скачать книгу бесплатно
– Ну так говоришь, лес хочешь прикупить на дрова?
– Дык ведь а как же – обогреваться-то зимой надоть. Прошу прощения, а как вас звать-величать-то?
– Обращайся ко мне «господин лесничий». А что это у тебя в мешке?
– Это? Да это, господин лесничий, курочки печёные. Уж не погребуйте, примите наше угощенье.
– Курочки, говоришь? Так это хорошо, положи мешок вон туда в угол. Так сколько тебе леса-то нужно?
– Пять возов.
– Пять возов?! – сделал удивлённую гримасу лесничий. – Это много.
– Дык семья-то у меня большая, дом немалый – три печи, да баню тоже топить надобно.
– Понятно! Ну а цена тебе известна?
– А то как же! Чай, не первый год казённый лес покупаю – два рубля за воз. Стало быть, красненькая за пять возов.
– Молодец, правильно считаешь. Ладно, Боровков, не будем время попусту тратить! Давай деньги, а я сейчас тебе наряд-разрешение на порубку выпишу.
– Благодарствую, ваше благородие, господин лесничий.
– Ну а завтра также вот в это время снова подъезжай. Дам тебе лесника, Антипом зовут. Наверное, знаешь его – он тебе на делянке деревья на пять возов заклеймит.
Свои наставления лесничий давал, не откладывая ручки, которой писал наряд-разрешение, часто опуская перо в чернильницу и ударяя каждый раз кончиком пера о её дно.
– Ну вот и готово. Получи. Грамотный? Читать-то умеешь?
– Грамотный. Премного благодарен, господин лесничий.
Пётр Сергеевич взял бумагу с двуглавым орлом и стал медленно, по слогам, читать.
– Погодите, господин лесничий. Не пойму никак. Я заплатил за пять возов, а в наряде прописано одиннадцать кубометров. Чего за кубометры такие?
– Да не обращай внимания на это, Боровков. Циркуляр тут пришёл из департамента. Теперь предписано вести учёт порубок и расчёты в этих самых кубометрах. Возы указывать запрещено.
– А-а-а. Ну коли так, тогда ладно. Тогда прощевайте, господин лесничий.
И, поклонившись в пояс, крестьянин Боровков Пётр сын Сергеев покинул лесничество.
Три дня кряду Пётр Сергеевич с сыновьями валили годные на дрова сухостойные да заболевшие сосны с берёзами, обрубали ветви, пилили стволы на трёхметровые брёвна, грузили на подводы и возили к себе в усадьбу. Много трудов – семь потов пролили Боровковы, но управились с Божьей помощью. Но, странное дело, на все три дня поселилась в душе старшего Боровкова не понятно откуда взявшаяся тревога. Вестилось ему что-то нехорошее, и не мог он взять в толк, отчего.
И вот не успели отец с сыновьями разгрузить последнюю пятую подводу с брёвнами, как к ним подъезжает верхом на жеребце лесник Антип, что деревья по наряду клеймил.
– Здравствуй, Сергеич! – говорит.
– И тебе доброго здоровьица! – отвечает Пётр Сергеевич.
– Ну что, весь лес-то привёз?
– Слава Богу, управились. А тебя какая нужда сюда скакать заставила?
– Да вот, понимаешь, лесничий приказал проверить, нет ли у тебя переруба.
– Какой ещё переруб, Антип? Вот гляди – все брёвна тут аккурат от пяти возов, как в наряде.
– Возы возами, Сергеич, – ответил лесник, спешился и, привязывая к росшей у забора берёзе жеребца, продолжил объяснение своего неожиданного наезда, – а мне, понимаешь, велено проверить по кубометрам. В наряде-то у тебя не возы указаны, а одиннадцать кубометров. Так ведь?
– Ну так.
– Вот я щас расчётец-то проверочный и произведу, как господин лесничий научил.
