Пляска демонов

И Африку с Испанией заставлю

Быть данниками трона моего.

Германский император и другие

Державы будут впредь существовать

Лишь с моего на то соизволенья?

И если все эти маниакальные мечты сбылись теперь у Френсиса пред взором, так ли уж наивны, его собственные должны были казаться? И посему до самого последнего мгновенья лета, ушедшего совсем недавно, когда уж Френсису исполнилось 17, под сводами старинного аббатства еще звучали боевые кличи:

– Вперед, Гордоны! Не робей, Стюарты! Смерть вигам! Да здравствует король!

Даже сейчас, обнаружив позабытый с лета палаш, он с удовольствием исполнил несколько фехтовальных приемов, однако от этого занятия его отвлек зять Дункана и Маргарет. Он с женой каждое лето поселялись в поместье и обслуживали господ. Теперь зять мажордома привел милорду коня, которого Френсис именовал Лэм. Они хорошо знали друг друга – последние пару лет именно эту лошадь каждый раз по приезде Максвеллов в Дандренен нанимали для юного барона. Лэм был своенравен и упрям: когда его пытались подгонять стеком, она начинал лягаться, будто дикий мустанг на техасском родео, о которых Френсису рассказывал папа. Поняв, что Лэм не потерпит подобного обращения, Френсис выбросил стек и попытался управляться одними поводьями и коленками. Поначалу Лэм не оценил этого гуманизма и понес Френсиса, надеясь и вовсе сбросить с себя седока. Но юноша судорожно вцепился в луку седла, и после двух часов безумной скачки животному пришлось смириться. На том и порешили: Лэм терпел на себе Френсиса, а тот терпел его своеволие и капризы. Со временем они привыкли друг к другу и, встретившись теперь снова, Лэм узнал милостивого лорда, а Френсис обрадовался старинному знакомому. Пока зять Дункана седлал Лэма, Френсис с ним помиловался, а потом, лихо вскочив в седло, галопом помчался по вересковым пустошам, навстречу чахлому Солнцу. Весь день он ездил по торфяным болотам и унылым лесам, испещренным ручьями и канавами, в которых прежде добывали торф, и которые теперь заполнились гнилой стоячей водой. Френсис любил эти дальние прогулки – и пешие, и конные – с мамой и папой. В Голлоуэе у него были свои, близкие сердцу, места, которые он непременно посещал каждый раз, когда приезжал сюда. Это было подобно какому-то обычаю рыцарских времен – душа Френсиса была связана с суровой и бесплодной шотландской землей какими-то вечными, нерасторжимыми узами. И если бы его спросили, какое у него самое любимое место на свете, он бы, не задумываясь, ответил – Париж, но если бы встал вопрос, где его родимый край, он бы после мгновения раздумья, тихо и робко сказал, стесняясь своих чувств: посреди березовых рощ Каледонии, поющих на ветру старинную и заунывную песню многих поколений его предков.

