Это было давно: Дневники. Воспоминания. Путешествия

Вена. Улица Грабен. Фото начала ХХ века

Наши вернулись часов в 11, но по их рассказам я не могла себе представить картину светящихся фонтанов, так хаотично и взахлеб они об этом рассказывали.

Следующее утро до самого обеда было посвящено осмотру художественных галерей. Так, галерея Лихтенштейна оставила во мне впечатление иллюстрации лекции Соколовского, но я думаю, что это и не могло быть иначе при таком беглом осмотре. Соколовский старался внести систему в наше обозрение; ему приходилось водить нас из зала в зал, возвращаться обратно, так как в этой частной галерее картины расположены по личному капризу ее владельцев. Илья Семенович в своих объяснениях опять подчеркивал не индивидуальные особенности творца той или другой картины, а его типичные черты. При таком осмотре у меня осталось в памяти мало интересного. Помню только портрет работы Рафаэля, поразивший меня соединением телесной и духовной красоты, и портрет молодого офицера на картине Рембрандта.

В другой галерее, Moderne gallerie, впечатление получилось иное. Здесь многое было понятно и без объяснений; например, великолепная статуя Менье «Молотобоец». А что было непонятно с первого взгляда, то Илья Семенович постарался заставить нас самих увидеть. Особенно помню картину «Поцелуй» незнакомого мне художника Климта. Когда мы вошли в небольшой зал, в котором в полуоборот к свету на отдельном мольберте стояла эта картина, то все невольно обратили на нее внимание, и у всех вырвался один и тот же вопрос: «Что это такое?» Представьте себе золотой фон, как на иконе, и на нем какие-то цветные пятна, в первый момент даже не дающие впечатление целого; Соколовский заставил нас всмотреться, и тогда на золотом фоне ясно выступили две фигуры: стилизованная фигура девушки с опущенными вниз руками, с полузакрытыми глазами, чистая и нежная, как весеннее дыхание ветерка, и рядом с ней фигура целующего ее крепкого, прекрасного, загорелого, темнокудрого юноши. И как-то понятен стал золотой фон чистой, юношеской, первой любви. Соколовский постарался дать нам почувствовать разницу между законченными, ясными картинами старой школы, и недоговоренными, туманными, стремящимися создать настроение картинами новейшего импрессионизма.

Когда мы говорим о такого рода искусстве, у меня в памяти встает когда-то виденная картина: темный-темный фон, на котором еле намечается фигура стоящей спиной к зрителю согнувшейся молящейся старушки; ее лицо, чуть-чуть повернутое к зрителю, освещено двумя мигающими перед иконой свечками. Образа ясного нет; все теряется во мраке какой-то ветхой, деревенской, еле освещенной желтыми огоньками свечей церкви. Но сколько здесь настроения! И прав был Соколовский, что такая незаконченная картина возбудит гораздо больше чувств; будет тянуть посмотреть на нее еще раз и еще раз; и даст больше ощущений и мыслей, чем чисто и красиво, даже изящно выполненная картина художников старой школы.

Вечером того же дня мы пошли в развлекательный район, который назывался Пратер. Мне уже нездоровилось, у меня болела голова, а между тем мне не хотелось пропускать что-либо из программы. С Татьяной вдвоем мы отправились в аптеку около Пратера. Аптекарь, без рецепта врача, не хотел дать нам ни фенацетину, ни пирамидону, ни кофеину и, наконец, в отчаянии воскликнул: «Да что же вы спрашиваете все то, что я не могу вам дать!» А когда мы ему сказали, что у нас дома в Петербурге и фенацетин, и пирамидон дают в аптеках без рецепта, он недоверчиво посмотрел на нас и объявил: «Но этого не может быть: ведь в России все гораздо строже, чем у нас». Наконец он дал какого-то порошка, от которого действительно головная боль немного прошла.

