скачать книгу бесплатно
– Для чего?
– Чтобы умереть. Опостылело все, Тим, не могу больше. – Она села на пол. – Сделай укольчик, ладушки?
И ведь сделал же! Не смертельный, как она хотела вначале, обыкновенный. О, Лара вполне могла бы обойтись и без его помощи, в вену на ноге не так сложно попасть, но ей хотелось, чтобы именно он уколол, чтобы поучаствовал, чтобы помог. Она так и сказала:
– Помоги, или я умру, прямо здесь умру, а ты будешь виноват.
Ей удалось обмануть его – Тимур сделал тот укол, единственный поступок, за который ему до сих пор стыдно – а она все-таки умерла. Не сразу, а спустя полгода, но виноватым все равно его сделали. Это не честно!
А что делать?
Мой дневничок.
Алик, как всегда, прав. Колеса – это что-то! Настоящая феерия эмоций. Хочется и плакать, и смеяться, а, главное, в голове такие образы рождаются – закачаешься! Кстати, от таблеток, в отличие от курева, не пахнет, значит, и Салаватов заткнется со своими подозрениями. Послать бы его подальше, но нельзя, он обещался выставку организовать, да и деньжатами помогает. Нике вон репетиторов нанял, можно подумать, они ей помогут. У моей родственницы в голове ни одни знания больше чем на пять минут не задерживаются. Дурой была, дурой и помрет. Но, коли Тимке деньги девать некуда, пускай в Нику вкладывает.
Отдыхать лучше всего в мастерской. Мои привыкли, что во время работы меня нельзя беспокоить, значит не запалят.
Глупости. Я же не собираюсь опускаться до наркоты. Аликовы таблетки – легкий стимулятор, чтобы слегка подстегнуть воображение, не более того. И использовать я аккуратно буду. Изредка, чтобы депрессию разогнать.
Тимур
Заснуть удалось лишь под утро. Снова снилась Лара, или ему просто хотелось снова увидеть ее, хотя бы во сне. Порой ему хотелось, чтобы ночь продолжалась вечно. Или, когда Лара сердилась, чтобы она вообще не наступала. Как правило, ни то, ни другое желание не исполнялось. Дни и ночи шли своим чередом. Вот и на сей раз утро наступило. Началось с миски холодной воды.
– Твою мать! Твою ж мать!
Сон смыло моментально… Тимур хотел сказать этой чертовой наркоманке, что… В общем, хотел сказать, все что о ней думает, однако сдержался. Она не стоит злости, она вообще ничего не стоит.
– Выпусти меня.
– Привет. – Салаватов руками пригладил мокрые волосы. Подумаешь, холодная вода, неприятно, но не смертельно, главное, не нервничать. С ней следует поговорить и поговорить спокойно, иначе она не отстанет, а ему всю оставшуюся жизнь придется бегать от вздорной девчонки, возомнившей себя народной мстительницей.
– Выпусти меня! Немедленно!
– Утро доброе. – Тимур даже улыбнулся, Нику прям перекосило от злости.
– Если ты не откроешь дверь, я заору! Прямо сейчас!
– Ори.
Угрозу свою Доминика исполнила. Боже, ну и голос! Ее, наверное, и на Аляске услыхали. Правда сил хватило минут на пять, потом Ника закашлялась, и кашляла она гораздо дольше, чем орала. Тимур успел и зубы почистить, и чайник поставить.
Доминика
– Чай или кофе? – Спросил он. Вот же хладнокровный сукин сын. Я попыталась взять себя в руки. Сначала, проснувшись в незнакомом месте, я испугалась и растерялась. Наоборот, сначала растерялась, потом испугалась. Место незнакомое, в голове пустота пополам со странными образами. В памяти Лара и Тимур. Тимур и Лара. Тимур.
Он спал в соседней комнате. Лежит на спине, одна рука свешивается с кровати, на темной коже запястья проступают голубые вены, наверное, если прижать палец, можно ощутить, как бьется пульс… А вторую руку он под голову положил, так же спать неудобно, и вообще… И вообще, мне плевать, удобно ему спать или нет. Мне нужно выбраться пока он не проснулся.
Не получилось. Дверь заперта, и ключей поблизости не наблюдалось. Телефон тоже не работает. А мой мобильник где? Не помню… Из моих вещей здесь только перемазанные какой-то вонючей гадостью шорты, в карманах которых царит удручающая пустота, топик, где даже карманов нету, и домашние тапочки.