В тот первый день юный баронет успел побывать и на озере Киндар, и на берегу реки Нит, протекавшей по живописной долине, некогда целиком принадлежавшей предкам Френсиса, а ныне отделявшей Дандренанский манор от родового Гнезда Жаворонка, отобранного после поражения якобитского восстания 1715 года у сэра Уильяма Максвелла и переданного во владение побочной ветви клана вместе с титулами графов Нитдсейлов и лордов Хэрисов. За свою преданность Стюартам лорд Уильям был наказан еще и тем, что после смерти не обрел упокоения в Кэрлавероке, как все его предки, а был похоронен в Вечном Городе, где жил в изгнании. После пресечения его ветви уже в следующем поколении, Гнездо Жаворонка могло бы перейти по наследству к внучатому племяннику Вильяма Максвелла – Арчибальду, внуку сэра Роберта, первого барона Дандренан, и прадеду нынешнего барона Дандренан, носящего то же имя. Однако по воле Ганноверских узурпаторов дандренанские Максвеллы не могли теперь именоваться даже лордами Хэрис и графами Нитсдейл. Бросив полный смиренной тоски и обреченной грусти взор на Кэрлаверок и пожухшую, по-осеннему серую и невзрачную долину Нита, Френсис Максвелл поскакал на песчаную отмель Солуэй-Ферта, в то место, где, как ему представлялось, Мария Стюарт, еще будучи королевой, отбросив последние колебания, сделала роковой шаг в лодку, которая доставила её на предательский английский берег. С бушующего залива дул ледяной соленый ветер, чуть ли не выбивавший хрупкого лорда из седла. Однако из надменной гордости, унаследованной от спесивых средневековых баронов, Френсис специально подставил порывам вихря свое нежное, по-детски милое личико. Ему даже доставляло удовольствие терпеть хлесткие удары соленых брызг. Когда Френсис уже к вечеру вернулся в Дандренан, все лицо его было красным и опухшим. У него был вид безвкусно нарумянившейся престарелой кокотки, но люди, усердно работавшие в аббатстве, не были знакомы с этим явлением, а потому юный лорд произвел на них жалостливое впечатление ребенка, изощренно побитого за свою строптивость. Все они почтительно кланялись баронету Дандренан, а за спиной его хихикали. Он милостиво принимал изъявления преданности, а про себя раздраженно думал: «Как много чужих и посторонних людей. И главное смотрят, как мы живем, всё замечают, а потом будут обсуждать». Как можно понять, Френсис не любил публики и стеснялся посторонних людей, а потому, то обстоятельство, что весь дом вытрясали, вычищали, и работа кипела, нисколько не порадовало юного лорда.

Чем дольше морская соль оставалась на лице Френсиса, тем сильнее она производила раздражение. Всю жизнь юный лорд Максвелл страдал только от собственной глупости, упрямства и тщеславия. Он признавал одни свои ошибки, а потом совершал другие. Но никогда не жаловался, а лишь терпел. Характер, которые его родители воспитали в себе в силу обстоятельств жизни, их сын воспитал в результате собственных капризов. Он велел Дункану отпустить на сегодня людей, а Маргарет приказал подать умыться и сказал, что нужно чем-то помазать лицо, которое все горело и щипало. Он не сожалел о своем приключении на побережье, а просто хотел, чтобы посочувствовали его горю. Маргарет, знавшая Френсиса с рождения, знавшая, что читать ему нотации бесполезно, хотя еще несколько лет назад она и пыталась это делать, за что получила очень резкую отповедь от юного баронета, теперь просто запричитала, заохала и намазала лицо Френсиса сметаной. Перед ужином Фрэнсис смыл эту маску и почувствовал, что лицо уже не так жжет.

После ужина, когда все работники уже разошлись, лорд Максвелл пошел к себе в опочивальню и обнаружил там деревенского парня, румяного, пышущего здоровьем, очень непосредственного, можно даже сказать невоспитанно в обхождении, но веселого. Мы уже сказали, что со взрослыми, над которыми довлели приличия викторианской Англии, Френсису было находить общий язык легче, чем со сверстниками, тем более иного социального круга. Молодой лорд просто испугался парня, прыгнул как пантера из индийских джунглей к своему саквояжу, и выхватил оттуда 6-зарядный револьвер системы Кольт. Парень испугался еще больше и спрятался за одной из резных деревянных колонн, поддерживавших балдахин над кроватью Френсиса.

– Умоляю вас, сэр, не стреляйте! – пронзительно заверещал парень.

– Ты кто такой? – возмущенно спросил Френсис.

– Меня зовут Алистер Дарлинг, я внук Дункана. Он прислал меня к вам в услужение, сэр.

– А-а…. – выдохнул Френсис и опустил револьвер. – А какого черта он присылает ко мне комнатного мальчика, не спросив меня, нуждаюсь ли я в нем?! А может, я хочу la femme de chambres.

Алистер стоял, тупо и непонимающе глядя на заносчивого лорда, а Френсис продолжал:

– Прислуга совсем страх Божий потеряла, никакого уважения к своим благородным сеньорам!