Достал тут Антип из кармана свёрнутую в моток какую-то тесёмку с нанесёнными на ней чертами и цифрами и начал снимать ею мерки со сложенных стопами брёвен. Снимает мерку за меркой и в тетрадочку карандашом записывает. Закончив дело с мерками, Антип присел на подходящее брёвнышко и продолжил что-то сосредоточенно писать, то и дело облизывая губы, пришепётывая и почёсывая в затылке. Пётр Сергеевич, нагнувшись, заглянув в Антипову тетрадку, увидел, что лесник в столбик умножал и делил, а ещё ноздри старшего Боровкова уловили плывущий от лесника запашок, который ни с чем не спутаешь, – Антип был под хмельком.
Наконец, закончив тяжкий умственный труд, он криво улыбнулся и как будто даже весело изрёк:
– Ну вот, Сергеич, у тебя переруб на три кубометра. Не одиннадцать, как по наряду тебе разрешено, а четырнадцать.
– Да как же так, Антип? Откуда ж переруб-то взялся? Ты ж сам видишь: за пять возов уплачено – пять возов и вывезено из леса. Какой же переруб могёт быть?
– Не знаю. Не знаю, Сергеич. Только переруб в наличии, а это, брат, воровство казённого леса, и я, как государевой службы человек, должон об сём доложить лесничему, а он беспременно – полицмейстеру.
– Погоди, Антипушка, ведь это ж тюрьма!
– Может, тюрьма, может, острог, может, каторга – почём мне знать. Суд определит.
«Вот оно отчего так тревожилось-то мне. Сердце лихо чуяло», – мелькнула мысль в голове Петра Сергеевича.
– Как же так, Антипушка? Ведь без вины виноватый получаюсь. Ты уж придумай чего-нибудь, а мы к тебе со всем уважением.
– Чего ж тут придумаешь, Сергеич? Легко сказать – придумай… Если что, мне ведь отвечать придётся! Придумай ему… Ладно, так и быть: коли мне пару целковых дашь, доложу господину лесничему, что нет у тебя переруба.
И дал, конечно, Пётр Сергеевич Боровков эти два рубля леснику Антипу, да ещё и Господа Бога возблагодарил «за избавление невеликой ценой от суда и тюрьмы, а пуще того – от посрамления честного имени». И не знал простодушный человек, что новый лесничий оказался нечистым на руку чиновником, мошенником и казнокрадом, не первой жертвой которого он стал.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА К РАССКАЗУ О ДРОВАХ
Из века в век на Руси, как, впрочем, и во всём мире, пользовались приблизительными мерами веса, объёма, длины и прочими. В частности, такой приблизительной мерой был «воз». Воз использовался для определения количества сена, брёвен, хвороста, дров и иного прочего, что перевозилось лошадьми на повозках или санях. При этом количество груза на одном возе ограничивалось, главным образом, его весом, который могла тянуть без чрезмерных усилий лошадь. Применительно к брёвнам один воз примерно соответствовал трём кубическим метрам (кубометрам) древесины, или, соответственно, примерно двум с половиной тоннам по массе. Когда на рубеже XIX и XX веков циркулярами государственной власти стало предписываться переходить на точную метрическую систему, для многих нечистых на руку чиновников на местах появились возможности для разного рода жульничества из-за неграмотности населения, не имевшего возможности для пересчёта старых мер в метрические и вынужденного по этой причине доверять чиновникам. Примером такого жульничества как раз и может служить случай с П.С. Боровковым.
Итак, герой рассказа приехал в лесничество купить дровяного леса в количестве пять возов по известной ему и установленной несколько лет тому назад цене – 2 рубля за воз. Лесничий подтвердил неизменность этой цены и взял с крестьянина П.С. Боровкова за пять возов 10 рублей. При этом в наряде-документе, разрешающем порубку в казённом, то есть государственном, лесу и отражающем факт оплаты покупателем запрашиваемого количества брёвен, согласно требованию правительственного циркуляра о переходе на метрическую систему и, соответственно, об отмене старых единиц измерения, указал не пять возов, а 11 кубических метров. Здесь и было скрыто мошенничество и казнокрадство. Очевидно, что государственный лесничий – профессионал в своём деле, прекрасно знал, что корректный перерасчёт одного воза в метрической системе даёт объём от 2,5 до 3,0 кубометров. Поэтому, будучи честным и по отношению к государству, и по отношению к покупателю, он обязан был вписать в наряд
2,75 м куб. (средний объём одного воза) ? 5 возов = 13,75 м куб.
