скачать книгу бесплатно
Приключения Робинзона Крузо. Перевод Алексея Козлова
Даниэль Дефо
Новый перевод Алексея Козлова знаменитого романа Даниэля Дефо «Приключения оказывается на необитаемом острове, Вопреки всем обстоятельствам Робинзон успешно приспосабливается к новым условиям жизни, неистово борется за своё место под Солнцем, пока наконец вместе с добрым туземцем Пятницей и попугаем Попкой не возвращается в лоно английского буржуазного общества, где восстанавливает утраченные социальные позиции и богатство.Книга, веками согревавшая души множества английских интеллектуалов.
Приключения Робинзона Крузо
Перевод Алексея Козлова
Даниэль Дефо
Дизайнер обложки Алексей Борисович Козлов
Переводчик Алексей Борисович Козлов
© Даниэль Дефо, 2023
© Алексей Борисович Козлов, дизайн обложки, 2023
© Алексей Борисович Козлов, перевод, 2023
ISBN 978-5-0055-6266-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Книга Первая
Я родился в 1632 году в древнем Йорке, в очень, приличной, надо сказать, семье, члены коей были впрочем, не местными аборигенами, а пришлыми: мой отец уходил своими корнями в Бремен и поначалу поселился в Гулле, где благодаря успешной торговле нажил вполне сносное состояние. Как только он бросил вести дела, так переехал в Йорк и женился на моей матери, носившей фамилию Робинзон, очень уважаемую в тех краях. Меня часто и называли Робинзоном, а мой отец был по фамилии Кретцнер, вот почему я получил двойную фамилию Робинзон-Кретцнер, но из-за обычного в Англии обычая неимоверно коверкать слова, не только все остальные, но и мы сами в конце концов привыкли прозываться, а после даже стали и подписываться как просто Крузо. Все мои знакомые так меня всегда и величали.
У меня было два старших брата, один из них служил в Английском пехотном полку, расквартированном во Фландрии под командованием знаменитого полковника Локхарта. Там он дослужился до чина подполковника и был благополучно убит наповал в битве с испанцами при Дюнкирхене. Что случилось со вторым моим братом, мне вообще ничего не известно, как в дальнейшем моим бедным родителям ничего не было известно обо мне. В общем, наша семья была отягощена определёнными, специфическими традициями.
Будучи третьим, самым младшим сыном, я оказался совершеннейшим профаном в торговле, которой с большим успехом промышлял мой отец, ни к каким ремёслам никаких способностей не проявил, и потому с раннего детства моя голова была забита самой фантастической белибердой. Мой отец, находясь в весьма преклонных годах, всё-таки сумел дать мне ровным счётом тот багаж знаний и уровень образования, какой может получить молодой повеса, воспитывающийся дома и иногда шутя посещающий городскую школу. Он прочил мне блестящую будущность в качестве адвоката, в то самое время, когда я я бредил одним только морем и путешествиями. Моё страстное увлечение морской стихией, вопреки многочисленным мольбам моей матери и вопреки планам и воле моего отца, в конце концов с такой силой объяло меня, что выглядело каким-то непреодолимым родовым роком, с детства приклеившимся ко мне и железной рукой направлявшим меня к грядущим бедам и горестям, финалом которых был мой дальнейший печальный удел.
Мой отец, человек по виду очень здравый умом и рассудительный, втайне догадывался о моих планах, и в попытке вернуть меня на путь истинный, никогда не прекращал своих наскоков, дабы отвратить меня от моих зловредных намерений.
Как-то рано утром он вызвал меня в свою келью, где отсиживал срок своей жизни под охраной подагры и цветущего маразма, и стал горячо убеждать отказаться от безумной затеи, смертельно угрожающей моей будущности.
Он стал допрашивать меня, есть ли другие причины, кроме моего безумия, толкающие меня к тому, чтобы навеки покинуть отцовский дом и родную страну, где у меня всё в шоколаде, и где есть все возможности честным трудом нагрести себе приличное состояние, чтобы в итоге к семидесяти годам спать до обеда и вести лёгкую жизнь в своё удовольствие.
