались и куда-то приглашали, она только пожимала плечами, а когда и этого нельзя было сделать, давала уклончивые ответы. Подруги сочли это за рассеянность и оставили её в покое. Те из них, которые знали её получше, вспомнили, что на неё и раньше находило нечто подобное. В такие минуты лучше было не раздражать её назойливыми расспросами. Впрочем, никто не подметил в поведении Марии чего-то необычного; она была как всегда сдержанно-приветлива и немногословна.
Конечно, через день или два друзья заметят её отсутствие и придут справиться о ней в Большую Обитель. Кузина скажет им то, что знает: Мария отправилась в гости к отцу с какой-то подругой. Такое известие не должно вызвать особенного беспокойства.
Хорошо, что Мария не назвала имя своей подруги, с которой она будто бы собирается ехать в гости к отцу. Будь хозяйка понастойчивее и потребуй назвать имя спутницы, Мария была бы поставлена в очень щекотливое положение. Назвать какую-либо из своих подруг, знакомых мадам Бретвиль, нельзя было без риска оказаться разоблачённой на другой же день, когда эта подруга придёт в Большую Обитель справляться о пропавшей Марии. Разумеется, о том, чтобы сказать кузине правду, что она едет одна, вообще не могло быть речи: совершенно ясно, как отреагировала бы на это владелица Большой Обители, воспитанная на дореволюционных нравах и понятиях. Помимо бурной сцены, устроенной Марии, на другой же день мадам Бретвиль оповестила бы своих подруг о недопустимом и прямо-таки бесстыдном поведении проживающей у неё девицы из почтенной дворянской семьи, а те старушки в свою очередь принялись бы судачить об этом на всех перекрёстках.
Это там, в столице, в этом ужасном Вавилоне за четыре года утратили уже всякую нравственность. Провинцию так быстро не поколебать. Особенно в таких щепетильных вопросах. Незамужняя девица, находящаяся в незнакомом обществе (а салон дилижанса является именно таковым), должна иметь покровителя или сопровождающего, – так было испокон веков. Прежде всего это должен быть защитник; в идеале – взрослый мужчина-родственник, слуга; затем служанка; допустима также замужняя родственница или, на худой конец, знакомая мадам. Когда в апреле Мария ездила в Аржан-тан, её сопровождала модистка мадам Бретвиль по фамилии Корню. Ещё раньше, чтобы навестить Розу Фужеро, проживавшую в Байё, Марии пришлось присоединиться к едущей туда по делам мадам Бомон. До сего дня, в сущности, Мария не нарушала неписаных правил приличия. Но теперь был слишком необычный исключительный случай. Впервые в жизни она тщательно скрывала от окружающих свой истинный маршрут и истинную цель своего путешествия. Теперь ей надлежало полагаться только на самоё себя.
* * *
К десяти часам утра все сборы закончились. Комната в Большой Обители оставлялась такой же, какой была в тот день, когда Мария впервые переступила её порог, – столь же нежилой, пустынной и тёмной: ничего, что напоминало бы о постоялице, прожившей в ней два долгих года. Все её вещи, не нужные ей в пути, включая книги, были снесены в тёмный чулан. В руках у путешественницы были лишь бумажный веер и небольшая сафьяновая сумочка, в которой лежали брошюры, приготовленные для депутата Дюперре[29 - Несколько странно, почему Мария не побоялась взять с собою эти брошюры, когда накануне уничтожила все хранящиеся у неё бриссотинские документы. Ответ может быть только один: эти брошюры находились у неё на особом счету. Вместе с рекомендательным письмом они составляли посылку, которую она должна доставить по назначению, невзирая на опасность. Со стороны Барбару, конечно, было не очень осмотрительно снабжать её такого рода литературой.], а также рекомендательное письмо Барбару. Немного подумав, Мария положила в сумочку и свои альбомы; чтобы они поместились, их пришлось свернуть трубочкой. Теперь, кажется, всё. Можно идти.
Нет, не всё. Надо проститься с отцом и младшей сестрой Жаклин. Они в Аржантане и ведать не ведают, куда она собралась. Весною, проведя в отцовском доме полмесяца, она обещала вновь приехать в августе, на день святого Жюстина. Они, наверное, ждут её к началу сенокоса.
