Доктор Шиллинг. История одной пандемии

– Ваш билет!

Глаз спасённого скосился в сторону, где нашёл на руке с пиджаком в горсти красную повязку со словом «контролёр». Билета у Ивана Ивановича не было. Но он уже вернулся в себя времён службы инструктором по транспорту, деликатно, но настойчиво освободился от руки общественного, как он ошибочно полагал, контроля и строго сказал её хозяину:

– Не советую нарушать инструкцию! Проверять билет у гражданина, покинувшего транспортное средство, категорически запрещено, – Иван Иванович так надавил на слова «категорически» и «запрещено», что горе-контролёр должен был побледнеть от страха, но тот вместо бледности имел на роже румянец, и какой!

– Ваше удостоверение! – рокотал Иван Иванович, – удостоверение! Я этого так не оставлю!

– Не ори, – ласково и тихо нахамил невозмутимый контролёр. – Держи!

В оригинально изданном типографским кооперативом удостоверении сообщалась принадлежность его владельца к артели под названием «Сильные руки», работавшей под девизом: «Бывший спортсмен – безбилетника в плен!» Эта хозрасчётная артель образовалась совсем недавно.

Иван Иванович был озадачен, но продолжал оборону.

– Так что, для вас закон не писан?..

– Писан, писан. А вот инструкция поменялась. Попрошу билетик.

– Билеты у друга… он дальше поехал… – неуверенно пробормотал Иван Иванович и окрасил лицо предательской тёмной краской. – Нет у меня денег, и забыл я про билет, – промямлил жалобно потерянный Корбюзьяк и отвернулся.

Широкое и плоское лицо бывшего боксёра потеплело и сделалось сострадательным, вступила в действие могучая ладонь и без замаха сообщила спине Ивана Ивановича завидное ускорение.

Иван Иванович разошёлся так, что прошагал мимо кафе со знаменитой дверью-тренажёром и приблизился к цели своего пути, так несчастливо наполненного описанными событиями. Он вошёл в институт со здравицей строителям на фасаде и в вестибюле остолбенел. Прямо на него с доски «Лучшие люди» пялило глазищи изображение контролёра-артельщика. Правда, к чести Ивана Ивановича он нашёл его не таким уж и бесстыжим, тем более что под фамилией стояло: «специалист группы исторической застройки».

Все крупные учреждения, особенно научные институты, имеют одно общее свойство: там невозможно с первого раза найти хотя бы комнату нужного вам без взаимности человека.

Ивану Ивановичу с лёгкой, выражаясь фигурально, руки контролёра начало неудержимо везти. Неожиданно он наткнулся на замечательную картину и от восторга остановился. Руки его, чтобы не уронить папку вцепились в неё с таким усердием, что, если бы не сладкий обморок, тёплой, интимной волной пробежавший от мозга к животу, то Иван Иванович, без сомнения, застонал бы от боли в поломавшихся ногтях.

Дело заключалось в том, что Корбюзьяк был хотя уже и не молод, но ещё и не стар. По уже независящим от его настойчивости причинам женщины любили его теперь реже, а их коварное притворство год от года становилось все недолговечнее и безыскуснее. Иван Иванович был холостяк. На кого из холостого брата не производили рокового действия восхитительные ножки красоток в мини?! Но и сколько семейных драм порождали с опозданием спрятанные искры в глазах неосторожного семьянина, благочинно шествующего с супругой навстречу молоденькой ветренице?! Драмы эти перерастают в настоящие трагедии, когда проклятые предательские искры не гаснут после слов супруги, к примеру, таких: «О, кукла пошла! Намазалась!! Какая безвкусица!!! Я бы никогда… Уголки у рта опущены – рано постареет…» Не каждый изловчится вовремя ввернуть: «Где? Я и не заметил», – и нельзя понять, что именно «не заметил» бедняга, и как же трудно потом ему вспомнить, о чём был прерванный разговор… Эх! Эх-х…

В холле этажа, где медленно приходил в себя Иван Иванович, вместо вернисажа, как на втором, стоял теннисный стол, и голубоглазая блондинка на высоченных каблуках, в джинсовой юбочке весело и шумно махала ракеткой на пару с мужчиной в строгом сером костюме и в ярком красном галстуке.