Видя, что его ирония совсем не доходит до сознания Алистер, а лишь вызывает в нём еще больший страх и безотчетное сознание собственной вины, Френсис махнул рукой:

– Ладно….

Алистер понял этот жест совсем не так, как его разумел виконт, и даже не соизволив поклониться, двинулся к выходу. Френсис понял, что если и дальше продолжит играть дурного средневекового лорда, то завтра утром снова останется один. Поэтому совсем милостиво пояснил смысл своего последнего слова:

– Ладно, оставайся, служи честно, деньги зарабатывай, – оставив Алистера в полном недоумении относительно того, чего же все таки хочет молодой лорд и как следует понимать его резкие и как будто ничем не мотивированные смены настроения.

Френсис убрал кольт под свою подушку, а про себя подумал: «Вот так веками люди и не понимали друг друга».

– Значит, говоришь, тебя зовут Алистер? – пристально разглядывая нового слугу, спросил Френсис.

– Да, милорд.

– Когда отвечаешь или обращаешься, надо кланяться.

– Виноват, не обучены.

Френсис усмехнулся. Алистер ему совсем не нравился – широкие, мясисто-грубые черты лица выдавали самую примитивную душевную конституцию, не лишенную однако искренней доброжелательности. Эдакий неумный, а от того добрый деревенский великан. Френсис давно уже заметил, что чем больше человек думает, тем меньше он находит в других людях оснований для любви к ним. У Френсиса никогда никого не было рядом, кроме мамы и папы, и он вполне привык к этому состоянию. У него не возникало потребности чем-либо делиться с кем-то другим, скрыв это от родителей. Иначе говоря, ему не нужны были друзья, но теперь, пребывая совсем один в угрюмом северном графстве, он ощущал, что неплохо иметь рядом не друга, но компаньона или верного слугу, в любом случае, человека ниже себя по достоинству, однако связанного с тобой, как Лепарелло с Дон-Жуаном. Вот только чем связанного? Деньгами, возможностями или безысходностью? Что вообще связывает людей друг с другом?

Френсис не хотел сейчас думать об этом. Он лишь дал слуге инструкции, как ему следует вести себя, а главное всегда быть так близко, чтобы до него можно было дозвониться или докричаться, и лег почивать.

III

Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!

Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь!

На дно твоё нырнуть – в Ад или Рай – едино! -

В неведомую глубь – чтоб новое обресть!

Бодлер «Плавание», 8

Однако, как это было ни странно, после целого дня в разъездах на свежем воздухе, Френсис никак не мог уснуть. А когда сон не приходил к нему он начинал фантазировать. После некоторого знакомства с юным лордом любезный читатель уже вполне может себе представить, что это были вовсе не те фантазии, которые столь часто одолевают обычных молодых людей в 17 лет – Френсис был еще сущим ребенком для мечтаний о шатобрианосвких сильфидах или эльфийских девах Гир-Карлинг или Скэнтли Мэб. Не были эти фантазии и примитивными условностями «вот хорошо было бы стать лордом-канцлером или даже вице-королем Индии», нет, Френсис сочинял про себя вполне сюжетные истории с персонажами, диалогами, приключениями, иногда сам он не был их участником, а происходили они с кем-то иным в прошлом или настоящем, с кем-то, кому в ином, зазеркальном мире, посчастливилось в жизни больше, чем самому Френсису в этой реальной действительности. Каким бы сумасбродным играм и фантазиям Френсис не предавался, сколько бы не наносил себе увечий старинным оружием, складировавшемся в аббатстве Дандренан, сколько бы он не провел бессонных бдений, куда бы он не оправлял героев своих сказаний – в Эдинбургскую темницу или в дебри Индостана, Френсис всегда оставался прожженным реалистом, циничным скептиком, никогда не позволявшим своим фантазиям брать верх над рассудительностью и помыкать собою. Он мог верить в прошлое, но нисколько не верил в будущее. Единственным приключением, которое ему предстояло в жизни, как он отчетливо понимал, глядя на своих родителей, могла быть изнурительная борьба за честь и достоинство с тем обществом, в котором эти понятия уже давно продавались и покупались за пенсы и сантимы.