Занизив в отчётном документе фактически оплаченный объём рубки на 2,75 м куб. и учитывая, что назначенная государственная цена за 1 м куб., допустим, составляла 62 копейки, лесничий присвоил, иными словами украл, из казны
2,75 м куб. ? 62 коп. = 1 руб. 70 коп.
Кроме того, жулику лесничему в сговоре с лесником Антипом мошенничество с пересчётом возов в кубические метры позволяло вымогать, угрожая тюрьмой за якобы перерубы, немалые по тем временам деньги у таких, как Пётр Сергеевич, простодушных, малограмотных людей.
Хлебный день
Завтра пятница – день, в который во многих деревнях и сёлах бабы-домохозяйки выпекают хлеб впрок на неделю вперёд, по числу едоков, но обычно шесть-восемь-десять ковриг. Стало быть, на ночь надо приготовить закваску и замесить на ней тесто. Проще-то и быстрее тесто приготовить на дрожжах, но ведь редки они на ярмарках и очень уж дороги. Да и зачем, коли для закваски всегда всё в доме найдётся и хлеб из опарного теста заметно вкуснее дрожжевого выходит.
Александра Кузьминична Боровкова в стряпне кушаний из теста мало кому уступала, а вот по части выпечки хлеба слыла по всей деревне и вовсе мастерицей как бы ни первейшей, потому как у бабки своей Меланьи, барской кухарки, девчонкой ещё переняла многие тонкости хлебного дела и секреты разных хлебов: ржаных, пшеничных, смесовых, с добавками ароматных корешков, травок и даже сушёных лесных или садовых ягод.
Поучая свою внучку, бабка Меланья часто говаривала:
– Запомни, Сашка, ни в жизь хлеба вкусного не спечёшь без доброй закваски.
Оттого и не доверяла, пока была в силах, Александра Кузьминична замешивать закваску ни дочерям, ни снохам, но понуждала притом присматриваться к её рукоделью да слова наставительные со вниманием слушать:
– Для хорошей закваски, девки, потребна не любая простокваша, а вот такая. Пробуйте и запоминайте вкус. В простоквашу надобно подлить немного ржаного квасу и размешать. Так… щепотку толчёного сахарцу потихоньку подсыпаем и дале вымешиваем, вымешиваем, покуда пенка ни явится. Ну вот она и запузырилась, родимая, посему пора приспела добавить ржаной и овсяной мучицы по жменьке, вот так, врассыпочку, и сызнова всё вымесить. Вымесили, и теперича остаётся оставить закваску в покое и тепле часов на шесть – пущай зреет.
Много дел вечерами в крестьянских семьях ложится на женские плечи: обиходить кормилицу корову – приготовить для неё пойло и напоить, подогреть воду и помыть вымя, подоить, задать корму; приготовить корм и дать свиньям; бросить сена овцам; всыпать овса в кормушку лошадям; бросить зерна домашней птице; меж хлопот со скотиной озаботиться, чем домочадцы вечерить будут; по четвергам ещё и хлебное тесто положено ставить на закваске, чтоб к утру пятницы аккурат дозрело и поднялось.
Ну а в пятницу главное дело – испечь хлебы. Ещё затемно из труб над крышами, по большей части соломенными, уже вьются сизые дымки – хозяйки начали разжигать кострища в печных горнилах, чтобы к рассвету дрова прогорели. Девять месяцев в году ковриги-сырцы кладут на деревянную лопату и ссаживают их на дышащий жаром печной под, вычищенный перед тем от углей и золы. Но тут, как ни расчищай, а всё одно немного зольцы приходится потом соскабливать с готовой ковриги – не всем ведь едокам по вкусу корочка с таким припёком. Иное дело в пору, когда в огороде вспухают кочаны в окружении больших, будто лопухи, капустных листьев. Тогда уж добрая хозяйка положит на лопату ковригу-сырец не обыкновенно, а непременно с подкладкой капустного листа. Корочка спечённого на нём хлеба получается чистой и по-особенному вкусной.