Он сказал мне, что только пасынки Фортуны, разорившиеся в результате собственной глупости с одной стороны, а с другой – шалопаи и лоботрясы, ни разу не взявшие в руки святую «Библию», вкупе с легкомысленными искателями приключений и безумными честолюбцами, готовы рискнуть жизнью и пуститься на свой страх и риск в подобные авантюры, навсегда потеряв возможность вести высокоморальную, нормальную, человеческую жизнь, идущую по естесственным природным законам.
«Хорошенько запомни, сынок: во-первых, тебе это не по плечу, как говорится, не по Сеньке шапка, а во-вторых, твоё происхождение и воспитание таковы, что одно это намерение способно унизить тебя до состояния простолюдина! Твой удел – разумная золотая середина. Именно золотая середина знаменует вершину жизненного преуспеяния! Весь мой жизненный опыт научил меня тому, что лучшей позицией в жизни является та, которая ведёт к обретению материального благополучия. Золотая середина избавляет человека от унижений, гонений и тяжёлого физического труда, а также от несчастий, которые довлеют над низшими слоями общества, в этом состоянии нас не может обуять гордыня и не развращает излишняя роскошь, чреватая кичливым себялюбием, и сюда не вторгается разъедающая душу зависть.. Здесь начинаешь ценить тихое, спокойное счастье, ибо ты понимаешь, сколь многие, не достигшие такого состояния, завидуют тебе! Даже короли нередко сетуют на терзающее их беспокойство и тяготы, связанные с их статусом, ты даже не можешь себе представить, сколь часто они жалуются на Провидение, поставившее их лицом к лицу с двумя крайностями – абсолютной властью и полным ничтожеством, к тому же истинные мудрецы утверждают, что золотая середина – вершина человеческого счастья, поскольку самое желанное в жизни – избегнуть как крайней нищеты, так и незаслуженного богатства.
Приглядись сам, и ты увидишь, что ударам судьбы подвержены люди всех сословий – и бедные, и богатые! Что же касается среднего класса, то несчастья настигают их гораздо реже, и превратности судьбы чаще обходят их стороной, избирая своими жертвами только бедных и богатых, да и хвори, телесные и душевные, гораздо реже заходят в их дома, нападая чаще на богатых с их причудами и пороками и на бедных с их тягостным трудом, недостачами, дурной едой, а порой даже голодным и холодным существованием, которые сами по себе являются злачной средой для тяжёлых болезней. Золотая середина – надёжная основа для расцвета человеческих талантов и добродетелей, обеспечивая доступность разумных удовольствий, таким образом, покой и доступность необходимого – самые надёжные спутники счастливого существования. Умеренность, разумное воздержание, здоровый образ жизни, доброе отношение к окружающим, интерес к общению, достойное времяпровождение и разнообразные удовольствия всегда гарантированы золотой середине. Поклонник золотой середины проводит свою жизнь в приятной расслабленности, и завершают свою жизненный пусть с чувством исполненного долга и спокойной совести. Невыносимый труд не изнуряет ни руки, ни голову такого человека, ему неведомы тяготы раба в погоне за куском хлеба, он не слабеет от горестей, которые лишают человека покоя и сна, не гложет разъедающая душу зависть или неумеренная жажда чинов и славы, довольный всем, он легко скользит по жизни и приятен свету, ощущая вкус от удовольствий и удовольствие от самой жизни, в которой нет привкуса горечи, и живя по таким законам, человек только увеличивает своё счастье, и всё больше получает наслаждение от своего счастья и довольства.
После этого вполне дружелюбно отец посоветовал мне прекратить артачиться, и прекратить искать на свои мягкие места приключений, чему вполне способно посодействовать дарованный мне от рождения статус.