Сон уже очень долго не приходил к Френсису, ему это порядком надоело и на ум пришла история, будто некая группа людей находиться под властью некоего тирана, и он – Френсис – участвует в подавлении свободы. Отрицательные персонажи, всякие злодеи и предатели, гонимые, презираемые и всегда одинокие неудачники, одним словом те, кто находил в себе душевные силы, чтобы бросить вызов тем нравственным условностям, которые якобы всеми одобряются, но никем не соблюдаются, привлекали Френсиса с 11 лет, когда мама впервые прочитала ему «Королеву Марго» и Френсису почему-то больше прочих пришелся по душе образ герцога Франсуа Алансонского. Однако вернемся к ночной истории самого баронета Дандренан. Расправа с патриотами происходила на некой поляне, поросшей нежной зеленой травкой, своего рода арене амфитеатра, как будто окруженной зрительскими трибунами, на одной из которых восседал тиран. И вот сделав для него подлое дело, Френсис решил подняться на трибуну, но обнаружил, что зеленая поляна вся окружена водной преградой, наподобие рва вокруг замка Кэрлаверок. И никак не перейти. Отступив, Френсис обнаружил, что вода уже полностью залила поляну, и он стоит по щиколотку в прозрачной воде и видит под ней нежную зелень трав. Френсис бросился по воде на некую стрелку, выступ, полуостров и там ему на шею накинули петлю, но не затянули, так что он ещё успел грозно протянуть палец в направлении тирана и послать ему проклятие, пообещав, что оно исполниться через 30 дней. После этого, Френсис сам, подобно Мюрату, дал отмашку палачу, сидевшему где-то наверху – то ли на перекладине виселицы, то ли на помосте эшафота, – и тот, повинуясь приказу Френсиса, затянул петлю и тело юного лорда Максвелла безжизненно повисло над водой. В этот момент Френсис почувствовал, что Алистер трясет его за плечо и что-то говорит. Френсис открыл глаза в темноту.

– Тебе чего? – недовольно спросил он слугу.

– Вы кричали, милорд…. Я так испугался!

– Когда я кричал? о чем ты говоришь?

– Да, вот только что, милорд. С минуту назад. Я сразу бросился к вам.

– Не может быть, я не кричал сейчас.

– Это, верно, вы во сне.

– Да, я не спал!.... – убежденно воскликнул Френсис и тут же подумал: «Так это был сон»?

А вслух спросил:

– Так я действительно кричал?

– Именно так, милорд, иначе я не стал бы вас беспокоить.

– Я не помню, чтобы я кричал.

– Так это было во сне, вам, верно, причудилось что-то страшное.

– Я был уверен, что я не сплю, не сплю с самого вечера. Когда же я уснул?.....

Френсис встал, совершенно озадаченный.

– Вы куда? – беспардонно спросил Алистер.

– По нужде!.... – недовольно ответил юный лорд.

Сны ему снились редко, даже очень редко, и никогда не запоминались. А тут такое!....

Вернувшись в свою опочивальню, Френсис лег, укутался в одеяла, но Алистера не отпустил, а принялся с ним болтать о том, о сём, хотя очень скоро выяснилось, что общих интересов у молодых людей нет. Новый премьер Дизраэли был прав: в Англии действительно существовало две нации, одна та, про которую писал Диккенс, другая та, которая была в состоянии купить его книги. Как и положено разным национальностям, они говорили на разных языках, одни не умели читать по-английски, другие слишком много писали и мало делали. Глядя теперь на Алистера, Френсис не стал судить, плохо ли это или хорошо. За добродушие он даже готов был со снисходительностью простить деревенскому парню косность мысли. Обидно было другое: казалось, вот он, шанс, чтобы подружиться, вот он, человек, над которым можно господствовать всю жизнь, и сам Алистер был податлив и вполне расположен к милорду, как, впрочем, и ко всем людям, но Френсис был слишком разборчив, щепетилен и требователен. Звать Алистера посмотреть мир, означало предложить проехаться до ближайшей станции железной дороги, а краем света для него был Карлайл или Глазго. Пускай – решил для себя Френсис – Алистер остается на ферме своего отца, дальше границ которой не простирался его кругозор, а он, Френсис, когда закончит с делами, уедет далеко-далеко от Голлоуэя и вернется ли сюда снова, неведомо никому. А при таком раскладе, зачем какие-то теплые отношения, расставания и разочарования? Довольно и того, что этот человек, так близко сидевший к его постели, совсем не тот….. На этом мысль Френсиса оборвалась, и предрассветный сон одолел его сознание.