Скотина! Это он виноват, никаких сомнений, он догадался про письма и похитил меня, чтобы… Не знаю, зачем, но вряд ли меня ждет отдых на Канарах. Ну уж нет, со мною он так просто не справится, отпустит, куда он денется, вот проснется и отпустит. Впрочем, какого черта я должна ждать, пока их величество проснутся? Ковш холодной воды способствовал пробуждению. Салаватов вскочил и даже ругнуться изволил. По правде говоря, разочарована, я ожидала куда более изощренных выражений, а тут какое-то жалкое "твою мать".
Потом я потребовала свободы, но требование было проигнорировано, как и угроза. Тимур вообще был на редкость спокоен. Ничего, скоро от его спокойствия одни черепки останутся.
– Чай или кофе? – Повторил он вопрос.
– Чай. – От крика в горле першило, а от кашля к горлу подкатывала тошнота. Это он виноват. Он вчера что-то сделал, отчего мне так плохо.
– Садись. – Тимур поставил на стол кружку с черным напитком, больше похожим на нефть, нежели, на чай. Это мне? Нет, в моей кружке плескалось нечто более съедобное на вид. Не спрашивая, Салаватов бросил в чай пять ложек сахара. Зачем в чае столько сахара?
– Пей.
Я с сомненьем посмотрела на напиток, я вообще без сахара чай пью, а тут целых пять ложек, он что, издевается?
– Пей. Тебе полезно. После вчерашнего.
Ладно, попробую, горячий сироп успокоил тошноту, и в целом полегчало. Поблагодарить его, что ли? Еще чего. Вчера он напичкал меня какой-то дрянью, а сегодня лечит и думает, будто я сейчас растаю от счастья. Не дождется.
– Поговорим?
Я кивнула. Поговорим. Тимур изменился, старше стал, мрачнее, с него словно шкуру содрали, а под ней вдруг панцирь обнаружился. Плотный такой, зубами не прогрызешь, молотом не пробьешь. Раньше он часто улыбался: Ларе, мне, знакомым и незнакомым людям, просто миру, а теперь что? Сидит, сложив руки на коленях, и меня рассматривает, а на губах – и тени улыбки нету. Впрочем, с чего бы это ему веселится, шесть лет за решеткой, думаю, веселья-то поубавили. И правильно! Мало ему дали! Пусть бы вообще сдох там, как собака, ненавижу!
– Зачем ты это делала?
– Делала что?
– Письма. На вокзале встреча. Это было сильно.
– Не понимаю, о чем ты. – Чай в кружке закончился, оставив после себя гадостный сладкий вкус. Это из-за сахара. С сахара мысли переключились на Тимура. Письма, согласна, я письма писала, но вокзал-то тут при чем? Там я не показывалась, это было бы преждевременно.
– Не понимаешь? Парик. Одежда. Улыбка… Издалека было похоже. Я даже… Я подумал, что… Не важно. Зачем ты это сделала?
– Я…
– Не притворяйся. Это ты, больше некому. Решила свести меня с ума, да?
– Да! – Да, черт побери, тысячу раз "да". Я целых шесть лет представляла себя, как он будет медленно сходить с ума, как сядет на иглу, превратится в грязное, вонючее существо, и, в конце концов, сдохнет в канаве от истощения либо передоза.
Странно, но мои откровения он выслушал спокойно, словно ожидал нечто подобное. Я орала, а Салаватов сидел и молча пил свой чай, похожий на нефть. Как он может оставаться таким равнодушным? Ублюдок!
– Бесишься, – сказал ублюдок, – как кобра, у которой ядовитые зубы выдрали, укусить не можешь, так хоть плюнешь ядом.
– Имею право!
– Неужели? – Он все-таки улыбнулся, но, боже мой, эта его улыбка больше походила на оскал бешеного волка, Салаватов предупреждал: не трогай, не лезь. Да плевать мне на его предупреждения. Не боюсь я его. Я вообще ничего не боюсь!
– Значит, девочка подросла и решила, будто бы имеет право портить жизнь другим людям? Так?
Я решила не отвечать. Принципиально. Не буду с ним разговаривать, все равно не поймет, скажет, «Извини. Я убил твою сестру, но за это заплатил сполна, сколько присудили, столько и отсидел». А объяснять, что меня не устраивает приговор, и что Лара мертва безвозвратно, а он, урод, убивший ее, будет продолжать жить, не хочу. Не поймет. У него своя правда, у меня своя.
– Ладно, – Салаватов потер виски. А у него седина появилась, надо же, он же еще молодой, сколько ему? Двадцать семь? Двадцать восемь? Около того.