Весь вечер мы пробродили на народных гуляньях Пратера; ездили на американских горах, где на спусках визжали дружным хором все, кто там находился, и местные венцы, и мы; поднимались в вагончиках на колесе, откуда видно было почти всю Вену; жаль только, что уже темнело. Бродили между публикой; смотрели, как наслаждаются на качелях и взрослые, и дети. Мы сами веселились от души, а многие, как расшалившиеся дети, не прочь были прокатиться на американских горах по нескольку раз. Татьяна, боясь за мое здоровье, удерживала меня от этого второго катания; наконец, когда это ей не удалось, уселась в кабинке рядом со мной, чтобы держать меня, но оказалось, что держать пришлось мне ее. На одном из крутых спусков она посмотрела вниз, и у нее закружилась голова. Третий раз мы не поехали: благоразумие взяло верх. Когда нам наконец надоела сутолока, мы прошли длинную, почти темную аллею и очутились в первоклассном кафе, где за чашкой кофе слушали хорошую музыку. Музыки в Пратере было вообще очень много, и музыка неплохая. Мы веселились весь вечер.

Возвращались мы по подземной дороге, и в вагоне пели хором; выходило довольно нестройно, но все были довольны и веселы. Хорошо удалась только с первого же раза песня: «С Волги-матушки широкой», которая потом стала самой любимой песней нашей группы. Тогда, в тот вечер, в радостное настроение приводила сама возможность петь хором и не бояться при этом нарушить общественную тишину и спокойствие. Мы были похожи на вырвавшихся из-под не в меру строгой опеки детей, или на человека из анекдота, который говорил о своих парижских впечатлениях: «Говоришь себе на улице эгалитес, фратернитес[3]… и никто ничего!»

Памятник императрице Марии Терезии в Вене. Фото начала ХХ века

Александра Васильевна была весела, лицо ее светилось каким-то внутренним светом, и я с удовольствием смотрела на нее. Ее, очевидно, тоже возбуждала эта атмосфера, хотя в ее словах в тот вечер проскальзывали иногда и грустные нотки. Она, кстати, заметила, что наше приподнятое настроение возникло не по внутренним, а по внешним причинам – отсутствия запрещения. И как потемнело ее лицо, когда на предложение спеть революционную песню откликнулись не все сразу, а многие как-то по привычке боязливо осмотрелись. И какая боль была в ее глазах, когда в этой веселой атмосфере наидобродушнейший, но не чуткий Леонид Львович вздумал запеть: «Вы жертвою пали!» – «Товарищи! Эта песня здесь неуместна!» – прозвучал ее предостерегающий голос.

Следующее утро было посвящено внешнему осмотру города. Наш руководитель привел нас прежде всего на площадь к пышному памятнику Марии Терезии. Площадь представляет собой сад с множеством цветов, с бьющими там и здесь фонтанами, с усыпанными гравием дорожками. Вообще в Вене много цветов, очевидно, венцы любят их; и это придает городу отпечаток какого-то изящества. Даже фонари украшены цветами. Цветы и умело посаженная зелень является там прелестной декорацией ко многим памятникам. Площадь Марии Терезии с двух сторон замыкается двумя одинаковыми зданиями, двумя музеями; с одной стороны здание музея изящных искусств, с другой – естественно-исторического музея.

Затем мы прошли во двор королевского дворца, где в 12.30 ежедневно бывает смена дворцового караула – даровое зрелище, на которое сходится масса народу. Прошли мы и по чудной Ringstrasse, обращая внимание на замечательные здания оперы, парламента, университета, здание городской ратуши и изящнейшей Votivkirche[4]. Видели памятники Гёте и Шиллеру, поставленные один против другого. Около здания парламента наш руководитель обратил наше внимание на фонтан перед главным фасадом. В этом фонтане вода не меняется; все одна и та же вода в вечном движении поднимается вверх и падает вниз красивыми каскадами.

По ring-у мы вышли к Дунайскому каналу, несущему мутную-премутную воду; полюбовались на реку, посмотрели на поезд подземной дороги, так как в некоторых местах подземная галерея выходит у одной стороны реки на свет божий.

Побывали мы и в народном саду, где стоит памятник убитой императрицы Елизаветы – изящный, из белого мрамора, с большим вкусом декорированный растениями и цветами; перед ним – бассейн, с небольшими фонтанами, с массой водяных цветов.

После осмотра новой Вены мы отправились в кварталы старинного гетто (Yudenstrasse), узкие улицы которого до сих пор заселены евреями. На маленькой площади средневекового города стоит так называемый памятник чуме, памятник стихийному бедствию малокультурного человечества.

