Читать книгу Княжна (Владарг Дельсат) онлайн бесплатно на Bookz (3-ая страница книги)
bannerbanner
Княжна
Княжна
Оценить:
Княжна

3

Полная версия:

Княжна

– Пять лет… – шепчу я. – Значит, всё равно убили бы…

– Вилами закололи бы, – любезно информирует меня Смерть. – Так что мучилась ты меньше, чем отмерено тебе, за то и будешь наказана.

– За что? За что? – выкрикиваю я. – Родители отослали! Рыцарь оказался подлецом! За что?

– За то, что ты есть, – страшновато ухмыляется она. – Ну да отмерен тебе путь в школу Ведовства, однако для начала выжить тебе надобно.

– В какую школу? – удивляюсь я, но ответа нет.

– Ступай, княжна, – напутствует меня усмехающаяся Смерть. – И помни: тебе выжить надобно, для того чтобы ведуньей стать. А пока…

Она бьёт своей косой оземь, отчего всё вокруг темнеет, мне становится вновь страшно и как-то голодно, но не так, как в пост, а как перед обедом, то есть терпеть можно. Я осознаю себя лежащей на чём-то мягком…

Партизаны

Я осознаю себя лежащей на чём-то мягком. Открыв глаза, понимаю, что лежу на краю села. Кажется, это называется «околица», хотя я не уверена. Медленно поднявшись, понимаю: я изменилась, как и наряд мой. Теперь на мне простое платье серого цвета, хлопковое или даже ситцевое, вокруг слегка прохладно, но не так, как в спальне, а сама я, по-моему, младше стала.

Кто я и где нахожусь, совсем не понимаю, нет у меня понимания происходящего, поэтому я медленно бреду в сторону села или деревни, ведь разницы я не знаю. На улицах ни человека, то там, то тут валяются мёртвые собаки, отчего становится всё страшнее. Я уже почти дрожу, но ноги меня сами несут в сторону чёрного дымящегося строения. В воздухе запах дыма и чего-то ещё, сладковатого такого.

Я подхожу к строению, когда одна из стен падает внутрь, подняв клуб пепла. Заглянув внутрь, вижу много пепла, а ещё что-то белеющее из-под него. Не в силах сопротивляться своему желанию, я тянусь к этому белому, сбрасывая с него пепел, и в следующее мгновение, осознав, что вижу, начинаю громко визжать. Изо всех сил я визжу, но никто не отвечает мне. А передо мной в недогоревших обрывках ткани лежат кости в пепле. Белёсые кости буквально светятся сквозь усыпавший их пепел. Тут бы мне и проклясть биологиню, но сути это не изменит – здесь сожгли людей. Кости на людские похожи, прямо как на том самом скелете, что нам во втором классе показывали.

Довизжав, я понимаю: надо найти еды и идти по дороге, чтобы найти других людей. Наверняка здесь побывали революционеры, ведь никого страшнее я не знаю. А ещё понять, почему у меня изменился голос, руки и платье. И как именно они изменились. Я поворачиваюсь, собираясь пойти по домам, при этом моим ногам явно дорога знакома, поэтому я просто потерянно бреду. Осознать увиденное у меня просто нет сил.

Войдя в какой-то дом, я застываю прямо напротив входа, ибо вижу на стене отрывной календарь. Обнаруженные на нём цифры просто не могут быть правдой, потому что отстоят от известных мне на двадцать пять лет. На календаре – двадцать четвертое сентября сорок второго года. Я смотрю, не отрывая взгляда, а затем опускаюсь на пол, чтобы не лишиться чувств.

Как такое может быть? Я сейчас должна быть глубокой старухой, а не маленькой девочкой! И что произошло? Почему? Ответов на эти вопросы у меня нет, зато, поднявшись, я обнаруживаю зеркало. Из зеркала на меня смотрит кофулька лет восьми, наверное, в простом платье, с испуганными глазами и явно недавно плакавшая. Светлые волосы выбились из косы, что заставляет сердце ёкнуть, ибо было бы мне за такое… Голубые глаза наполнены страхом.