– Давай поговорим нормально. Во-первых, я тебя не держу, можешь катиться на все четыре стороны. Во-вторых, убедительно прошу прекратить игру в призраков, я в них все равно не верю. Картину можешь забрать, она мне не нужна. В-третьих, это совет, брось ширяться, до добра не доведет.
– Чего?
– Того. – Передразнил он. – Ширяться прекращай. Нюхать, колеса жрать, вены дырявить, я уж не знаю, чего ты там делаешь.
– Ничего. – Я совершенно не понимала, чего он от меня хочет. Какие вены, какие колеса? Но, главное, Салаватов не собирается меня задерживать, говорит же, что могу идти, куда пожелаю. А вот насчет "оставить" его в покое – это он зря надеется. Ладно, пусть раскусил, пусть план провалился, придумаю что-нибудь другое.
– Чего-ничего. – Пробормотал Салаватов, поднимаясь. Сейчас он… Сейчас он меня убьет. Как Лару. Точно убьет! Вон, нож в руке. Огромный, и лезвие широкое, острый, небось. Брусок достал, положил на одно колено и принялся выглаживать лезвие. Вверх-вниз, вверх-вниз… Вжик-вжик. Как в кино про маньяка. Я следила за каждым его движением, ожидая, когда же проклятый урод нанесет первый удар. Наверное, следовало закричать или швырнуть в него чем-нибудь тяжелым, и убежать. С самого утра нужно было убежать, а теперь все, поздно. Ходит с ножом по кухне и смотрит на меня так, что кровь в жилах стынет, а по коже мурашки бегут…
– Чего?
– Что?
– Чего ты на меня смотришь? – Не выдержал Тимур. – Что не так?
– Нож.
– Ну, нож. – Он попробовал остроту лезвия пальцем. – Был тупой, стал острый. Что непонятно?
– Убери нож, а не то… А не то я заору!
– Не наоралась еще? – Нож Салаватов не убрал, более того, аккуратно вытер лезвие бумажной салфеткой, сполоснул и еще раз вытер. Мамочки…
– Сиди, дура, спокойно, не собираюсь я тебя трогать. Нужна больно.
– А нож?
– А хлеб? Отгрызать прикажешь?
– Хлеб? – Мысль о том, что он хочет сделать себе бутерброд, в голову не приходила. Ну не ассоциировались у меня с ним бутерброды.
– Хлеб, хлеб. – Повторил он. – И колбаса, если вдруг еще поорать захочется. Сыр, кстати, тоже ножом режут. Совсем мозги спеклись.
– У кого?
– У тебя, Ника. Ника-Ника-Доминика.
От этого его "Ника-Ника-Доминика" стало совсем-совсем плохо. По какому праву он называет меня так, как раньше? По какому праву он сидит тут и жует хлеб с колбасой? По какому праву он вообще живет? Предательница-слеза капнула на стол. За ней вторая, и третья, и четвертая. Не буду плакать, закушу губу и не буду. От боли слезы градом хлынули.
Год 1905. Продолжение
Жил местный доктор небогато. По дороге Федор рассказал, что с практикой у Юзефа не больно-то ладится, народ тут бедный, сами лечатся, кто как может, вот и вынужден пан Охимчик работать почитай задарма, чтобы к нему люди шли. Живет у вдовы, за комнату не платит, зато лечит пани Терезу за так, той уже лет семьдесят, хворей не счесть, она и рада, что доктор свой под боком имеется.
Пани Тереза, сухонькая, аккуратная старушка гостям обрадовалась, повелела кухарке самовар поставить да на стол накрыть, а вот пана Юзефа в доме не оказалося.
– Уехал он. – Пояснила пани Тереза. – Он тепериче, почитай, и не появляется. Все у панночки Камушевской гостюет, бо та дуже хвора.
– А чем, если не секрет? – На вид пани Наталья выглядела более чем здоровой, врачебная помощь скорее ее брату требовалась.
– О, то мигрень. И у мене голова болит часто, а як этот волколак объявился, вогуле не вем, цо робить. День праз день, с раницы до вечо?ра! – Пани Тереза говорила с непередаваемым местным акцентом, и Аполлон Бенедиктович с трудом понимал ее. Впрочем, главное он узнал – после смерти Олега доктор вернулся в поместье и снова встречается с Натальей Камушевской.
– Может, панна Тереза… Хотя какая вы панна, паночка! – На столь явную лесть Тереза отреагировала ярким румянцем и смущенной улыбкой, тем не менее, по всему было видно, что ей комплимент польстил.
– Может панночка знает что-либо об оборотне?
– Так! То звер, то страшенны звер, ктуры зводи род Камушевских! Он выгленда, як чловек, але ж ён не ест чловекем, ён – звер!