Слепили боровковские бабы под строгим доглядом Александры Кузьминичны двенадцать ковриг-сырцов из смесового теста, посадили в горнило на капустных листьях, закрыли печное устье заслонкой.
– Ну теперича, девки, – обратилась она к помощницам, дочерям и снохам, с глубоким вздохом и продолжила поученье, – ждём с час да присматриваем за хлебушком. Как в народе говорится: «Недопёк в печи, а перепёк поросятам на харчи». А ещё, девки, принюхиваться надоть. Готовый хлеб запахом своим вещует: «Всё, испёкся я, хозяйка». Ладно, пойдём чайку попьём, покуда хлеб-то доходит. Вон у Парашки и самовар поспел.
По всей деревне по пятницам густым духом свежеиспечённого хлеба воздух напитан, и нет иных ароматов в мире, что могли бы сравниться притягательной силой с этим дразнящим обоняние и рождающим приступы аппетита запахом.
Напились чаю Александра Кузьминична с помощницами, тут и урочный час незаметно прошёл, а от печи дух хлебный знойными вкусными волнами идёт уж по дому и дальше, заполнив двор, просочился на улицу – погулять, пока в силе, на воле.
– Ну всё! Чуете? Кажись, самый раз. Пора вынать хлебушек, – обронила наставительные слова хозяйка.
Сняла дочка Нюра заслонку, и на пару со снохою принялись, ловко поддевая лопатой, в очередь вытаскивать из горнила ковригу за ковригой. Александра же Кузьминична возьмёт каждую в свои опытные руки, попестует, будто дитя новорождённое, любуясь и обсматривая со всех сторон. И так вот все двенадцать ковриг примет, словно близняшек в люльку, положит боком на хлебную полку, прикрыв вновь явленный хлебный припас чистой белой занавесочкой. И не черствел, не плесневел самодельный родной хлеб всю неделю. Разве что уплотнялся в меру, но ароматным, вкусным, сытным и желанным оставался до конца своего жительства на полке.
По воду
Всем известно: нет жизни без пресной воды! Потому в древнейшие времена, избегая гиблые безводные места, люди заселяли земли вдоль рек или в поозёрьях. Позже, научившись отыскивать подземную воду и устраивать колодцы, человек смог освоить обширные маловодные и даже засушливые, при этом достаточно плодородные, пространства междуречий. Но особенно трепетное отношение к себе всегда вызывали ключи и родники. Вода, истекающая из земных недр, отличалась превосходным вкусом и нередко обладала чудодейственной силой, исцеляющей от многих хворей. Нередко такие источники освящались и признавались святыми. И если уж находился ключ или родник в досягаемом для пешего либо конного похода отдалении, то именно в них люди предпочитали брать воду для питья и стряпни.
Был свой знаменитый на всю окрестность ключ и на краю деревни Кобылинки. Серебряные сладкие его струи, должно быть, ещё в незапамятные времена пробились на свет Божий у подножия речного обрыва, обнажившего под метровым слоем почвы слоистую структуру известковых отложений древнего моря, миллионы лет назад простиравшегося здесь на месте заросших лесом холмов Тульщины. За многие века обильный водоток ключа, размельчая и растворяя вокруг себя известковый камень, образовал подобие округлого крохотного озерца с ручьём, стекающим из него по каменистому руслицу в Плавицу, уносящую свои светлые воды в Плаву и дальше к Оке-реке и к Волге-матушке.