Проснувшись утром, Френсис обнаружил в кресле возле себя Алистера, мирно и беззаботно посапывающего, будто дородный поросенок. И слуга стал лорду еще более отталкивающе несимпатичен.

За завтраком Маргарет всячески расхваливала своего внука, говорила, что он очень смышленый и богобоязненный….

– Смышленый и богобоязненный, – как будто про себя, но все же вслух повторил Френсис, у которого в голове не укладывалось, как такое может быть.

Он уже окончательно для себя решил, что этот человек, с которым свела его судьба, ему совершенно неинтересен, безразличен, хотя, может быть, его родители и надеялись, что у сына и внука есть какое-то будущее при юном лорде.

После завтрака Френсис поехал по окрестным имениям. Все следующие дни он только тем и занимался, что наносил визиты местным лендлордам. Хотя визиты вежливости юного баронета Дандренан с целью свидетельствования почтения скорее походили на насмешку, а потому воспринимались местными с некоторой настороженностью. Как нетрудно догадаться у семьи Максвелл отношения с людьми своего круга были очень сложные. Аристократия вообще отказывалась знать сэра Арчибальда после его брака с парижской куртизанкой, брака, который мог быть признан недействительным по английским законам, с последующим установлением опеки над потерявшим голову лордом и отдачей его шлюхи в работный дом, если бы мать сэра Арчибальда – баронесса Маргарита Дандренан – вопреки всякому здравому смыслу не согласилась с выбором сына. Бабушка Френсиса была из матерей, еще хранящих дикие нравы Горной Шотландии, для которых зов крови и родственные чувства были сильнее викторианских приличий. Даже если бы пришлось выбирать между любовью к сыну и преступлением закона, она бы, не испугавшись, выбрала любовь. К счастью для процветания Британской империи таких людей, которые были преданы кому-то другому более, чем самому себе, оставалось все меньше и меньше.

Со своей стороны Максвеллы ненавидели самодовольное светское общество Лондона пуще гнойного сифилиса. Чтобы продемонстрировать ему своё пренебрежение сэр Арчибальд даже отпустил густую, окладистую рыжую бороду a la апостол Петр, как выразились бы раньше, но с некоторых пор все чаще можно было услышать сравнение с Карлом Марксом. В Лондоне Максвеллы знались только с 3 домами. В Голлоуэе и Дамфрис-шире они поддерживали отношения только с различными ветвями клана Максвелл. Но отношения эти никак нельзя было назвать дружественными в силу замкнутого и отчужденного характера лордов Дандренан, а так же тех вольнодумств, которые они себе позволяли. Позапрошлым летом, например, сэр Арчибальд на ужине в Кэрлавероке заявил:

– Главное правило хорошего тона нашей победоносной эпохи – это молчать. Не рассуждать, не анализировать, не говорить о том, что видишь: как дети мрут от голода, как женщин превращают в скот, как множиться нищета и бесправие рабочего люда. Если будешь молчать обо всех болезнях нашего просвещенного общества, сможешь прослыть уважаемым гражданином и…. un farfait honnête homme.