В первую очередь я переплетаю волосы, чтобы не быть выставленной на посмешище, хотя я уже явно не институтка. Я, похоже, сирота. Опять никому не нужная и никому не важная. Но я в доме, и мне нужно решить: я остаюсь тут, или же иду к людям? Оставаться боязно, вдруг опять злые революционеры нагрянут. А у людей тоже, я же ничего кругом не знаю…

Наверное, раз я изменилась, то как княжна уже не выгляжу, надо ещё не вести себя так же, и тогда революционеры не будут меня есть? А может быть, это не революционеры, а кто-то более страшный? Но кто может быть страшней революционера? Почему-то мне не хочется знать, но, скорее всего, придется. Тогда мне нужно найти съестного, поесть самой и взять с собою, ибо кто знает, где найду я людей и насколько это будут люди. Не приведи Господь революционеры. Хотя сюда они скорей придут, значит, надо спрятаться.

Как-то необычно я рассуждаю, но спрятаться надо, а то появится ещё такой «рыцарь», чтобы попользовать невинную девицу и неведомо что со мной сделать ещё. Если календарь не обманывает, то я вокруг не знаю ничего, что люди сразу увидят. Значит, вспомню, каково мне было в институте первые месяцы и буду вести себя так же. Глядишь, и не будут мучить сиротку.

В доме, выглядящем так, будто тут толпа злыдней топталась, я нахожу платье, вполне мне по росту, затем суму и немного хлеба. Ещё нужно водицы набрать, но с колодцем я не справлюсь, потому решаю идти, как есть. Обуви у меня нет, но то дело привычное, потому как по снегу мы голыми ступнями бегать повинны были, справлюсь как-нибудь.

Вот только по дороге я не хочу идти, а то вдруг революционеры… Пойду-ка я сквозь лес, по тропинке приметной, а раз есть тропинка, то и люди найдутся наверняка, ведь кто-то её протоптал? Так думаю я, желая уже покинуть страшное жилище. Идти по другим домам не решаюсь, пуста деревня, совсем пуста, отчего боязно мне до дрожи. Проверяю ещё припасы, обнаружив луковичку и пару клубней картошки. Готовить их я не умею, но и так сгрызу, наверное.

И вот выхожу я из дома, чтобы направиться по виднеющейся средь деревьев тропке. Оставляя позади совершенно мёртвую деревню, я иду вперёд. В лесу пенье птиц, отчего я часто замираю, потому как не бывала я никогда в таких местах. Наверное, потому и устаю довольно скоро, решив присесть, передохнуть. Вокруг так тихо, хотя слышится похрустывание веток, а ещё пичуги разные поют, но нет никаких следов страшных революционеров, да и людей в целом.

Несмотря на то, что я к людям собралась, но пугают меня они… Вот доверила я себя поручику, а он подлецом оказался. Откуда мне знать, может, они все такие и любая встреча грозит мне бесчестьем. Как это узнать? Нет ответа на сей вопрос.

Посидев немного, я поднимаюсь, чтобы двинуться дальше по тропинке. Отчего-то устаю я быстро, да и страх больно кусает изнутри. Я совсем одна в непонятном месте, за моей спиной деревня, увиденное в которой я ещё не осознала даже. Я действую, куда-то иду, что-то ищу, но не понимаю совсем ничего, будто кто-то ведёт меня. А может, сам Господь хочет мне помочь спастись?

Подумав так, опускаюсь на колени, чтобы поблагодарить Господа за заботу обо мне грешной. Возможно ли так, что жизнь девочкой из черни… то есть народа, окажется лучше жизни княжны? Ведь, если я правильно помню, у них не было таких правил. Или я что-то не так поняла? В любом случае пока нужно идти вперед и надеяться на то, что меня защитит если и не пол, то хотя бы возраст. Очень уж напугал меня тот косматый, в который раз меня уже пугают… Может быть, лучше было бы в монастырь, но сейчас уже поздно о том говорить.