Кстати, весьма примечательно, что деревня Кобылинка, как, впрочем, и многие другие русские деревни, к концу семидесятых годов XX века полностью обезлюдела. В течение пяти лет после съезда последних её жителей все дома и дворы были по камушку, по кирпичику разобраны на строительный материал для построек на иных местах – когда бывшими владельцами покинутых усадеб, а когда и ушлыми людишками, охочими до всего, что «плохо лежит». А ещё четверть века спустя от живописной деревеньки с многовековой историей уже не осталось и следа, но из ключа, когда-то именовавшегося Кобылинским, по-прежнему, струясь, сбегает в Плавицу благодатная водица.
От ближайших к ключу домов ходили по воду с коромыслом. Умный человек придумал деревянное коромысло, и сделать его добротным – прочным и лёгким – было под силу только настоящим умельцам. Коли научиться правильно ходить с ним, то, не расплескав ни капли, легко можно было носить по два ведра ключевой студёной водицы – и бабам, и молодайкам.
Прасковья Соболева – требовательная и строгая свекровь, поучая свою молодую сноху, вовсе не носившую в девках коромысла, как надо ходить с ним, так говорила: «Ты, Анфиса, широко-то не шагай – вёдра враз расшатаешь и воду расплещешь. Ступай мягко, ровно, малыми шажками, спину держи прямо. С коромыслом надобно не идти, а будто лебёдушкой плыть».
Учила она сношеньку скорее для порядка – чтоб умела, если что. Нужды-то носить воду вёдрами не было. Муж у Прасковьи, Ерофей Федотович, – мастер на все руки: и шорник, и бондарь, и плотник, сделал водовозку лучше, чем у многих других. В водовозке главное – большая (чем больше, тем лучше) бочка, надёжно скреплённая с повозкой. Вот Ерофей Федотович и сладил бочку размером чуть ли не вдвое больше против обычных из отборных дубовых клёпок – узких, длинных, гладко отёсанных дощечек. Вместо четырёх железных обручей, стягивающих клёпки в плотную бочную стенку, заказал у кузнеца и поставил шесть обручей, а двумя железными хомутами обхватил и притянул бочку к повозке так, чтобы не скатилась с повозки на косогоре, не сползла назад на крутом подъёме или вперёд на лошадь на крутом спуске. Когда приходила пора, хомуты отсоединялись от повозки, бочка перестанавливалась на сани и сызнова уже к саням крепилась хомутами, превращая сани в зимнюю водовозку. На самой макушке у бочки было вырезано наливное оконце, чрез которое она наполнялось водой с помощью черпака – деревянного ведёрка на длинной ручке. Водовозки такие стояли у крестьян во дворах, и, по опорожнении, в них запрягали лошадь и ехали на ключ, а там, не сходя с водовозки, длинноручным черпаком наполняли ключевой сладкой водой свои водовозные бочки. Воду, по потребности, брали из бочек – влезали на водовозку, зачерпывали ведром через наливное окно, ставили полное ведро рядом с бочкой, слезали на землю, опять брали ведро и тогда уж вносили в дом. Очень морочно да и нелегко! Вот и измыслил мастеровитый Ерофей Федотович водосливной кран на манер самоварного, только что не медный, а из дерева, и врезал его в торец бочки, в самый её низок. И после того уж не было нужды лазить домочадцам на водовозку, а всего-то – подойти с вёдрами к водовозке, повернуть кран, подождать, пока прозрачная тугая струя наполнит ёмкости до краёв, и закрыть кран. Всё просто, и никакой мороки!
На мельнице
Хорошая мельница, ветряная ли, водяная ли, всё едино, – это великое благо для крестьян по всей округе. Ведь, коли нет мельницы, приходится в семьях по старинке зерно молоть на ручных жерновах – нелегко и долго, да и мучица поплоше выходит. Хлеб-то, конечно, из такой муки получался добрым, но вот пироги, пышки или блины заметно уступали вкусом испечённым из мельничной муки. На Плавице стояло четыре водяных мельницы, но самую лучшую построили купцы братья Спиридоновы на краю деревни Лопатинки, кою, по деревне, и прозвали лопатинской мельницей. Приметна она была прежде всего мостовой плотиной, поднимавшей уровень воды в реке перед собой никак не меньше чем на два с половиной метра и позволявшей направлять воду по специальному лотку на мельничное колесо сверху, а значит, увеличить скорость его вращения более чем в два раза по сравнению с водяными мельницами, у которых водный поток протекал через нижнюю часть колеса. Скорость же вращения наряду с размером жерновов и определяла быстроту помола. А вот мостовой плотина называлась потому, что по ней могли с берега на берег и люди перейти пешим иль конным ходом, и повозки, как порожние, так и гружённые всякой всячиной, свободно проехать.