Если бы разговор происходил где-нибудь во Франции, за столом обязательно нашелся бы остроумник, который с насмешливым видом назвал сэра Арчибальда социалистом. Но в сумрачном Голлоуэе в подтверждение слов Максвелла за столом установилось гробовое молчание. В следующее лето 1874 года Максвеллов из Дандренана больше не приглашали в Кэрлаверок. Не больно-то было и нужно. Вся беда английской аристократии и даже мелкопоместного джентри состояла в том, что все их богатства были заключены в земле, как заклятые клады гномов. Они были повязаны многочисленными мертвыми обычаями, которым по ходатайствам многочисленной родни английские суды всегда придавали видимость законности. В итоге даже простое пользование доходами от имения предков оказывалось под неусыпным общественным надзором, и в случае потери общественного уважения любой с легкостью мог лишиться достатка и состояния, поскольку суд исходил не из равенства сторон, а из общественного мнения об истце и ответчике. Страх общественного осуждения был так велик, что напрочь лишал людей гордости, совести и личной свободы, превращая их в рабов буржуазных устоев.

В Дамфрисе Френсис побывал у тетки своего отца – миссис Джанет Джек-Максвелл и её сына, баронета Джона Максвелла, – первого претендента на Дандренанское аббатство после Френсиса. Миссис Максвелл была строгая, глупая и упрямая женщина 66 лет, настолько сильно затянутая в корсет пуританских условностей, что ни единый вздох свежей мысли не мог проникнуть в её рассудок. У неё был один сын и 4 дочери, из которых только одна была замужем. Остальным не нашлось приданого, а любовь в Викторианскую эпоху была неприлична. Семья была бедна, баронету Джону Максвеллу было уже 46, но ни одна приличная семья в Голлоуэе не собиралась выдавать свою дочь за бесперспективного мелкого государственного служащего. Незамужние сестры его давали уроки, а их мать считала, что судьба к ним несправедлива, и винила во всем сэра Арчибальда с его расточительностью.

В Дамфрисе Френсис встретился и с другим двоюродным дядей – сэром Джеймсом Максвеллом. Он был всего на 4 года постарше Френсиса, и родился, как поговаривали, от горничной миссис Джанет, но достопочтенная госпожа во избежание скандала признала ребенка родившимся из своего 45-летнего чрева. У Джеймса был старший брат, родившийся и узаконенный аналогичным способом. Его звали Алан в честь отца – баронета Алан Максвелл, который спустя два года после рождения самого младшего сына погиб на охоте при загадочных обстоятельствах. Титул баронета унаследовал законный и старший сын Джон, Алан стал зваться сквайром, а самый младший в семье Джеймс должен был довольствоваться званием рыцаря. Баронет Джон годился своим единокровным братьям в отцы, будучи старше одного на 23 года и другого – на четверть века. Оба приемыша были люто ненавидимы Джоном и его матерью, и в детстве подвергались всяческим унижениям, избиениям и гонениям, разумеется, в рамках викторианских приличий с видимостью заботы о благочестии подрастающего поколения. Сквайр Алан вырос терпеливым лицемером и приспособленцем, доносчиком и льстецом, учтиво кланяющимся и уничижающимся, внешне благодарным своим мучителям и гонителям за школу жизни. Таких презирают, но люди высокого положения, начальники и господа в них весьма нуждаются, потому что иначе пришлось бы делать всю грязную работу самим. Теперь Алан ждал прихода, надеясь стать преподобным пастором.

Джеймса выгнали изо всех пансионов, потому что, чем сильнее его наказывали, тем больший поджог он потом устраивал. А когда приходиться выбирать между склонностью к садизму, за которую еще получаешь плату, и риском потерять всё имущество, ни один самый жестокий содержатель исправительного учреждения не станет медлить с выбором. Хулиганистого мальчишку отдали на воспитание бывшей горничной, как будто его настоящей матери, начав выплачивать кое-какое содержание. Джеймс вырос наполовину уличным хулиганом, наполовину рыцарем Максвеллом. Он был позором семьи, безалаберным шалопаем, мотом и волокитой. Миссис Максвелл вынуждена была терпеть все это, поскольку сама же признала его своим сыном, а если не оплачивать долги и не платить девицам и акушеркам, скандалы могли дурно сказаться на служебной карьере и брачных планах её единственного сына баронета Джона. Так что последние лет 9, примерно с 12-летнего возраста, сэр Джеймс только тем и занимался, что с удовольствием мстил своим названным матери и брату за предшествующие годы издевательств.