Мария подобрала какой-то пустой листок и присела на подоконнике, где было больше света. Совсем небольшое письмецо, необходимая дань родственным узам. Хотя она покинула родительский кров и жила самостоятельно, она всё же оставалась под отцовской опекой. Отец всё ещё содержал незамужнюю дочь, регулярно посылая ей долю из своих отнюдь не великих доходов. В прежние времена она должна была испросить его согласия, прежде чем решиться на какой-либо важный шаг. Но теперь времена другие. Родительская власть над взрослыми сыновьями и дочерьми отринута как пережиток старого режима. Только в каких-нибудь глухих деревнях отцы ещё секут своих великовозрастных отпрысков за непослушание.
Шесть лет, проведённых Марией в пансионе при монастыре Аббе-о-Дам, и два года в Кане совсем отдалили её от родителя. Правда, после закрытия монастыря она хотела было поселиться в родовом поместье, но увидела, что никто её там не ждал, и лишний рот отцу вовсе не нужен; он и так едва сводил концы с концами. Вдобавок ко всему они разошлись в политических взглядах. Наивный роялист-прожектёр, печатавший некогда в «Записках аржантанского Собрания» статьи об идеальной, то есть о конституционной монархии, мсье Корде д'Армон не мог найти общего языка со своей дочерью, охваченной новыми идеями. К тому же годы брали своё. Отец быстро старел и превращался в скаредного, ворчливого, брюзжащего затворника, озлобленного уже не столько на Революцию, сколько на весь белый свет. Сложив с себя муниципальную должность, он перестал выходить в общество и всё накопившееся у него раздражение от происходящего вокруг изливал на ближайшее окружение: на слуг и работников по хозяйству. Им доставалось по первое число.
А с приездом Марии у мсье Корде появился дополнительный раздражитель. Сама острая на язычок, дочь не давала отцу никакого спуску. Почти каждый их разговор, касался ли он событий в стране или просто посевной, заканчивался шумной перебранкой. Скоро стало ясно, что вместе им не ужиться. Вопрос был лишь в том, куда уехать Марии. После некоторых раздумий она выбрала Кан, который успела хорошо изучить, ибо монастырь Аббе-о-Дам почти примыкал к городу. По просьбе Марии её дядя, бывший аббатом в Аржантане, написал рекомендательное письмо к их дальней родственнице, мадам Бретвиль, прося приютить у себя его племянницу. С этим письмом на руках Мария и отправилась в Кан. С тех пор, когда она время от времени навещала отца, они оба старались держаться как можно любезнее и радушнее, хотя туча меж ними не рассеивалась.
Жаклин оказалась отцу ближе. Она-то осталась в родительском имении, хотя так же, как и Мария, провела в пансионе шесть лет и вместе с ней вернулась в родные пенаты. Уступчивая и покладистая, она подладилась к отцовскому характеру и нашла себе место в его ветшающем хозяйстве. Вопрос о переселении её куда-нибудь подальше не возникал. Наведываясь к отцу, Мария находила сестру вполне освоившейся хозяйкой усадьбы, принимающей гостей, распоряжающейся на кухне, ведающей домашним гардеробом и даже выговаривающей за что-то своему родителю. К удивлению Марии этот «своенравный деспот» и «невозможный в общении человек» сделался сильно зависим от младшей дочери, без которой теперь не мог ступить и шагу. Никогда не ругавшаяся с отцом Жаклин постепенно возымела на него такое влияние, о котором Мария могла только мечтать.
Впрочем, и отец вскоре вынужден был покинуть своё поместье. После того, как оба его сына эмигрировали, он попал у местных патриотов в чёрный список. 12 мая 92-го года к нему в имение явились комиссары местной Коммуны; он велел не открывать ворота; те стали стучать и грозиться; он выстрелил из ружья, и тогда комиссары ринулись на штурм усадьбы. Неизвестно, чем бы всё это закончилось («мятежного аристократа» вполне могли убить), если бы отца решительно не защитила Жаклин. Она отобрала у него ружьё, а ворвавшимся в дом комиссарам объяснила, что старик не в себе, не ведает, что творит, и что она давно уже собирается показать его врачам. Комиссары ещё долго рассыпались угрозами, пытались учинить допрос «отъявленному феодалу и отцу эмигрантов», но, наконец, получив от Жаклин щедрые подарки, ворча, удалились.
После этого случая стало ясно, что оставаться в родовом поместье опасно. Жаклин предлагала последовать примеру Марии и переселиться в Кан, к мадам Бретвиль, но отец предпочёл Аржантан, где у него был брат-аббат, который и помог им снять дом на улице Бигель. В последний раз Мария приезжала именно туда.