***

На третий день мои силы заканчиваются. Вчера не стало хлеба, который я растягивала, как могла, уже и картошку сгрызла, а ягоды трогать боюсь – не знаю, насколько они съедобные. А ещё – ничего не меняется, я будто на месте стою. И вот у меня просто заканчиваются силы. Сначала я плачу, а потом ложусь среди корней дерева какого-то и просто засыпаю.

Просыпаюсь оттого, что меня кто-то гладит. Очень ласково гладит по щеке, а я вдруг пугаюсь – вдруг это очередной «рыцарь». Вскинувшись, впрочем, вижу даму… Ну, девушку в необычной одежде. Она старше той меня, что была в институте, значит, выпускница уже, и я обязана подчиниться её указанию. Но она ничего не указывает, только ласково гладит.

– Тихо, тихо, – увидев, что я страшусь её, говорит незнакомка. – Я своя, Лидой меня звать, а тебя?

– Лада, – тихо отвечаю я, проглотив в последний момент «княжну», потому что вдруг она революционерка, откуда мне знать?

– Какое красивое имя, – ласково улыбается она мне. – Пойдёшь со мной?

– Ты меня есть не будешь? – так же тихо спрашиваю я, а она, посмотрев на меня, лезет в карман на груди и достаёт оттуда… хлеб.

– Вот, поешь, – протягивает она мне эту драгоценность. – Я не буду тебя есть, маленькая. Пойдём?

Встаю я с огромным трудом, держась за ствол. Сжав зубы, пытаюсь сделать шаг, но чуть не падаю, а в следующее мгновение оказываюсь у Лиды на руках. Она уговаривает меня не бояться и потерпеть, потому что там, куда она меня несёт, мне точно помогут. И мне почему-то хочется ей верить. Возможно, я просто устала, или же мне уже всё равно, но отчего-то мне хочется довериться этой необыкновенно ласковой старшей девушке.

– Ва-а-ань! – зовёт оно кого-то, и, кажется, кусочек леса придвигается ко мне. – Винтовку возьми-ка!

– Дитя… – удивлённо говорит кто-то, кого я боюсь. – Откуда она?

– Да понятно откуда, – тяжело вздыхает Лида. – Вишь-ка, всё платье в пепле… Как бы не на её глазах.

– Звери сущие, – вторит ей лес, и я согласна с ним.

Меня несут, но я не вижу куда. Вцепившись в одежду старшей девушки, просто зажмуриваюсь, чтобы не видеть того, что ждёт меня, ибо в спасение своё мне верится с трудом. Но несёт Лида меня аккуратно и всё уговаривает немного потерпеть. За то, чтобы она не выпускала меня из своих таких ласковых рук, я на всё согласна. Хлеб, данный мне, я съедать не спешу, а только сосу его, засунув в рот, отчего мнится мне, что голод отступает.

Нас к подобному никто не готовил и не учил, отчего чувствую я себя совершенно растерянной, решив довериться той, кто по-доброму со мной обходится, хоть это и необычно. Но меня несут куда-то, скрипят сучья, а потом вдруг становится слышен гул множества голосов, отчего я сжимаю кулаки, сильнее вцепляясь в незнакомую одежду Лиды.

– Здравствуй, Лида, – слышу я улыбку в новом голосе, звучащем совсем рядом. – Кто это у нас тут такой испуганный?

– Это Лада, тётя Зина, – откликается Лида. – В лесу нашли, только помыть бы её, но…

– Ох, маленькая, – я слышу ласку в этом голосе и распахиваю глаза, чтобы обнаружить себя в какой-то маленькой комнате.