Наконец добрались до гигантского собора Святого Стефана. Внутри шла служба и, чтобы не мешать молящимся, мы были там недолго. Это чувство неловкости помешало мне запомнить внутренность собора. Наружный же вид его пробудил во мне то чувство величия и суровой красоты, которое часто является при виде именно старинных памятников. Прошедшей жизнью веяло от этих стен, от этих грубых скульптур, от кафедры снаружи церкви, с которой когда-то раздавались огненные слова проповедей.

Шёнбруннский дворец в Вене. Фото начала ХХ века

После обеда другой наш гид, г. Звездич, повел нас осматривать парламент, а перед этим он нас просветил по поводу сложного национального вопроса в австрийском парламенте, рассказал о различных народностях, населяющих разноплеменную монархию Габсбургов, желающих каждая говорить на своем родном языке и жить в своей культуре. Рассказал о дебатах в парламенте из-за этого даже тогда, когда вопросы не касались национальности. Социалистическая партия выдвинула экстерриториальное решение национального вопроса, и Звездич сказал, что, вероятно, социалисты выиграют. После этих разъяснений осматривать парламент было намного интересней. В зале заседаний, глядя на ряд статуй с суровыми лицами, олицетворяющих собой государственных людей старого и нового мира, мы представляли себе и сидящих против них на центральных скамьях социалистов, теперь творящих контуры будущей жизни человечества. Звездич обратил наше внимание на скульптуру наверху здания – колесницу, в которую запряжены четыре горячих коня. Ему кажется, что эта группа может служить эмблемой этого парламента.

Последний вечер в Вене мы провели в Шёнбруннском парке. Попали мы туда довольно-таки поздно, когда зоологический сад уже закрывался. Мы успели только заглянуть в него и дали друг другу слово, впоследствии, к сожалению, не исполненное, побывать в нем на обратном пути. Сам английский парк Шёнбруннского дворца не очень мне понравился; я не люблю гладко выстриженные деревья. Но все же очень красив был вид на фонтан и дальний павильон на горе (нас сняли на фоне этого вида), хороши расчищенные дорожки, по которым мы взбирались на эту гору. Вид оттуда, как с Воробьевых гор в Москве, открывает раскинувшийся внизу огромный город, как оказалось, лежащий в долине, а вокруг города – сплошной лес. Уже смеркалось, но этот прекрасный вид на город и лес остались в моей душе! Мы там долго стояли; картина постепенно тускнела, кое-где закрываясь туманом; начал накрапывать дождик. Мы с Александрой Васильевной стояли под дождем и любовались городом и спуском вниз по скату холма. Нас догнала Татьяна, мы стали спускаться вместе, но все же усиливающийся дождик нас прогнал под крышу.

Вечер закончился в зале какого-то ресторана тут же, около Шёнбруннского парка, где ужинали вместе две группы, наша и еще какая-то. После ужина наши руководители уговорили нас устроить совместную вечеринку и вместе попеть хором, но, к сожалению, вечеринка плохо удалась. Кто-то, кажется Дина Георгиевна, играла на рояле; одна из наших экскурсанток пела красивым контральто, но с цыганским надрывом, что мне очень не понравилось; потом мы спели несколько песен хором, но веселье не налаживалось, и мы заторопились домой.

25 июня был день переезда из Вены в Мюнхен. Мне с утра уже очень нездоровилось, а тут еще я страшно устала, когда бежала за проводником на вокзале, боясь от него отстать. Вышло это из-за того, что я с одним из наших старост должна была закупить на всех провизию на дорогу: как всегда, понадобился мой немецкий язык.

На границе Германии таможенный досмотр был поверхностный: чиновник накладывал значки часто даже не открывая чемоданы. Рядом со мной стояла девушка в полном альпийском костюме, который я тогда видела впервые; она просто протянула свою альпийскую сумочку и ей сразу же наложили значок. Но с Татьяной, тем не менее, произошла история: ее водили в таможню из-за нераскрытой коробки московских конфет, но когда узнали, что в группе 46 душ и рассчитали, что одна коробка конфет на 46 человек – это немного, отпустили с миром.

Я с жадностью смотрела в окно, когда поезд шел от австрийской границы к Мюнхену. Пейзаж менялся и из холмистой равнины превращался в горную страну. Я люблю горы, и поэтому, несмотря на усиливающее недомогание, не отрывалась от окна. На мгновение мелькнула снежная вершина, и я позвала Александру Васильевну подойти к окну. Оказалось, что она никогда не видела гор. Пока горы были не очень высокие с довольно-таки округлыми и мягкими очертаниями, но изредка попадались голые дикие скалы.