Мельником на эту самую мельницу, по её устроении, братья Спиридоновы взяли местного лопатинского сорокалетнего мужика – набожного непьющего Трофима Нефёдова, который к тому времени уже лет двадцать молол зерно на ветряной мельнице в Больших Озёрках, куда, пока был молодой да удалой, ездил верхом, с годами же ему пришлось пересесть на дрожки. Оттого Трофим и несказанно был рад возможности уже в немолодые свои годы продолжить любимое дело в родной деревне в новой мельнице, в двух шагах от собственного дома, несмотря даже на то, что счётливые купцы достойное жалованье сулили не сразу, а лишь в будущем, когда их заботами и его стараниями мельница обретёт в народе добрую славу и заработает на всю мощь.
Не ошиблись братья с умельцем-мукомолом – ревнив к делу своему до крайности оказался Трофим Иванович, сметлив, рукоделен. Придумал и сотворил мудрёное такое приспособление, чтобы менять зазор между нижним и верхним жерновами, потому и мука у него могла выходить по потребности – и крупного, и среднего, и мелкого помола. Вот на удивленье быстро и разнеслась в народе добрая весть о новой мельнице: мол, дюже хороша водяная мельница в Лопатинке, и мельник знатный – не суетлив, а сноровист и дело своё туго знает. Потому и повадились ездить за мукой к мельнику Нефёдову не только из ближайших окрестных деревень, но, нередко случалось, и с самих Озёрок. Для озёрских-то крестьян путь, надо сказать, был совсем не близкий, но всё же нужда заставляла их вспоминать про мельницу в Лопатинке. У них в Больших Озёрках своя мельница, и слова худого сказать про неё они не могли, нет! Когда-то ведь и сам Трофим на ней лямку свою работную тянул. Да беда в том, что была она ветряной. Ветер же – стихия непостоянная. Одному Господу известно, отчего у ветра настроение такое переменчивое: то подвевает тихонько день за днём, словно дремлет, то вдруг, будто сбросив дрёму, ни с того ни с сего начнёт задувать истово, силу свою немереную являя, а потом, когда уж и не ждёшь от него замиренья, стихнет надолго, да так, что ни ветка не пошевелится, ни листок не ворохнётся. Вот в такие летние и зимние, приходящие на пару с рождественскими да крещенскими морозами, безветрия и останавливается приводное колесо ветряка, не крутится жернов, не ссыпается в лоток мучица – замирает на время ветряная мельница.
В иные дни в очереди к Трофиму Ивановичу выстраивалось не меньше дюжины телег, гружённых мешками с пшеницей, но чаще с рожью и совсем редко с прочим зерном. Ездить-то на мельницу хозяевам приходилось довольно часто, потому как, в отличие от зерна, запасённую впрок надолго муку от порчи не уберечь. Тут, как ни старайся, как за ней ни доглядывай, а всё одно: либо прогоркнет, либо мучной червь в ней заведётся. Посему обычно и не делают в семьях мучной припас больше чем на месяц. Оттого же и очереди случаются на мельницах, и трудов у мельников, считай, круглый год, как говорится, дай Бог управиться. И увидишь их утром ли, в полдень ли, вечером ли не иначе как присыпанными с головы до ног мучной летучей пылью, и без помощников умельцам-мукомолам никак не обойтись.