Итак, письмо было готово. Всего десяток строк – только самое существенное, самое необходимое:
Я должна быть вам послушной, дорогой мой папа, а я всё-таки уезжаю без вашего разрешения; уезжаю, не повидавшись с вами, потому что мне было бы слишком грустно. Я уезжаю в Англию, так как во Франции долгое время не будет ни спокойствия, ни счастья. Перед отъездом я отнесу письмо на почту, и когда вы его получите, меня уже не будет в этой стране. Небо лишает нас счастья жить вместе, как оно лишило нас и многого другого. Быть может, оно будет благосклоннее к нашему Отечеству. Прощайте, мой дорогой папа, поцелуйте за меня мою сестру и не забывайте меня.
9 июля. Корде
По скрипучей деревянной лестнице Мария спустилась на нижний этаж и открыла маленькую дверцу, ведущую во внутренний дворик. В её планы входило удалиться этим запасным ходом, а не проходить по длинному коридору мимо покоев мадам Бретвиль. На ней было прогулочное платье из полосатого канифаса и жёлтая батистовая косынка, собранная у талии под пояс и завязанная на спине узлом. На руках белые перчатки, через локоть перекинута сафьяновая сумочка. Высокий нормандский чепец с длинными кружевными оборками, закрывающими лицо почти до половины, позволял узнать её только с очень близкого расстояния.
Всё же незаметно уйти ей не удалось. На улице Сен-Жан, по выходе из дома её увидел соседский мальчишка, сын столяра Люнеля. Он спрыгнул с подоконника и громко заголосил: «Мари, Мари, куда ты идёшь? Ты идёшь рисовать?» – «Нет, Луи, я уезжаю», – ответила она с грустной улыбкой. «Уезжаешь?! – обеспокоился девятилетний подросток, почувствовав в её голосе трагическую нотку. – А когда вернёшься?» – «Через некоторое время…» Весёлость младшего Люнеля как рукой сняло. Дети подчас проницательнее взрослых; иногда кажется, что они обладают каким-то особым чутьём. Подчиняясь порыву, Луи подбежал к Марии и крепко обнял её за талию. Она и не ожидала, что этот маленький упрямец и задира, которого она вечно отчитывала за какие-нибудь безобразия, был так привязан к ней.
– Ты что, Луи? Пусти меня, пусти!
– Ты не вернёшься, ты не вернёшься… – всхлипывая, повторял он, не размыкая рук.
В сердце Марии что-то ёкнуло:
– С чего это ты взял, глупыш? Почему я не вернусь?
– Не уезжай! – простонал он, едва сдерживая плач.
Она мягко развела его руки, присела перед ним на корточки и ласково потрепала его рыжие кудри: «Не беспокойся обо мне, мой друг. Вот, возьми. Это тебе от меня на память». И протянула ему два альбома со своими рисунками. Глаза Люнеля засверкали: сколько раз он тщетно стучался в её комнату, чтобы посмотреть, как она рисует; сколько раз он догонял её на прогулках, когда она шла с альбомом и красками! А тут вдруг это доселе недоступное ему сокровище оказывается в его руках. Мальчик мигом забыл о своих страхах; он был счастлив.
– Теперь мне пора, – сказала она. – Не провожай меня. Давай поцелуемся на прощание.
Луи неловко чмокнул её в щеку, а она в ответ дотронулась губами до его чела. Вот и простились.
Пошёл уже одиннадцатый час и следовало бы поторопиться на дилижанс. И всё же, отойдя на несколько шагов, Мария не удержалась, чтобы не обернуться и не спросить осчастливленного мальчишку, с увлечением листающего альбомы:
– Скажи, Луи, ты будешь помнить меня?
– Буду! – крикнул он, помахав ей рукой.
Из «Исторического эссе о Шарлотте Корде» Луи Дюбуа (1838 г.)
Это было в конце июня 1793, когда я встретил мадемуазель Корде в Кане, у мсье Левека, президента директории департамента… Я тотчас же отметил в мадемуазель Корде благородную внешность и в то же время немалую привлекательность. Её рост был чуть выше среднего и мог даже восприниматься как высокий; в её телосложении проявлялись классические пропорции. Молодая, свежая, волнующе красивая, грациозная, скромная по своей природе, она скрывала за оттенком меланхолии необычайный блеск своих глаз.