Сэр Арчибальд не любил всех своих кузенов, хотя к Джеймсу относился наиболее мягко, скорее нейтрально, чем недоброжелательно, и это чувство передалось Френсису. Они встречались с Джеймсом не так часто, но у них установились вполне ровные отношения. Они даже придумали в шутку называть друг друга дядюшкой и племянничком, иногда добавляя эпитет «любезный». Френсис смотрел на Джеймса и видел вихрастого, неопрятного, но вполне привлекательного молодого человека с открытым, веселым лицом, носившим печать фамильного благородства или самостоятельно приобретенного интеллекта. В любом случае его физиономия не была тупа, груба, а скорее выражала какое-то храброе мальчишество, будто Джеймс не наигрался в детстве, а на все общественные условности и правила приличия ему было плевать. Может поэтому, они и могли общаться с Френсисом. Но Френсис был испорченным ребенком. Он всегда сознавал, что стоит на неизмеримо более высокой ступени социальной лестницы, чем Джеймс, и что он оказывает ему большую честь, удостаивая его своим вниманием. Другой, более самолюбивый и кичливый, на месте Джеймса, верно, не стал бы терпеть подобной заносчивости и порвал с Френсисом, но Джеймс был свободен от грехов тщеславия и гордости, а потому совершенно естественно тянулся к своему ровеснику и родственнику, и не обижался, когда тот позволял себе высокомерные и неодобрительные высказывания относительно занятий, забав и образа жизни Джеймса. Два года назад дядюшка попытался совратить племянничка, показав ему неприличные картинки с обнаженными девицами, каковая фамильярность вызвала у Френсиса такой приступ гнева, что с той поры до последнего лета они не общались, Френсис не хотел больше видеть Джеймса и только, когда прошедшим летом вся семья Максвеллов Дамфрисских приехала в Дандренан и остановилась в бывшей монастырской гостинице, дядюшка с племянничком сумели восстановить приятельские отношения. Тем не менее, Френсис держал Джеймса на расстоянии, будто прокаженного. Хотя на самом деле, Френсис, наверное, ему завидовал, завидовал его цветущей и располагающей к себе юношеской внешности, его вьющимся кудрям и лучащимся задором глазам, никогда не меркнувшими из-за сумрачных раздумий; завидовал той легкости, с которой Джеймс общался с людьми любого социального круга, заводил знакомства, не стесняясь себя и даже не задумываясь, как он выглядит со стороны, в отличие от Френсиса, который мечтал быть свободным от предрассудков, но только мучился размышлениями, как окружающие к нему относятся и что про него подумают; одним словом, завидовал той легкости, с которой Джеймсу в крайне тяжелых материальных условиях удавалось жить. Может, Френсис даже завидовал, что Джеймс совершенно свободен от детской привязанности к родителям, к той горничной, которая его воспитывала, в том смысле, что любить-то он её любил, как родную мать, но эта любовь нисколько не ограничивала его жизнь, полную приключений. Он не был привязан к материнской юбке, а ходил с друзьями по кабакам, по девицам, по ярмаркам, ездил летом на пляж – и все это было совершенно обычным делом, не требовавшим никакого душевного усилия и угнетения воли или чувств. Нет! Френсис не хотел с этим соглашаться! Он был предан своим родителям – а кому еще можно быть преданным в этом подлом мире? И вся его жизнь принадлежала не ему самому, а семье и это называлось ответственностью – понятием, незнакомым Джеймсу Максвеллу. И что он вообще мог знать о приключениях? Парижские катакомбы, гондолы на Венецианских каналах, Шильонская тюрьма – вот настоящие приключения!