– То есть, оборотень внешне выглядит как человек? – Уточнила Аполлон Бенедиктович, Тереза закивала.
– Зупевне, як чловек. Ён и жие тутай, только никт не ве, кто он таки. И сам ён тэж не всегда ве… знает, что он ест волколакем. Просто в еден минута он становится вдруг зверем диким и забива вшистких, кого види!
Из почувствованной речи пани Терезы, Аполлон Бенедиктович понял одно: искать нужно человека. Возможно, человек этот – безумец, который считает себя легендарным оборотнем и оттого мстит семейству Камушевских.
– А дочка лесника, она ведь не принадлежит к княжескому роду.
Тереза лишь фыркнула и, подхватив сухонькой лапкой чашку с чаем, охотно появнила.
– Она его видзяла! Видела.
– Девушка была слепа. – Это единственное, что удалось узнать о покойной, поэтому версию о том, что убийца опасался разоблачения, можо было считать несостоятельной. Ничего он не опасался.
– Но то очи… глаза еще не все. Бывает, что сле?пые люди видять больш…больше, чем зрячие. Я очень хо?чу, чтобы вы меня зрозумели. Стася роспознала бы е?го, потому он и убил.
Интересная версия. Аполлону Бенедиктовичу приходилось слышать, будто бы люди, обделенные возможностью видеть, хорошо слышат, и нюх у них преотменный, скажем, как у собаки, а то и лучше. Тогда есть шанс, что Стася опознала бы убийцу по запаху.
Нет, глупость несусветная, если бы он не напал, она б и не узнала о его существовании. А, если он не знал, что девушка слепа? Если допустить, что сей гипотетический Оборотень делал в лесу нечто не совсем подобающее человеку, нечто опасное, а тут девушка. Он думает, что она видела и выдаст его полиции, поэтому и убивает. Логично. Больше всего Аполлон Бенедиктович любил логику именно за то, что она не оставляла места всякого рода сказкам про оборотней, ведьм и прочую нечисть, в которую Палевич не верил. Вот истинная правда, прослыв знатным специалистом по всякого рода чертовщине, Палевич тем не менее, ни в черта, ни в Бога не верил. И раз за разом убеждался, что всякого рода «потусторонние» явления, коими увлекаются нервные дамы на сеансах «спиритизма», суть глупость либо злой умысей человеческий.
И оборотня он найдет всенепременно. Завтра же наведается в то место, где убили девушку. Она стала первой жертвой, с нее и нужно начинать расследование.
Распрощавшись с гостеприимной вдовой, Аполлон Бенедиктович отдал приказ ехать домой. Остановился он в единственной гостинице. Заведение вполне приличное и недорогое, и пансион полный, что еще нужно старому холостяку. Федор, правда, настойчиво зазывал начальство в гости, но делал это как-то не искренне, и Аполлон Бенедиктович отказался. Лучше он отдохнет, подумает в тишине, а уж завтра примется за расследование сего странного дела со свежими силами.
Однако подумать не удалось – после сытного ужина нестерпимо потянуло в сон. Переезд сказался, да и день нервный выдался, Николя, Натлья, пан Юзеф, с которым так и не вышло познакомится, пани Тереза, Федор с его непоколебимой верой в чудище и серебряные пули.
Спал Аполлон Бенедиктович плохо, всю ночь его преследовал огромный черный волк с желтыми глазами, в которых плавилось, пылало адское пламя. Волк то припадал на задние лапы, точно собираясь прыгнуть, то улыбался, демонстрируя огромные клыки, то хохотал человеческим голосом. Закончилось все тем, что, загнав Аполлона Бенедиктовича в угол, волк, вместо того, чтобы вцепится ему в горло, ласково лизнул в щеку и прошептал:
– Аполлон Бенедиктович? Проснитесь, пожалуйста. – И Палевич, опасаясь рассердить зверя, послушно открыл глаза. В комнате было светло, и следователь вздохнул с облегчением, приснится же такое, это все Федор с его рассказами про оборотня повинен. В следующую минуту Аполлон Бенедиктович заметил ее. Девушка? Женщина? Глубокая старуха? Не понятно. Черный плащ, черная шляпка и черная густая вуаль не позволяли определить возраст незнакомки.
– Аполлон Бенедиктович? – Прошептала она. Специально говорит тихо – понял Палевич – чтобы потом по голосу не узнал.
– Кто вы?
– Простите, но имя назвать не могу. Я пришла затем, чтобы предупредить вас.
– О чем?
– Уезжайте! Оборотень остановится, он больше не будет убивать, если вы уедете.