Рядом со столом, но чуть в стороне, играли в шахматы. Горящие взоры игроков рождали предположение, что спортивные пятиминутки, во время которых, в основном, и совершались эти баталии, играют не последнюю роль в трудном явлении утреннего желания идти на работу. «Ну, сегодня-то я уж в великоле-епной форме! Сегодня-то я уж все-ем буду мательники корячить!» – ещё в постели разрабатывал стратегию предстоящего дня какой-нибудь неукротимый шахматный душегуб, и сердце его наполняла отвага, бодрость оживляла расслабленные отменным сном его отдохнувшие члены.

Прозвенел звонок. Ещё несколько минут доигрывались теннисные и шахматные партии. Наконец игравшие потянулись кто куда, и Иван Иванович смог обратиться к блондинке, когда та, разгорячённая, проходила мимо него:

– Простите, вы мне не поможете? У вас такой огромный институт. Прямо не институт, а дворец… спорта, – Иван Иванович волновался. – Мне нужно в отдел исторической застройки.

– А-а, идёмте, мне как раз туда.

Девушка успела уже отдышаться, капли пота не нависали больше над её длинными ресницами.

Через несколько минут Иван Иванович встретился с Поклонским, и между ними состоялся разговор.

4

Разговор начался совсем не так, как мыслилось Моисею Архиповичу. Главный врач нисколько не удивился, а, прочитав заявление, спросил:

– Вы давно это решили?

– А это имеет значение?

– Согласен. Не имеет.

«Что же делать? Как же узнать?» – размышлял главврач во время интеллигентской изменницы-улыбки, показавшей гнилые и через один, но крупные зубы жёлтого цвета.

– Значит, хотите поработать самостоятельно?

Моисей Архипович кивнул на заявление:

– Там все написано.

– Похвально… Я занят! – крикнул главный на открывшуюся дверь, и та послушно защёлкнула замок. – Но ведь не справитесь в одиночку, кто-то же должен помогать, – главврач, будто вспомнив, спохватился: – А в кабинете у вас кто остался? Нина?

«Что это он крутит? Неужели пронюхал?» – заподозрил неладное Моисей Архипович, и недаром! Пронюхать Адольфу Митрофановичу Баранову было чем. Инструмент для этой работы занимал у него на лице добрых пятьдесят процентов и, чего скрывать, не относился к предметам гордости хозяина, однако исправно служил мощной консолью для очков с соразмерными габаритами. А переносным «пронюхать» занимался почти весь коллектив первой государственной поликлиники района. Поликлиника была не только первой в районе, но и единственным и, пожалуй, самым любимым местом лечения жителей. О неизбежном конце этой монополии возглашали со стены районного торгового центра торжественные обещания: «Социальная программа…» Такие же обещания были провозглашены и на половине афиши у кинотеатра. В конце текста программы стоял восклицательный знак, только он был на магазине смыт дождём, а на афише – выцвел от времени.

– Нет, Нины сегодня не будет… приболела, знаете.

– Да-а?! Сапожник без сапог… без сапожек, говорю, сапожник-то, – покачал головой Адольф Митрофанович, аж зайчики света метнулись от темных линз, наперегонки врезались в элегантную преграду на глазах у Моисея Архиповича и там рассеянно и тихонько пропали.

– Ну что ж, говорите, что знаете.

– Я знаю всё. Но, честно говоря, не очень верю… Мы ж в двадцатом веке.

– Именно, в двадцатом! – Моисей Архипович оглянулся на дверь, перешёл на шёпот: – Вы правы, мне нужен грамотный помощник, вот только вы – неуч и плут!

Он дал словам переработаться в жёлчь внутри у собеседника, а когда её там накопилось сколько надо, продолжал:

– Вы опытный организатор, мне годится такой компаньон. Слушайте, начну с того, что и вам понятно.

– Ну, потрудитесь, потрудитесь!

– Что нужно, чтобы лечить больных?

– Лекарство, но я не претендую на истину в конечной инстанции, – оттенил своё владение диалектикой Баранов.

– А чтобы вылечивать?

Главврач наглецов не любил. Он умел ставить их на место. Для этого им применялся один элегантный и безотказный способ: блеск эрудиции. На этот раз она засверкала, как рефлектор на лбу у коллеги из лор-отделения, исполнила затейливейшее путешествие по стране и за рубеж, где постепенно и потухла, обнаружив дырку в самом центре зеркальца.

– …Буржуи уже давно применяют лазер. До чего дошли, злодеи! – оперируют даже в рядовых больницах. А мы?! Я вот сколько лет выбиваю новые кушетки… – Баранов толкнул языком грустный и одинокий зуб в чёрной шапке порчи – тот откликнулся и начал совершать свободные колебания.