У мастера своего дела Нефёдова Трофима к тому времени тоже было двое подмастерьев – сын Иван восемнадцати лет и ровесник Ивана, племянник Зиновий, к коему, правда, полным именем почему-то не обращались, а все звали Зиной, на что он, по своей незлобивости, совсем не обижался. Хороши были помощники – грех жаловаться! Оба до работы охочие, оба дюжие, проворные, разуменьем не обиженные – все поученья с полуслова схватывали. Да и лицом двоюродные братья были сильно схожи. Но вот характером, или «карахтером», как выговаривал это слово Трофим, разнились так, будто и вовсе взросли не от одного дедовского корня. Иван – суровый, с серьёзным колючим взглядом, молчун редкостный, слово лишнее сказать для него – что рубль потратить на баловство. При том ревностно относился к обращённым к нему речам – ровно дитя, любил ласковое слово и обижался на упрёчное. Зиновий же был, напротив, весёлым, улыбчивым, словоохотливым. Про таких говорили: душа нараспашку.
Однако, когда у мельницы народ в очереди мается и лошади томятся, не до разговоров. Тут успевай только поворачиваться. Приезжие-то мужики мешки с зерном занесут в мельницу к весам, поставят рядом и дальше уж их не касаются. Иван с Зиной ставят мешок за мешком на весы, взвешивают их на глазах хозяев. Трофим Иванович в тетрадочку веса карандашиком записывает, потом итожит и объявляет, сколько пудов и фунтов привезено на помол и сколько, стало быть, муки мельник оставит в уплату, как всем известную десятую часть – десятину. Этой вот десятиной он потом перед Спиридоновыми отчитается. Коли тут заказчик со всем соглашался, то мельник просил его в том расписаться. Неграмотные же на месте подписи ставили крестик, а помощники, не мешкая, взваливали в очередь мешки на плечи и несли по шатким деревянным мосткам вверх к приёмному бункеру, ловко ссыпали в него зерно, откуда оно шуршащим ручейком спешило по коробу вниз к жерновам. Но вот когда иной раз заезжали на мельницу незнакомые особо недоверчивые мужички и затевали спор, приходилось братьям и раз, и два заново взвешивать мешки, покуда эти привереды не убеждались в честности мельника и его помощников.
Приводное колесо у лопатинской мельницы большое, вода из Плавицы сверху быстротекущим потоком падает на колёсные плицы, тяжестью своей заставляя через них вращаться колесо вместе с намертво соединённым с ним валом, уходящим через стену мельницы в её нутро. Внутри же сам вал понуждает к вращению так же жёстко насаженное на него второе – рабочее зубчатое колесо, кое и приводит в работу мельничные жернова, будучи хитроумно сцепленным с похожим зубчатым колесом, насаженным на вал верхнего подвижного жернова.
Шум от работающей лопатинской мельницы далече раздаётся. Да и не дивно! Ведь шумит падающая на плицы вода; ещё громче вещует о себе Плавица, водопадом уходящая через плотину в родное русло; мельничный вал стонет и поскрипывает на скользящих опорах, будто жалуясь на свою тяжкую трудовую долю; несмолкаемые разговоры ведут меж собой зубчатые колёса; вплетают в сей громкий хор свои голоса и каменные жернова. Из-за несмолкаемого шума, должно быть, нижний приплотинный кусок речного русла народ стал называть «бучало». Но слышит этот шум только непривычное к нему ухо, а у живших рядом и неподалёку людей быстро притупился к нему слух, и шедшие со стороны плотины звуки они вовсе не замечали. Внутри же мельницы, хоть работники как бы тоже не слышали монотонной песни падающей воды, колёс и жерновов, говорить с друг другом приходилось, напрягая горло.
– Иван, Зина, что вы там замешкались? – прикрикнул на сына с племянником мельник. – Давай шустрей к лотку, мука пошла.
