Эпизоды народной жизни начала XX века

скачать книгу бесплатно


– Ну что, парни, вы с головой, вижу. Теперь смотрите, что надобно делать для правильной настройки весов. Перво-наперво убираем с поддона эти самые две полуфунтовки, потом ослабляем вот эту гайку и подтягиваем вот эдак рычаг, покуда утиные носики не сровняются. Подтягиваем, подтягиваем. Вот – всё! Ну и теперь снова туго закручиваем гайку. Вот так. Готово! Поняли?

– А то! – подтвердил свою понятливость Иван.

– Поняли и усвоили, уважаемый, как «Отче наш», – добавил свои слова к Иванову восклицанию Зиновий. – Другой раз хозяевам в Плавск ездить нужды не будет!

Так дальше и повелось. Если случались какие неполадки с весами, братья быстро давали им ремонт. И вот как-то подходит Зина к Трофиму Ивановичу.

– Дядя Трофим, – говорит, – потолковать кое о чём надо бы.

– Ну, давай потолкуем, – отвечает мельник.

– Тут, понимаешь, дядя Трофим, такое дело. Знаю я, как к весовому механизьму один хитрый потаённый рычажок приделать так, чтоб вес зерна при приёме на помол занижать малость: на полтора-два фунта на пуд, а муку на выдаче, как есть, правильно взвешивать.

Слушал Трофим Иванович племянника и всё более нахмуривал брови.

– Стало быть, Зиновий, предлагаешь людей обманывать?!

– Да какой обман-то? Два фунта на пуд – это ж тьфу, мелочь! С заказчика-то не убудет, а нам польза! Как говорится, с миру по нитке – голому рубаха!

– Ах ты, Зина, Зина! Сгубишь ты свою душу! Речёшь про воровство, хоть и малое, и совести своей не слышишь. Ведь сказано в Святом Писании: «Не укради!» Вот и мудрость народную поминаешь лукаво. Ужель тебе, племяш, непонятно – рубаха-то во благо голому, когда из жертвенных ниток, а не из ворованных у мира! Довольно нам должно быть и того, что зарабатываем честным трудом, а сверх того Господь нам и немерный припёк даёт – забыл? Так что выбрось из головы, Зина, греховные мысли и давай-ка к делу. Вон мой кум, Кузьма Никитич Стефанов, зерно привёз.

А нам остаётся только объяснить, что за «немерный припёк» имел в виду Трофим Иванович Нефёдов.

Читателю известно – мельничные жернова состоят из нижнего неподвижного и верхнего подвижного, точнее, вращающегося жернова. Между жерновами имеется зазор, но самое главное – на обращённых друг к другу сторонах жерновов делается насечка в виде канавок-борозд, расходящихся от центра к краям, по которым мука двигается и ссыпается в приёмный лоток. Со временем эти канавки забиваются уплотнённой мукой до такой степени, что процесс помола практически останавливается. По этой причине и возникает необходимость регулярной очистки канавок на обоих жерновах, для чего верхний жернов снимался. Вычищенная из канавок-борозд уплотнившаяся мука не слишком годилась для выпечки хлеба, но была вполне пригодна, к примеру, для оладьев, чем по праву пользовались мельники и называли поэтому такую муку «немерным», то есть не учитываемым «припёком».

Сенокос

Июль – пора сенокосная. И нет для крестьянства в июле дела важнее заготовки сена, коего надо зело много, чтоб хватило до новотравья. Это в далёких южных странах чуть ли не круглый год домашний скот на подножном корме может содержаться, а в северной нашей России по семи месяцев зелёной травы не увидишь, и без сена скотинку никак не пропитать долгой зимой. Больше всего сена идёт на прокорм коровы; не прокормить без сена и лошадь, и овец с козами; не обойтись без него, коли держишь гусей с курами; даже поросятам кое-когда хорошо сенца запарить, чтоб не захирели и, помилуй Бог, не сдохли.

Иные скажут, кормить скотину и зерном можно – вон в Европах, мол, так и делали и продолжают делать по сию пору. Отвечу на это. Всё верно, ведь и в России фуражное зерно спокон веков держали в закромах – а как же! Овёс для лошадей, ячмень, пшено, горох для свиней и птицы, но вот коров зимами предпочитали кормить душистым сеном. Оттого русское молоко, вообще молочные продукты, но прежде всего сливочное масло были вкуснее и здоровее европейских. И недаром даже знающие толк во вкусной еде гурманы-французы так ценили наше масло с его несравненным вкусом и тонким ароматом, кои оно получало от сена. Без сомнения, Европа тоже хотела бы коров кормить сеном, да не может она себе этого позволить! Где ж ей взять-то столько непаханых лугов, по их земельной скудости? Не то у нас: ширь земли – дух захватывает! Вот и вставали к августу месяцу по всей России копна со стогами, и полнились сеновалы.