Моисей Архипович дождался их затухания:

– Не-е-т, врач нужен!

Рот у Адольфа Митрофановича самостоятельно открылся. Шиллинг ехиднейшей улыбкой сопроводил своё восхищение портретом главврача: его и бывалый антрополог в эту минуту обязательно бы спутал с рожей безграмотного кроманьонца, только очки обозначали в Адольфе Митрофановиче интеллигентного человека.

– Вы что, желторотик и молокосос, смеяться надо мной?! Да я вас, скотина… – обиженный главврач вполне членораздельно прибавил новые опровержения поспешному выводу.

– Что ты можешь, дубина?..

Округлое пресс-папье с промокашкой снизу, хлопая, как вертолёт, пронеслось мимо уха Моисея Архиповича и родило мелодичный звон, угодив в стекло шкафа напротив. У дубины от усердия упали очки. Слезы злости испортили очертания предметов – они стали неясными и размножились…

…Когда резкость возвратилась, предметов уже не было. Вместо них горели синим два огромных зрачка.

– Вы колдун? – ещё успел слабо спросить Адольф Митрофанович, и язык у него отнялся. Потом пропали и слова, и чувство страха, и всё остальное. Темень. Темнота…

…Вспышка чудовищной боли в челюстях вспорола темноту. Баранов очнулся с желанием сказать: «Я вас, гадина, уволю», но вместо этого сильно кашлянул, мотнул головой и больно укусил себе язык.

– К-к-то в-в-ы?! – колотил зубами Адольф Митрофанович.

Моисей Архипович поднёс ватку. Нашатырь саданул в обмякший мозг.

– Очнулся? Подойди к зеркалу, иди, не бойся. Теперь открой рот.

– А-а-а! – без разрешения сказал Баранов и, не веря глазам, больно тяпнул себя за палец совершенно новенькими зубами. С непривычки к чудесам голова у него снова пошла кругом. Моисей Архипович усадил беднягу в кресло.

– Палец забинтуй.

Оказалось, что главврач этого не умеет.

– На себе не получается, – прошептал он, с ужасным восторгом прикасаясь то к верхнему ряду зубов, то к нижнему, – один, два, три…

– Все тридцать два. Не беспокоят?

– Не-ет! Как вам удалось? Кто вы?

– Колдун. Не верите? Правильно. Колдунов не бывает. Любое явление имеет свою причину и объяснение. То, что было с вами, названия пока не получило… – Моисей Архипович опять перешёл на «вы», чем вызвал в собеседнике заметное успокоение и удовольствие. – Да дело ведь не в названии. Дело в том, что я сделал величайшее открытие.

Теперь мало кто понимает латынь. К тому же она, если не в ходу, быстро забывается, так сказать, repetitio est mater studiorum1. Адольф Митрофанович же составлял исключение. Он всегда с элементами латыни объяснял пациентам, как надо изгонять хворь, и выписывал рецепт безотказного лекарства уверенно и размашисто: viburnum opulus, Rubus idajus, Thea2.

– Главное – пропотеть. Пропотеть, знаете, так! – он показывал сжатый кулак, многие выздоравливали.

Знал латынь и Шиллинг, но почему-то не захотел на ней изъясняться, предпочтя обойтись минимумом загадочной терминологии, но совсем не обошёлся.

– Давайте я, – Моисей Архипович блестяще справился с бинтом – через мгновение прокушенный палец стал куколкой, – не давит?.. Теперь слушайте.

Шиллинг начал неторопливый рассказ.

– Вы не замечали, что странное чувство овладевает человеком, когда он ясной ночью глядит в небо? Конечно, замечали… Я часто смотрю в небо по ночам. Думается, знаете. И меня всегда восхищала, нет, дурманила! не тайна бездны, не созвездия с чудаковатыми названиями, а сила человеческого мозга… Ведь, ежели мозг вмещает в себя всю вселенную с этими парсеками, альфа-, бета-величинами, «чёрными дырами», то он – самое грандиозное, что есть в мире.

Адольф Митрофанович одобрительно и с пониманием кивнул, хотя он никак не мог догадаться, где это в мозгу, да ещё и с какими-то дырами помещается столько всего. И пока новые зубы занимали его значительно больше. Он шевелил по привычке шатать зуб все новые поочерёдно, а они не шевелились. Упражнения эти очень скоро привели к красной мозоли на языке. Баранов стал тогда слушать внимательнее.