Из «Воспоминаний о нормандском восстании 1793 г.» Фредерика Вольтье[30 - Вольтье (Vaultier) Мари Франсуа (1772–1843) родился и вырос в Кане, в 1793 г. был секретарём секции Свободы в этом городе. В дальнейшем профессор литературы в университете Кана. На склоне лет написал мемуары, в которых отдельную главу посвятил своей знаменитой землячке.] (1858 г.)
Я тогда проживал у своих родителей, в доме налево от церкви Сен-Жан, напротив отеля «Фодуа». Сотни раз мне случалось видеть её в окне, либо встречаться с ней около её дома. Но ни разу мне не выпал случай заговорить ни с нею, ни с кем-нибудь из её общества.
М-ль Корде была красива, но всё же менее, чем утверждают, и чем это передают её так называемые портреты. Её черты были несколько резковаты. То, что меня поражало в ней главным образом, это выражение её лица, в котором спокойствие и достоинство сочетались с озабоченностью и грустью.
Бюро дилижансов. 10 часов 30 минут утра
В половине одиннадцатого наша путешественница была уже на улице Сен-Пьер, 52, в бюро дилижансов. Однако, зайдя во двор, она обнаружила, что стоящий там экипаж совсем не готов к отправлению: багаж не погружен, лошади не запряжены и дышло лежит одним концом на земле. Вокруг дилижанса, постукивая палкой по колёсам и рессорам, неспешно прохаживался кучер, тотчас же узнаваемый по картузу из лакированной кожи, форменной куртке и кожаным штанам. «Вы едете в Париж? – спросила она, подходя. – У меня билет на этот рейс». Кучер бросил на неё хмурый взгляд и проворчал что-то нечленораздельное. «Отчего задерживается выезд?» В ответ опять невнятное бормотание. «Послушайте-ка, гражданин, – не отступала Мария, – надобно погрузить мой саквояж. Он находится в билетной кассе. Саквояж гражданки Корде». Кучер успел обойти дилижанс раза два или три, прежде чем Мария могла что-то разобрать из его речи: «Всему своё время, говорю вам. Сначала запряжём лошадей. Потом погрузим газеты и почту. Потом вещи». – «Когда же мы поедем?» – «Поедем…»
Марию совсем не устраивало, чтобы выезд задерживался, поскольку ей придётся всё это время оставаться поблизости, на оживлённой улице Сен-Пьер, то есть улице Революции, рискуя каждую минуту столкнуться с кем-нибудь из знакомых. Но делать нечего. По крайней мере, у неё есть время, чтобы послать письмо отцу.
Она вошла в соседний дом, в почтовое бюро, где служил мсье Ле-Пти, давний приятель мадам Бретвиль. В сумеречном помещении за деревянной перегородкой над кипой пакетов копошился седовласый благообразный старичок в форменном рединготе, который, услышав шаги вошедшей, вскинул глаза, поправил на носу большие круглые очки и расплылся в радушной улыбке:
– Мадемуазель Мари! Очень рад вас видеть. Чем могу служить?
– Хочу отправить письмо в Аржантан, – сказала она. – Дайте пожалуйста пакет.
– Сию минуту, мадемуазель, сию минуту! Отцу изволите писать? Доброе дело. Как он поживает?
– Как обычно. Знаете, что? Дайте мне ещё один пакет. Его я не пошлю, а возьму с собой. Сколько с меня?
– Четыре су, мадемуазель, за пакеты, и десять за пересылку.
В первый пакет она вложила письмо к отцу, а второй не стала ни подписывать, ни заклеивать: оно предназначалось для брошюр и рекомендательного письма к Дюперре. Старичок принял первый пакет, но не торопился отпускать свою гостью.
– Вижу, мадемуазель, вы в дорожной одежде. Не иначе как собрались в поездку?
Все-то он замечает, этот глазастый почтмейстер…
– Да, собралась.
– Далеко ли?
– В Аржантан.
– В Аржантан? Прекрасно, прекрасно… – проворковал старичок, но тут же поморщился. – Позвольте, как же так? Вы посылаете письмо в Аржантан и сами туда едете?!
– Что здесь странного? – парировала Мария. – Посылаю письмо отцу, а еду к друзьям.
Мсье Ле-Пти согласно кивнул головою, но недоумение его не рассеялось.
– И что же, будучи в Аржантане, поблизости от своего родителя, вы так и не повидаетесь с ним?
«Прицепился же!..» – подумала она с раздражением.
– Нет, гражданин Ле-Пти, у меня не будет для этого времени.