На станциях мы видели людей в горных костюмах; были и интеллигентные семейства, и одиночки, а иногда попадались тирольские горцы. На одной станции наша молодежь зазвала в вагон четырех тирольских парней-новобранцев в красивых национальных костюмах. Как они были хороши! Сильные, загорелые и веселые. Они пели под аккомпанемент какой-то переливающейся музыки, плясали, да так весело, что никто из нас не смог удержаться от смеха.

К концу нашего пути, к вечеру, мне сделалось очень нехорошо, и все наши, и Татьяна, и Мария Петровна, и Александра Васильевна очень внимательно и нежно старались мне чем-нибудь услужить. Я попросила Эфроса при распределении помещений, когда мы приедем, устроить меня куда-нибудь как можно скорее.

Поезд подошел к Мюнхенскому вокзалу. Здесь нас ждала такая сердечная встреча со стороны живущей в Мюнхене русской колонии. Этого, конечно, никто из нас не ожидал. Они к нам были так предупредительны и внимательны, что мы сразу почувствовали себя как дома, и все они стали для нас как давно знакомые, но уехавшие люди.

Меня, как больную, хотели поселить отдельно в какой-то пансион в комнате на пятерых вместе с нашими «слабыми» и «нервными». Мне они очень не нравились, особенно одна дама – декадентская, модернизированная фигура с красными накрашенными губами, томным взглядом и странными стилизованными туалетами. «Не надо, Наталия Николаевна, не ходите туда, здесь мы будем все за вами ухаживать», – просила Александра Васильевна; то же говорили Татьяна и Мария Петровна. И я осталась вместе со всеми в общежитии, куда мы пошли с вокзала пешком, предварительно отправив наши вещи на повозке.

Помещение для нас оказалось приготовлено на хорах большого зала евангелической гостиницы. Там стояло 25 кроватей с чистым бельем и умывальниками. Эта простая обстановка для меня и моих друзей была намного ближе и приятней, чем позолоченная мебель и неприличные картинки в прошлой гостинице. Нам сейчас же обещали ужин и чай, которому мы очень обрадовались.

Задушевный прием Мюнхенской русской колонии заставил почувствовать не только благодарность, но и чувство вины: ведь эти люди, из которых многие попали в чужую страну не по своей воле, относились к нам как продолжателям их борьбы, а мы были только сочувствующими обывателями. Мы с Александрой Васильевной очень хорошо поняли друг друга, когда она присела ко мне на кровать и поделилась этими своими чувствами. Меня же упорно преследовала мысль о Сереже – ведь он тоже где-то здесь, на чужбине.

Я была больна, у меня был жар около 39 градусов. И когда я рассказала Александре Васильевне о Сереже, – заплакала. Она постаралась меня успокоить, нежно поглаживая по голове, чутким сердцем своим понимая, что слов никаких не надо.

В этот же вечер я убедилась в наблюдательности Эфроса: к нему обратились товарищи из русской колонии с просьбой указать, кому из группы можно безусловно доверять, и он назвал между другими и Александру Васильевну. Помню ее удивленный взгляд, когда она мне это передавала, и ее слова: «Я не ожидала от Эфроса такого доверия и внимания». Вечером они с Марией Семеновной Адаменковой, с которой всегда жили вместе, ушли в гости; мне очень хотелось пойти с ними, но я была не в состоянии двигаться.

Я лежала наверху, на своей кровати, а внизу в зале проходила вечеринка, устроенная в честь нашего приезда. Из-за жара я все воспринимала как-то неясно и расплывчато. За мной, как внимательная няня, ухаживала Мария Петровна и поила меня чаем.

Я прохворала все 6 дней, пока группа находилась в Мюнхене, немного оправившись только к концу. Поэтому этот город для меня как бы пропал, но я его, можно сказать, даже полюбила по рассказам других, когда они возвращались вечером уставшие, но абсолютно довольные после бесконечных экскурсий по городу и посещений музеев.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

«У вас есть табак?» (нем.)

2

«Посадка!» (нем.)

3

От фр. égalité, fraternité – равенство, братство.

4

Вотивкирхе – храм римско-католической церкви, построенный в стиле неоготика в честь спасения императора Франца Иосифа при покушении 18 февраля 1853 года.