– …отличается от животного. Только разум может поднять человека в воздух… Вся сила человека – в его мозге. Это прописная истина, все её знают. Не будет открытием и то, что чем больше человек знает, чем больше он занимается наукой, тем чаще он бывает нездоровым и слабым физически.

Баранов опять встрепенулся:

– Ясное дело. Ему же времени не хватает на физкультуру. Hypodynamia3 обязательно приводит к ischahima4, э-этим… запорам, – почему-то по-русски вспомнил он и засмущался, будто сам имел весь букетик одновременно.

– Вот-вот, и я так думал до недавнего времени. Точнее, до позавчерашнего вечера. Вздор! все хандрозы, слабость мышц, obstipatio5, – наклонив голову, понимающе улыбнулся Шиллинг, – не следствие малой подвижности, по крайней мере, у людей науки. У них это следствие огромного расхода энергии мозга или, точнее, малая её трата на физическое состояние. Если же суметь освободить всю энергию и не расходовать её по множеству мелких, так сказать, назначений, а направить в короткий промежуток времени на какую-то конкретную задачу, например, выращивание новых зубов, волос, там… изменение размеров какого-либо органа, на избавление организма от опухолей и т. д., то можно вылечить практически всё!

Адольфу Митрофановичу особенно понравилось про орган. Он с некоторой задумчивостью и с сомнением потрогал себя за нос.

– Пожалуй, сильно заметно будет…

– Что заметно? А-а…– догадался Моисей Архипович. – Нет, на сегодня хватит. Нельзя… так вот. Самое смешное, что я психиатр, а нервные и «душевные» заболевания этим методом лечить, похоже, не смогу.

– Почему? Ведь их и так лечат.

– Не знаю. Я разработал метод, основанный на предварительном сильнейшем возбуждении и раздражении пациента, так что простите за оскорбления… методика пока, конечно, не без издержек…– осторожно покосился на шкаф Шиллинг. – Плохо, что мозг должен некоторое время отдыхать, хотя резервов незадействованной энергии очень и очень много. Вот, собственно, и всё. А теперь главное: предлагаю поработать вместе. Через недельку и поговорим. Нужна ваша светлая голова, – Моисей Архипович как-то особенно и обидно выговорил слово «светлая».

Адольф Митрофанович отнёс это к маленькой и круглой плеши на затылке и с надеждой не обиделся.

Два врача одновременно сбежали с крыльца поликлиники на дорожку и были мгновенно проглочены прохладной темнотой августовской ночи.

5

Вторую ночь раскопок Семён Савельевич встретил в каторжной работе. Дело неспешно продвигалось. Арктур с компанией таких же бездельников с любопытством заглядывал в котлован, который полегонечку углублялся.

«Сколько же я здесь провожусь? – спрашивал себя Семён Савельевич. – Неизвестно, есть там что или пусто… Какой-то странный курган…»

Он присел отдохнуть, освободил фонарь на песчаном дне от скопившихся вокруг него горкой осыпавшихся песчинок, поставил фонарь на место, и вдруг услышал отчётливый стук фонаря по дереву… Семён Савельевич встрепенулся и резко вскочил… «Х-р-р-у-п-п!» Ночь огласилась диким воплем, и эхо прокатилось по ночной степи и навело жуть на проснувшихся и бодрствовавших степных жильцов…

Шарахнулись в сторону перепуганные звезды, осветив своим мерцанием провал в древней могиле. Там уже затих Семён Савельевич. Он был зажат чем-то вокруг груди, одна только голова возвышалась над песком и думала: «Ну вот и могилу себе приготовил. Эх, идиот! Не выбраться ни за что… чёртов капкан… западня… пусто… пошевелить не могу… держит кто…»

Кто-то снизу ослабил захват. Бедному Семёну Савельевичу показалось, будто две живые руки ощупывают его, похлопывают, подбираются к груди.

– А-а…– начал Фазаратов, но не услышал себя – мрак обморока избавил его от продолжения ужаса…

… Семён Савельевич лежал на утоптанном глиняном полу рядом с зажжённым фонарём. Он простонал, сел и ощупал себя… Сквозь свист в уши долетел звук, похожий на леденящий вой волчицы в морозное полнолуние. Семён Савельевич убедился, что он в основном цел, открыл глаза и повернул голову в сторону таинственного звука. «Чёрт, темно, как в могиле…Эге-е!..» – Семён Савельевич потянулся было к рукояти кинжала на поясе, но вспомнил, что в его положении смешон даже пистолет. Ужас! Рука на полдороге замерла, легла на фонарь. Семён Савельевич вскинул фонарь над головой, свет моментально отбросил клочья темноты – вместе с ними кто-то метнулся от фонаря. Вой прекратился.