Главное на сенокосе – добрые косы, и нет важнее, как хорошенько их отбить. Отбивка косы – дело, не терпящее спешки, муторное даже и требующее особой сноровки; потому занимаются ею, по обычаю, старики, коим не по силам уже стоять в ряду косцов, а косу направить – в самый раз.

У Боровковых, само собой, отбивщиком уж какой год сам Пётр Сергеевич. Для сего важного занятия была у Боровкова старшего измысленная им и сделанная своими руками нарочитая скамья, слегка напоминавшая детскую лошадку. С одной из сторон над скамейкой возвышался чурбачок, в верхнем торчике которого Пётр Сергеевич укрепил отбой – особого рода маленькую наковаленку с выступающим узким обушком. Поперёк передних ножек конька был врезан брусок – как опора для стоп отбивщика. Садился на скамейку-конька Боровков старший, как и положено – верхом, ставил стопы на опорный брусок, приспосабливал поудобней на коленях косу, вооружался молотком, лучше всего подходящим для отбивки косы, и, прижимая её жало к наковаленке-отбою, ударял по жалу молотком под прищуренным сосредоточенным взглядом, очень медленно перемещая косу по обушку отбоя. Под несильными, но точными ударами жало косы утонялось и получало в ходе такой холодной проковки особую прочность.

Помятуя поговорку «Коси, коса, пока роса», на сенокос косцы выходят с рассветом. У каждого в кармане или в сапоге точильный брусок – оселок. Возьмёт косец в левую руку черенок косы, называемый косьём, воткнёт заострённый свободный его конец в землю и, придерживая косу на весу, начинает правой рукой вострить её, протаскивая оселок вдоль жала то с одной, то с другой стороны. И раздаётся в утренней тиши: вжик, вжик-вжик-вжик!

Умелый косец острой косой срезает траву, будто бреет, почти под самый корень, едва касаясь тыльной стороной косы, пяткой, поверхности луговины и оставляя за собой прокос, равный размаху косы.

Вообще, коса – несомненно, гениальное изобретение человека, кратно увеличившее производительность труда при заготовке сена и на жатве по сравнению с предшествующим ей серпом. Как изделие кузнечного не ремесла даже, а скорее уж искусства, коса совершенно удивительна! Пожалуй, она являет собой единственное абсолютно асимметричное творение человеческих рук и ума. Иными словами, сложнейшая форма косы исключает возможность вообразить какую-либо плоскость, делящую её на симметричные или подобные части. Все детали косы наилучшим образом соответствуют своему предназначению – срезать траву, волочить её за собой и укладывать в валок слева от прокоса. Кстати, любопытно то, что коса была придумана для правшей, поэтому, даже если косец по своей природе левша, то всё равно он вынужден косить как все – справа налево.

Косцы на покосе идут вслед друг другу, с уступом на ширину прокоса. Первый из них – закопёрщик. Взмахами своей косы и поступью именно он задаёт темп косьбы всем остальным. Следуя за впереди идущим, нельзя ни отставать от него, ни приближаться, дабы случайно не порезать ему ноги.

Летают по созревшему разнотравью три косы братьев Боровковых, и за их спинами с проступившими на рубахах пятнами горячего мужицкого пота ложатся три пышнотелых валка напитанной соками и силой июльской травы. И до чего хорошо радующее крестьянскую душу обильное разнотравье русских лугов! Тянутся тут к солнцу, соседствуя и перемежаясь, взрастая густым зелёно-узорчатым покрывалом кашка-клевер с белыми и розовыми головками соцветий, тимофеевка, люцерна, костёр, вика и многие другие травы.

К полудню валки скошенной травы, подвяливаясь под жаркими лучами, начинают источать терпкий сильный аромат свежего сена. Часам к четырём пополудни на смену мужикам на скошенную луговину выходят бабы ворошить сено. Это значит – переворачивать деревянными граблями валки высушенной стороной к земле, сырой – к солнцу и разгребать-взрыхлять, дабы к полудню другого дня скошенная трава стала сеном. Поутру мужики снова на покос, а после обеда все вместе – собирать готовое сено и складывать его в стожки. Так вот день за днём.