Здесь земляной пол, да и стены, кажется, тоже. На двух лежанках, застеленных грубым покрывалом, как в институте, пусто. Лида держит меня в руках, сидя на стуле, а напротив неё сидит пожилая женщина. Вот она смотрит на меня так добро, даже не пытаясь забрать у девушки, что я всхлипываю. На меня никто так никогда не смотрел, совсем никто. Не обнимал, не гладил, не…

– А вот мы Ладушку сейчас помоем, переоденем, – улыбается мне тётя Зина. – Затем покормим, и поспит наша маленькая, пока Лида по делам походит. Доверишь мне?

– Доверимся тёте Зине? – спрашивает меня Лида. – Она хорошая, не будет тебя обижать, честно-честно.

Как-то совсем это по-детски звучит, но и я понимаю: взрослые всё равно сделают так, как посчитают нужным, и права голоса у меня нет. Я слышу, что говорят они совсем иначе, чем нас учили, значит, надо больше перенимать их манеру речи. А женщины говорят промеж собой, что от испытанного я могла и память потерять, что кажется мне выходом. Ведь происходящего вокруг я совсем не знаю, а такое объяснение намного лучше, чем любое другое.

Попрощавшись со мной и обещавшись вскорости быть, Лида уходит, а я остаюсь лежать в руках никуда не спешащей тёти Зины. Это женщина в возрасте, почти старуха, волосы её седы, глаза зелены, одета она в просторное простое платье серого цвета. Она очень улыбчива и сейчас просто даёт мне возможность к ней привыкнуть.

– А куда пошла Лида? – спрашиваю я, сразу же узнавая кучу непонятных слов.

Увидев, что я ничего не понимаю, тётя Зина начинает рассказ о том, что происходит вокруг, и получается у меня, что война не заканчивалась. Почему-то, говоря о столице, тётя Зина говорит совсем не о Петрограде, а о Москве. И вот эту Москву немец взять не смог, взамен принявшись убивать русских и всех других на тех землях, что захватил. Но те не стали, подобно баранам, ждать, а, подобно Денису Давыдову, принялись действовать. Лида, тётя Зина и другие – они партизаны, а вокруг немцы, желающие их убить.

Я не понимаю, как культурный, рыцарский народ смог опуститься до такого, но теперь именно немцы убивают таких, как Лида, тётя Зина и я, просто за то, что мы существуем. Мы для них животные. И вот этого понять я не в силах совершенно. Выходит, что за четверть века без Императора люди озверели, а враги оскотинились. И теперь, если попадусь, меня убьют. Могут просто убить, а могут собакам скормить.

И хотелось бы не верить, но тётя Зина говорит обо всём таким обыкновенным голосом, как будто для неё это положение вещей вполне обыденно. Слышать это невозможно, совершенно невозможно для институтки. Но я уже не совсем институтка, ведь я познала отказ от меня матушки и батюшки да подлость того, кто повинен был рыцарем быть. Русский офицер показал себя подлецом.

Увидев, что я успокоилась, тётя Зина велит кому-то бадью подать, а затем, аккуратно раздев меня, принимается купать. Несмотря на то, что в моих силах проделать всё самостоятельно, она не позволяет мне этого, обращаясь со мной, как с малышкой. И оттого как-то очень тепло и хорошо мне делается. Спокойно на душе становится от тёплых ласковых рук, к которым я буквально льну. Так приятно, оказывается, когда обнимают…

Мама Лида

Меня называют Ладушкой и обнимают. Это так приятно и как-то очень тепло, что я даже расслабляюсь внутренне. Убедившись, что я не знаю ничего из происходящего, надо мной почему-то совсем не смеются, хотя я и готова к тому, ведь в институте я точно стала бы объектом насмешек, – вовсе нет! Мне рассказывают, со мной занимаются. А ещё оказывается, что у партизан дети есть, и вот они «берут шефство» надо мной. Что это такое, я с ходу не понимаю, но мне объясняют.

– Ты многое забыла, – сообщает мне строгая девочка двенадцати лет по имени Вера. На шее у неё повязан красный галстук, явно с каким-то смыслом, но я просто не ведаю, с каким. – Мы тебе всё расскажем, что-то даже покажем и вспомнить поможем.