Семён Савельевич вскочил, хотел свободной рукой схватить кинжал – только ножны остались на ремне. Кинжал пропал.

– Кто здесь? Выходи!

Снова послышался тихий, но уже не вой, а печальный напев. Темень стала реже. Голубой свет, как в предрассветный час, сделал лишним электричество.

Как-то незаметно Семён Савельевич перестал бояться. Он разобрал в зыбком освещении в глубине пещеры нечто вроде старинной фортеции из вертикальных в обхват толщиной брёвен. «Зачем она здесь?! Однако, свет идёт из-за этого… и звук».

– Ти-и-и-у-и-и… – дикая музыка неведомого певца пленила.

Семён Савельевич приблизился к стене, нашёл в ней небольшую дверцу. Она не была запертой, но держалась непонятно каким способом. Семён Савельевич в способе разбираться не захотел, толкнул дверь. Она мягко пошла внутрь.

– Stet! Non facere!6 – дверь издала поломанное почему-то обращение, и Семён Савельевич подскочил на месте – ещё бы! Услышать в чужой могиле свою фамилию… Семён Савельевич от ужаса накрепко зажмурился.

Фамилия, как и слово «стоп», звучит на всех языках приблизительно одинаково. Только следующая фраза помогла выйти из неведения.

– Открой глаза! – на скверном латинском приказала дверь.

Какой бы дурной не показалась благородная латынь знающему слуху, она сделала своё дело: Семён Савельевич открыл глаза, а вслед за ними и рот… Распахнутая дверь показала просторное помещение с таинственным светом внутри. Вообще там было много чего непонятного, но все загадочные предметы Семён Савельевич разглядел позже. В могиле кто-то … жил.

Этот обитатель сидел на ковре спиной к выходу. Дым, зависший над ним облачком, выдавал в существе склонность к вредной привычке: ну, раз курит, значит…

– Человек ты или дух? – набрался храбрости Семён Савельевич, решивший, что он на том свете и ему придётся здесь привыкать.

– Я не знаю, кто я, – существо повернулось не спеша к Семёну Савельевичу и оказалось … скифским вождём.

Вождь крутил в руках пропавший кинжал с очень расстроенным видом.

– Этот акинак7 позорит воина, – пробурчал скиф.

Семён Савельевич ободрился началом разговора, а, ободрившись, начал искать способ его продолжения. «Надо задавать вопросы!» – созрел спасительный план.

– Почему? Нормальный кинжал…

– Акинак без красоты – не оружие, – латынь скифа отдавала чудным акцентом.

Вождь погладил пальцами лезвие у рукояти и обнаружил там девятизначный номер кинжала, решительно заключил:

– Плохой узор!

Взмах! – кинжал завертелся: «зн-зн-зн…» Взгляд Семёна Савельевича с трудом успел проводить клинок, через мгновенье дрожавший в бревне прямо над его головой. «Пожалуй, не достать, высоковато»,– прикинул Фазаратов.

Семён Савельевич ещё не разобрался, что произошло, но к нему явилась и очень ему понравилась мысль, что он пока ещё, слава богу, не новосёл, а только гость царства теней.

Скиф своим вопросом помог этой мысли:

– Кто ты? Зачем здесь?

– Я археолог…я случайно…– бедняга замолчал: он увидел поднявшиеся к нему два пустых зрачка. Зрачки начали расти, слились в один, он сполз куда-то вбок, съел вождя, стены сруба – перед Семёном Савельевичем сомкнулся мрак.

Отчаянно закричал он, будто испугавшись, что самая главная в его жизни встреча по его же трусости не состоится:

– Нет, Я – вор! Вождь, я – вор, я пришёл за сокровищами… Прости!

Мрак так же внезапно отступил, снова показал сидящего скифа.

– Хорошо, ты получишь, что заслужил. Я узнал тебя. Ты тот, о ком говорила великая Апи. Слушай.

***

– Всё началось ещё тогда, когда я на всех торжествах моего племени сидел на пиру и не пил ещё вина среди таких же юнцов, не испробовавших вкуса вражеской крови. И клянусь Папаем, нет мучительней казни, чем видеть, как обносят тебя расторопные виночерпии, как презрительно усмехаются гордые молодые скифянки!

Так было и тогда. Пир шумел. И только ветер от реки приносил прохладу горевшему стыдом моему лицу. Я не знал, куда спрятать свои гладкие щёки!