На ближние-то покосы ходят в очередь. Отдохнуть, покушать можно и домой вернуться. На дальние же едут на телегах всей семьёй разом, кроме стариков и старух. Берут с собой всё, что может потребоваться для работы, готовки еды на кострах и ночлега в поле. По приезде на место лошадей распрягут, свяжут им передние ноги верёвочными путами и отпустят на вольный выпас; бивак, вроде солдатского, разобьют; подтележья затенят домоткаными ковриками – отдохнуть днём в тенёчке, кваску в холодке испить; шалаши соорудят для ночёвок и будут обретаться так вот, пока не свезут последний воз сена на усадьбу.

Да, трудная сенокосная пора, но радостная – на сердце легко, благостно. Оттого, должно быть, и пелись песни, что изливались из душ людей, возвращавшихся вечерами с покоса домой, – уставших, но полных безмолвной любви к щедрой отчей земле.

В голодовку

Из-за страшных неурожаев в 1911 и в 1912 годах голод со своими беспощадными дочерями – болезнями – во многих российских губерниях унёс в могилу сотни тысяч жизней. Не минула горькая чаша сия и Тульщину, где люди тоже тяжело, с потерями пережили злое лихолетье, и немало было семей, куда наведалась тогда голодная смерть. Не прошла беда и мимо семьи Евтеевых.

Началось всё со скотины: по летней засухе не запаслись вдосталь даже сеном. Уже к Рождеству Христову совсем стало нечем её кормить. Не дожидаться же покуда издохнет – порезали на мясо всю, что ещё оставалась. Не решались лишь пустить под нож Чернуху – кормилицу коровку, едва стоявшую на ногах, но всё ещё дававшую по две кружки молока в день. И всё – так и не прокормила, как ни изощрялась, хозяйка Мария Прохоровна своих родных. Первым сломался престарелый уж свёкор. Когда стал совсем плох и уж не вставал с постели, позвал для последнего слова любезную свою сношеньку.

– Ты вот что, Маруся, коровку-то не режь, сберечь бы Чернуху-то надоть. Хучь кружку молока, а всё дасть.

– Ой, не знаю, батюшка, на завтрева последний клок сена остался, а дале что? – ответила ему Мария Прохоровна, утирая слёзы в уголках глаз изнаночной стороной фартука.

– А ты солому с сарайных крыш сыми, – продолжил вразумление уже еле слышимым шёпотом отходящий старик, – сечку из её делай. Может, Бог даст, и передюжит кормилица, а с ней и деток сбережёшь…

Послушалась свёкора Евтеиха, как звали Марию Прохоровну соседи, и всё-таки не смогла она оградить от пустоглазой гостьи с косой младшенького двухлетнего сыночка Ванюшу со старшей, хворой от рождения, дочкой Варей – ненадолго они пережили дедушку. Горе горькое! Да, слава Богу, уцелели старший сын Никита, две дочки – подростковая Фрося и малолетняя Люба. Выжил и мужик её, Парфён, хотя, переболев тифом, от слабости еле волочил ноги, но всё равно грех на судьбу жаловаться – ведь могло быть и гораздо хуже. Зимой вот и вовсе чуть было все не перемёрзли, как топить-то нечем стало и дров купить было не на что. Пришлось тогда баню разобрать на дрова. К весне подъели даже семенные зерно и картошку, сохранив, правда, картофельные очистки с почками, надеясь, что и они дадут всходы, коль посадить их вместо клубней. Неизвестно, оправдались бы эти надежды и чем бы питались люди в предстоящую зиму, оставшись к посевной без семян. Да, слава Богу, не дали загинуть крестьянству губернские власти – закупили на средства специально организованных фондов в других благополучных губерниях посадочный картофель, семена зерновых – ржи, пшеницы, овса, проса, ячменя, гороха – и выдали бесплатно всем нуждающимся.

Теперь уж, слава Богу, всё позади. Нынче-то точно можно сказать – трудно, горемычно, но перемогла семья Евтеехи суровое время. Виды на нынешний, по всему видать, отменный урожай зело хороши. В огороде новина так и прёт: лук зелёный хорош; репа дюже добра – на стол уже вполне сносна; щавель – в самый раз для щавелевых щей; морковь на грядках взошла и разлохматилась изумрудной ботвой очень густо – прореживать надо! Надёрганные морковинки, хотя пока бледные и тоньше мизинца, а уже в дело с пользой идут – сырыми дети с охотой хрумают, да и на заправку в похлёбки годятся. Важнее всего, однако, что дождались молодой картошки – подкапывай помаленьку, пусть мелковатые, но уже съедобные клубеньки – да в печь.