– Колотить будете? – обречённо спрашиваю я, но Вера так явственно удивляется, а потом другие дети обступают нас, принявшись рассказывать.

И вот тут я понимаю, что нам лгали. Всю нашу жизнь в институте нам просто лгали, или же Смольный институт был в какой-то другой России. Они совсем не выглядят бедными или забитыми, а рассказывают такие вещи, которых я себе доселе и не представляла. А ещё… Внезапно выясняется, что в Смольном институте нас наукам не учили вовсе, но вот узнав, что я умею шить, меня приставляют к делу. Не заставляют, а просят о помощи, отчего я много плачу.

Я очень много плачу здесь первые дни, потому что не представляю такого тепла к совершенно чужому человеку, а для этих людей я будто родная, особенно для Лиды. Мне иногда так хочется, чтобы она была родной на самом деле. Возникшее странное желание назвать её мамой я подавляю с трудом, а Лида заботится обо мне, как никто и никогда! И тётя Зина ещё – она столько сказок знает! Я последнюю сказку слышала очень давно, а она сажает нас, младших детей, подле себя и рассказывает сказки. И Лида ещё…

Моё сердце каждый раз замирает, когда Лида «на задание» уходит. Ни учиться, ни есть, ни спать не могу, просто сажусь и жду её. Могу и весь день прождать, чтобы затем кинуться навстречу ставшей такой родной девушке. И она принимает моё… обожание? Нет, это совсем не то обожание, что было в Смольном институте, я просто чувствую Лиду родной.

А ещё песни… Господи, какие у них песни! И народные, и не только, яростные, зовущие на бой, отчего я постепенно забываю то, чему меня в Смольном институте учили, уже с удовольствием запевая с другими ребятами эти необыкновенные песни. Потому что я здесь получаюсь не одна – рядом друзья и подруги. Тётя Зина и Лида, которую мне всё чаще хочется назвать даже не матушкой, а мамой.

Я и не знала, что такое настоящая мама. Мне это здесь показали. Женщины отряда, ласковые со своими детьми, но и строгие, когда нужно, они показывают мне, какой должна быть мать, и я вижу всё это в Лиде, начав её про себя называть мамой, – ведь, получается, у меня никогда такого не было. Никогда не было той, что готова на многое ради меня. Чтобы я жила, улыбалась и задавала глупые вопросы. Как объяснить сие, как рассказать? Нет у меня подобных слов, не научили меня этому.

Я обживаюсь в отряде. Партизаны борются против зверей, которым надо, чтобы не было славян. Мы сейчас в Белоруссии, её называют по-разному, да и язык разный у партизан, но я стараюсь запомнить побольше. А ещё меня расспрашивают о «родной» деревне, но я почти ничего не могу рассказать, потому что даже названия её не знаю. Да и где бы я увидела его? Но на меня не сердятся, не ругают, не наказывают, только гладят и обнимают, отчего хочется плакать.

– Вишь-ка, Вера, сиротинушка наша Ладушка потеряла всех, значит, – слышу я объяснения тёти Зины. – А детям очень нужно, чтобы их любили.

Это объяснение заставляет меня задуматься. Я вспоминаю Смольный институт и не понимаю, за что нас лишили родительской любви. Получается, права тётя Зина – мы сиротами все там были даже при живых родных. Отдать своё дитя… И тут я начинаю расспрашивать о том, насколько нормальной была моя прошлая жизнь. Я спрашиваю и Веру, и тётю Зину, не выдавая впрочем, что жизнь была моей, но им объяснения не нужны.

– Дяденька комиссар, – обращаюсь я ко второму человеку в отряде, никогда не отказывающему в разговоре. – А правда ли, что бывают подсадные революционеры?

Мне совестно, конечно, обманывать, но он объясняет себе сам, поэтому рассказывает мне историю Революции. Вот прямо так, с большой буквы, и уж как хорошо говорит, я всё с первого раза понимаю. Вот просто всё-всё понимаю, отчего мне становится спокойно на душе, но при этом я осознаю, что вся история с литературой очень дурно выглядит.