А это значило, что надо было пустой мешок поднести к лотку, расправить как надо и, удерживая за края, подставить под стекающий с лотка мучной ручеёк, пока мешок не наполнится в меру – так, чтобы осталась свободной его верхняя часть, и, не просыпав на пол ни щепотки муки, поменять у лотка загруженный мешок на следующий – пустой. Перемолов всё зерно очередного заказчика, мешки с мукой подготавливались к погрузке на телегу и перевозке, для чего свободные верхние их части обжимались в тугой свёрток и по самому его низку обвязывались крепкой бечёвкой. За такой свёрток, называемый хохлом, удобно хвататься и, рывком взваливая на спину, тащить и класть на повозку или зимой на сани, но прежде того мешки с мукой надо было сызнова взвесить. Для чего бы это? Да всё очень просто. Ведь мешок – это мера объёма, притом приблизительная, а пуд и фунт – точные меры веса. И если сдал мужик на помол, к примеру, два с половиной пуда зерна, то и муки он должен был получить столько же – два с половиной пуда, за вычетом десятой доли в уплату за помол; поэтому без весов на мельнице обойтись очень трудно. Встали они купцам Спиридоновым в немалую копеечку, но денег им было не жалко. Хороши были весы. Видом своим они напоминали двух огромных уток с чугунными поддонами на спинах, присевших рядышком – грудь в грудь, почти соприкасаясь своими красными клювами. Взвешивать на них можно было груз от четверти фунта до пяти пудов. На большой чугунный поддон, называемый грузовым, клали мешки, на другой, называемый гиревым, – гири весом от двух пудов до четверти фунта. Когда общий вес гирь сравнивался с весом мешков, красные клювы уток устанавливались точно напротив друг друга. После того оставалось только подсчитать сумму весов всех установленных гирь. Десятину же обычно отвешивали на ручных весах – безмене.
Однажды что-то случилось с весами, будто заклинило напрочь. Беда! Как без весов-то? Ну привёз старший Спиридонов из Плавска умельца-слесаря для починки, а Ивану с Зиной приказал присматриваться к работе умельца да и подсобить ему, коли нужда в том станется. «Вы, – говорит, – ребята сметливые. Авось скумекаете, как устроен механизм-то. Глядишь, другой раз, коль поломка случится, своими силами почините; а я вам за то по пятиалтынному в таких случаях платить обещаю каждому».
Братьям и самим в большой интерес узнать, как всё изнутри устроено в весах и отчего поломка произошла. Умельцу же городскому тоже подфартило с даровыми помощниками – чёрную работу можно переложить на случившихся подручных.
Как в народе говорится: «Дело мастера боится!» Дал ремонт весам слесарь да ещё и молодым мельникам охотно, будто гордясь своим знанием, попутно всё разъяснил.
– Ну вот и порядок! Теперь после ремонта полагается проверку весам учинить.
– Чего ж ещё проверять-то, поломку же устранили? – спрашивает слесаря Иван.
– Потому и надо, что влезли мы в нутро весового механизма, а это вещь тонкая. Весы работать-то будут, да равновес показывать станут неверно! А проверка проста. Давайте-ка поставьте на гиревой и грузовой поддоны по пудовой гире.
Поставили братья гири, а утиные носики не встали один напротив другого – стало быть, не показали, как ни странно, равновес.
– Вот видите: гири-то одинаковые, а весы показывают, будто на гиревом поддоне гиря тяжельше. Значит, занижать будут весы вес груза. Так, теперь добавьте-ка на грузовой поддон полуфунтовую гирьку, – приказал умелец-слесарь.
Зина положил полуфунтовку, и носики весов сблизились, но ещё не сровнялись.
– Ещё одну полуфунтовку добавь.
Зина добавил.
– О, вот и равновесие! – обрадованно произнёс мастер. – И что из сего следует?
На адресованный молодым мельникам вопрос Иван ответил молчаливым поднятием плеч, а Зина, улыбаясь во все зубы, сказал:
– А чёрт его знает, уважаемый!
– А из этого, молодцы, следует, что весы сейчас занижают каждый пуд груза аж на целый фунт. Понятно теперь?
– А то! – ответил Иван.
– Да чего уж тут не понять? Теперича всё ясней ясного! Чай, имеем соображение. Чай, не дурни мы с братом Иваном!