К общей радости семьи, избежавшая участи быть съеденной Чернуха оправилась на новотравье и радовалась своей коровьей жизнью в сильно поредевшем стаде, гулявшем по окрестным лугам в компании чудом выжившего молодого, но уже весьма озабоченного продлением рода бычка, а значит, зачнёт не сегодня завтра кормилица телёночка и не останутся Евтеевы без молочка.

Вокруг русской печи

Главной неотъемлемой частью русского национального быта, той его части, коя обеспечивала благополучное выживание семьи в условиях северного климата, была, конечно же, печь, заметно отличающаяся от прочих и потому называемая русской. За долгие века своего бытования русская печь в своём устроении обрела способность наилучшим образом отвечать множеству человеческих потребностей. Именно русской печи на всём историческом протяжении – вплоть до середины ХХ века – по справедливости принадлежало первое место в иерархии рукотворных ценностей российского крестьянства. И разве могло быть по-другому? Конечно же нет! Ведь русская печь обогревала жилище; в ней готовили еду разными способами – варили, парили, жарили, пекли, томили; при крайней нужде, в отсутствие бани, зимами в печи мылись; на печи спали; печь лечила и детей, и взрослых от простуд, а стариков – от костной ломоты.

…В избе у Марии и Парфёна Евтеевых тоже, само собой, стояла русская печь, сложенная отцом Парфёна, покойным ныне Тимофеем Осиповичем, знаменитым и уважаемым печником, сложившим за свою жизнь, должно быть, около сотни голландок и русских, многие из коих по сию пору помнили его умелые, добрые руки. При всей схожести в печах разных мастеров, у Тимофея Осиповича в их устроении всё же были свои особенности, а потому и печи его работы нарекли в народе евтеевскими. Прежде всего печник Евтеев, в отличие от печей многих иных мастеров, свои ставил не на подпочвенный грунт, а на основание из камня-известняка. Печной под в русских печах Тимофей Осипович поднимал на пару вершков повыше, чтобы подпечек выходил тоже повыше и попросторней. В таком подпечеке и больше дров для лучшей просушки помещается, а при зимнем окоте и ягнята с козлятами до поры могут разместиться, дабы не помёрзли в хлеву. Чело – переднюю сторону печи – он выкладывал так, что походило оно на лицо дородной круглолицей купчихи, будто открывшей рот – печной зев – не то шибко удивившейся чему-то, не то в готовности откусить большой кусок пирога, не то широко зевнувшей. Такому сходству немало способствовали и печурки – малые такие ниши в печной кладке, устраиваемые для большей теплоотдачи и расположенные не только с боков лежанки, как обычно, а ещё и как раз на тех местах, где у воображаемого лица должны быть брови; и выступающие, вроде губ, ряды кладки вокруг печного зева – купчихиного рта. Лежанку своих печей Евтеев Тимофей делал так, чтобы на ней могли разместиться на ночлег без тесноты двое взрослых либо четверо детей разом. Однако не за все эти особенности ценил народ евтеевские печи, но в первую очередь за сугубую добротность. Они обогревали, кормили многие десятки лет, не давая трещин; а когда, по несчастью, случался пожар и дом сгорал дотла, печь оставалась целёхонькой. Потом уж вокруг уцелевшей печи дом отстраивался заново. Секрет же такого долголетия его печей состоял в том, что был покойный Тимофей Осипович не только редкостным знатоком и мастером в своём ремесле, умевшим отличить годный для кладки печи материал от негодного, а ещё и человеком с совестью, не позволявшей нечестного отношения к делу.

Бывало, позовут его печь сложить, похвастают при том, мол, кирпич печной да клеймёный уже прикупили и привезли. Ладно, придёт к заказчикам – кирпич и вправду вон он лежит возле дома, в стопы сложенный. Другой-то печник на его месте и думать на предмет кирпича более не стал бы: каков в наличии – из такого и сложил. Но не из таковских был наш. Для своих печей он наперёд каждый кирпичик, хоть бы и с клеймом заводчика, со всех сторон внимательно обсмотрит; на руках взвесит; а иногда, по одному ему известным причинам, ещё и отколет молотком-кирочкой махонький кусочек от уголка и будет на поверхности скола что-то там высматривать; иной же раз и вовсе, держа кирпич на весу, легонько так ударит по его серединке, а часть-то кирпичей и не выдерживала даже такого лёгкого удара – разламывалась на две половинки. Вот так и отбракует до четверти купленного заказчиком кирпича.