Смольный институт – закрытое ото всех заведение, как я смогла попасть на собрание, когда нас не выпускают никуда? Откуда взялась литература, если сторожа не спят? А комиссар рассказывает историю одной революционерки, которой сначала подбросили литературу, а потом заперли в тюрьме с мужчинами, заплатив тем за надругательство. Нехорошим людям нужны были деньги от родителей девушки, не наложившей после себя руки, а ставшей какой-то «бомбисткой». Она убила всех обидчиков своими руками. Эта история так созвучна моей… Ведь батюшка очень богат, а всё случилось в январе, значит, могло и со мной быть подобное…

Здесь, в отряде, необыкновенные люди, и у меня появляется настоящая мама. Лида меня принимает, как собственное дитя, как другие женщины своих. Но и меня не отделяют от других детей, заботясь так же. И это просто необыкновенно, потому как такой жизни я и не знала никогда, желая здесь навсегда остаться. Но вот один случай…

– Ладушка, не плачь, – останавливает меня тётя Зина, когда я бросаюсь навстречу носилкам, в которых лежит бледная Лида.

– Мама! – кричу я, не помня себя. – Мамочка, не умирай!

– Тише, маленькая, тише, – успокаивают меня, а я даже не плачу, я реву просто от страха потерять Лиду.

– Я не умру, малышка… – сквозь силу произносит мама Лида.

Я сижу с ней день и ночь, потому что увести меня просто невозможно, ухаживаю за своей… мамой. Я теперь понимаю: Лида – мама! И я не дозволю, чтобы она умерла. Когда она спит, я тихо молюсь, прося Господа об исцелении. Тётя Зина гладит меня, а я всё молюсь и плачу, а потом, когда та просыпается, вытираю слёзы, помогаю с повязками и кормлю самого близкого своего человека. Мою обретённую маму.


***

Поправившись, мама Лида меня гладит, берёт с собой, рассказывая о ягодах и грибах окрест. Она полностью принимает тот факт, что она моя мама. Моя речь меняется, я уже не стремлюсь говорить исключительно правильно, потому что все вокруг иначе же разговаривают, а отличаться прямо настолько мне не хочется. Желания у меня совсем другие – быть рядом с мамой, помочь ей, да и остальным. Хотя в этом отношении всё в порядке – я штопаю и шью одежду для своих товарищей из отряда, даже и не задумываясь, что делаю. Вышивать тут не нужно, а вязать не из чего, так что хоть в чём-то я в помощь.

– Какая молодец, Ладушка! – тётя Ира искренне меня хвалит. – Так аккуратно подшила! Просто умница!

Попробовала бы я в институте неаккуратно заштопать чулок. Стояла бы за чёрным столом под насмешливыми взглядами, пытаясь не сгореть от стыда. А тут меня совсем не ругают, а только хвалят. За что угодно хвалят! И от этого я себя совсем не ощущаю неправильной, а вовсе наоборот, мне очень тепло и хорошо, и работать хочется больше, только чтобы похвалили, потому что это так волшебно!

Время пролетает как-то очень быстро, вот уже и зима наступает. Откуда-то появляются тёплые вещи даже для меня, и в них действительно тепло! В землянках тоже тепло и как-то очень уютно, а к нам приближается сорок третий год двадцатого столетия. Все мечтают о том, как однажды придёт Победа, а я, став ощутимо младше, вижу её уже высокой статной дамой, что войдёт в нашу с мамой землянку, возьмёт нас обеих за руки и отведёт в волшебную страну, где нет ни врагов, ни палачей, ни карателей.