Суетились виночерпии, разносили вино для увенчанных шрамами на обветренных лицах воинов-богатырей. Богатыри пили вино и похвалялись своими подвигами. Не было ни одного, кто бы не рассказал о том, как он один отправил в Тартар целое вражеское войско или как расправился с великаном, ростом с гору. Один даже рассказал, что затупил свой акинак, пытаясь снять кожу с руки – такая толстая кожа была у того великана! В доказательство он выдернул свой акинак и показал зазубрины.

Но вдруг тихо сделалось в нашем стане. В круг вышел страшный старик. Это был великий колдун, будто бы потомок чернокнижника Липоксая. «Нет в нашем народе человека старше меня! – сказал он своим жутким голосом. – Я скоро умру. И вот моё последнее желание: пусть конь мой останется с вами, пусть он достанется тому из юношей, кто завтра на рассвете пошлёт свою стрелу дальше других. Знайте: только этот скакун может догнать белую с чёрной гривой кобылицу, ту, что пасётся далеко отсюда в восточных степях. Говорят, что тому, кто трижды хлестнёт кобылицу нагайкой на всем скаку, будет служить сама Кибела!» С этими словами старый колдун поднял руку, свистнул. В ответ на его зов заржал и, будто из воздуха выткался, явился огненный жеребец. Никто не видел раньше этого скакуна. И не только у нас, отроков загорелись алчные очи!

Всю ночь я не мог заснуть, всю ночь я смотрел на звёзды, подложив под голову деревянный горит8, и умолял Кибелу помочь моей стреле одолеть назначенное расстояние. Всю ночь я просил Папая наслать ветер на стрелы моих соперников.

И боги услышали меня! Взвизгнули тетивой луки, высоко взвилась моя стрела, ветер подхватил её – всем наконечником вошла стрела в дерево на вершине кургана. Стрелы же моих соперников не достигли даже его подножия!

Так получил я огненного скакуна. Целый день я ни на шаг не отходил от моего жеребца, а ночью не сомкнул глаз. Наконец уже под утро я задумал бежать из своего племени, чтобы найти в степях Белоснежную кобылицу. Глупый юнец! Я не знал тогда, как может отомстить смертному разгневанная Кибела…

Тихо оседлал я скакуна, привязал к седлу бурдюк с кумысом, из пищи взял лишь иппаку9 в надежде охотой добывать себе в пути дичь на пропитание. Тайком у спящих воинов взял я себе железный щит и железный акинак, украл нагайку у старого колдуна – самую длинную в нашем племени. Лук же я оставил свой.

Вскочил на Огненного и тихим шагом подъехал сначала к матери, потом к молоденькой скифянке. Все спали. Я не знал тогда, что не увижу больше ни лица красавицы, ни лица матери, ни родные могилы…

Медленно отъехал я от шатров, оглянулся – сжалось сердце, и в горечи ожёг я жеребца украденной нагайкой. Взвился скакун, как стрела устремился в сторону восточной зари. Высоко взметнулся обиженный жеребец да так и остался в воздухе, поскакал, опираясь на облака!

День быстро кончился. Стемнело, и страшно сделалось мне. Но и скакун мой утомился, опустился на землю. Я огляделся. Чужая, тёмная степь окружала меня. Измученный, я уснул в седле.

Утром я увидел, что Огненный опустился на берегу реки, такой же могучей, как и та, что течёт среди земель моего народа. Степь простиралась от реки во все стороны и насколько хватало силы глаз. Где я оказался? Куда занёс меня мой скакун? Где, в какой стороне теперь мой народ? Ужас обуял меня. Я в первый раз укорил себя за свой безумный поступок.

Долгие дни и ночи кружили мы с Огненным по степи. Ни разу не встретили мы никакого народа. Наконец, путь преградила новая река, такая же, как осталась за спиной. Я шагом поехал в ту сторону, куда текла вода. Сколько зверей напугал я у водопоя!

И вот однажды я услышал топот множества копыт. Будто пыльный вихрь пронеслось мимо перепуганное оленье стадо. Я приготовился к встрече с волками. Огненный захрапел, заржал, взвился на дыбы. Я увидел Белоснежную!

Красавица-кобылица, белая, как молоко, с гривой как ночь, стояла на высоком холме, прядала ушами и, раздувая ноздри, смотрела в мою сторону. Огненный завертелся, снова заржал, кобылица ответила и пошла рысью, только комья земли полетели на зелёную траву.