Я уже очень хорошо представляю себе, что это такое – каратели, палачи, фашисты. Мне мама, ребята и дяденька комиссар уже всё рассказали. Да, я стала младше, но пока меня тут не было, на землю звери пришли. Я теперь знаю, какие они, эти звери, чего хотят и почему им попадаться нельзя. Какой же дурочкой я была, когда думала, что революционеры страшные…

Немцы перестали быть культурными людьми, принявшись убивать всех, кто на них не похож. Они хотят убить и нас, и маму Лиду, и тётю Зину, но не за что-то, а просто так. Вот хочется им, и они мучают, жгут, убивают… У Веры, которая пионерка, это такая организация, маму насмерть забили на её глазах, она сама едва убежать сумела. Когда Вера мне рассказывает о палачах, у неё глаза очень страшные становятся. Для неё немец только мёртвым может быть. Только мёртвым. От этих рассказов ужасом пробирает меня всю.

Но время идёт, я втягиваюсь в размеренную жизнь отряда, уже зная, что рождества и дня ангела здесь боле не празднуют, зато Новый год стал уже основным праздником. А ещё с Господом у партизан непросто всё. Молиться умеют, но… я понимаю их. Как же Господь Бог допустил такое? Как? В своих молитвах я молю Его защитить мамочку, хоть и понимаю, что от зверей наш добрый бог не спасает почему-то. Батюшки тут нет, спросить некого.

Новый год наступает очень для меня неожиданно. Мы, дети, все вместе украшаем ёлочку. Шаров красивых у нас почти что и нет, зато есть бумага, можно фонариков наделать, а ещё патроны, гильзы. Из них тоже украшения получаются красивые. Я замираю в предвкушении, потому что этот праздник для меня становится таким впервые. Мы идём вокруг ёлочки в хороводе, а потом выходит Дед Мороз! Он совсем такой, каким я представляла его себе. Расспрашивает каждого, дарит подарки и сладость ещё протягивает, а я просто плачу, потому что волшебство же настоящее. Так подумать, вокруг война, бродят страшные, дикие звери, а у нас тут самое настоящее волшебство.

Я получаю пуховый платок от мамочки. Господи! Мне мамочка дарит платок для того, чтобы я не мёрзла! Она меня от холода защитить хочет, а я не могу сдержать слёз, вспоминая холодные спальни института или бег голыми ногами по снегу. Но мама, настоящая, волшебная мамочка желает, чтобы я не замёрзла. Господи…

А дядя комиссар дарит мне… куклу. Кажется, это моя первая в жизни кукла, совсем как настоящая девочка. Она смотрит на меня, а я на неё, понимая, что холоду больше нет места в моём сердце. Волшебный, просто необыкновенный праздник будто вытесняет кошмары из моего сердца, а я прижата к мамочке, потому что раньше такого не знала.

– Садитесь за стол, – улыбается тётя Зина.

Стол ломится от угощения, но именно в этот день я узнаю волшебную сладость, коей никогда не пробовала раньше. Кажется, обычный хлеб, на нем масло и сахар, но он будто волшебный, гораздо сказочнее любого эклера либо торта, коих в нашем меню и не было – только в мечтах. А тут хлеб, масло, сахар – и мамочка рядом, гладящая меня, улыбчивая. Мама…

Наутро, когда праздник закончился, я была вся под впечатлением, не в силах прийти в себя. Во сне рядом лежала и кукла, как воплощение праздника, а совсем рядышком мама. Это навсегда стало символом счастья для меня.

На следующий день мамочка вновь уходит на задание, а я сижу, молясь о ней. Все уже знают, что, пока она не вернется, меня лучше не трогать, потому как все мои мысли – там, с ней. Я просто не могу иначе.

– Лиду больше не посылать, – слышу я строгий голос за собой и, ойкнув, поворачиваюсь.

За мной стоит дяденька командир и комиссару что-то говорит. Я прислушиваюсь, начиная улыбаться, – они обо мне заботятся! Я им никто, а они тревожатся, потому как, если что с ней, я погибнуть могу же! Я уже хочу возразить, сказать, что всё понимаю и смогу ждать маму, сколько нужно, но командир просто качает головой, заставляя меня всхлипнуть. Они здесь волшебные все.

bannerbanner