«Тебе не надо ломать голову в поиске хлеба насущного, а я – твой отец, уж постараюсь помочь тебе достичь состояния, которого ты достоин. А если ты в итоге так и не станешь счастлив и успешен, и фортуна отвернётся от тебя, тогда пеняй на себя и на свои собственные ошибки, тут уж я умою руки, и ни за что отвечать не намерен. Мой отцовский долг, который состоял в том, чтобы предостеречь тебя от того, что может привести тебя к краху, выполнен. Короче говоря, я сделаю для тебя всё, что в моих силах, если ты кончишь дурить, и откажешься от своего намерения покинуть мой дом, согласно с моими доводами. Я не намерен попустительствовать твоей гибели, давая тебе отцовское благословение на явное безумство – твой отъезд. Ужасный пример твоего брата, коего я всеми путями пытался отговорить ехать на нидерландскую войну – стоит перед твоими глазами. Мои сетования оказались тщетны: мой сын не послушался меня и погиб. В любом случае яне оставлю тебя своими молитвами, но должен тебе сказать открыто: – если ты не послушаешься и совершишь этот акт безрассудства, бог не будет на твоей стороне, и если ты попадёшь в беду, останешься один, без помощи и поддержки, и будешь проклинать своё безрассудный шаг, вспомни о моём совете, которым легкомысленно пренебрёг».
В финале своей речи, и в самом деле оказавшейся пророческой, во что он сам по-моему не верил, слёзы обильно хлынули из его глаз, в особенности, когда он поминал моего брата. Предрекая мне неминуемое раскаяние в скором будущем, он остановился, и долго молчал, не имея сил продолжать, а потом сказал:
«Я слишком разволновался! Больше мне сказать тебе нечего!»
Я был выбит из колеи этими отцовскими внушениями, но разве могло быть иначе? Я дрогнул, и уже был готов отказаться от своего намерения и сказать о своём решении остаться дома, согласившись с волей отца. Увы и ах, прошло всего несколько дней и моя решимость была поколеблена, так что, проведя дома ещё несколько недель, дабы избежать отцовского давления и нотаций, я решился бежать из дома.
Нет, вы не думайте, что решив так поступить, я с бухты барахты сразу бросился во все тяжкие, и тут же сбежал из дому. Как-то заметив, что моя мать в хорошем настроении, я решился отвести её в сторону, чтобы завести давно откладывавшуюся беседу:
«Мать, тяга к странствиям так овладела мной, что я уже ни о чём другом думать не могу, всё иное мне кажется ничтожным, и я не могу ничем заниматься., только о путешествиях и думаю! Отцу следовало бы не мешать мне, а дать согласие, а не загонять туда, где я сам должен принять решение, уже совершенно не считаясь с его советами. Мне стукнуло восемнадцать лет, в подмастерья к купцу, или помощником к прокурору подаваться мне уже поздновато. Я скорее всего всё равно это сделаю, так и не утерпев до конца испытательного срока – наверняка сбегу от хозяина и отправлюсь в плаванье. Матушка, прошу тебя замолвить за меня словечко батюшке, чтобы он сам стал настаивать, чтобы я попробовал отправиться путешествовать, потому что когда я во всём этом окончательно разочаруюсь, то сразу же клянусь вернуться домой, и тогда я здесь брошу якорь навсегда, и тогда обещаю исправиться и сразу наверстать потерянное впустую время».
Моя тирада очень раздосадовала мою матушку.
«Нет, я не буду делать этого! – сказала она, – Твой отец один знает, что может быть полезно тебе, а что – нет, и будет чрезвычайно огорчён твоими поползновениями, честно говоря, это очень странно, что поговорив с ним, когда он был так обходителен, добр и ласков с тобой, ты не успокаиваешься, и продолжаешь упорствовать. Короче, если ты сам решил своими руками испоганить себе жизнь, то я уж и не знаю, как тебе можно помочь, флаг тебе тогда в руки, я уверена лишь в том, что отец никогда не поймёт тебя! Можешь не просить моего благословения, я его не дам, потому что не хочу, чтобы про меня потом кумушки болтали, что я – мать твоя, втайне от отца потакала твоим глупым затеям!»
Спустя время я узнал, что моя мать тайно пересказала наш разговор отцу, и он, донельзя раздосадованный, сказал:
«Этот мальчишка мог бы быть очень счастливым человеком, но если он покинет нас и уедет, это будет несчастнейшее существо! Я никак не могу согласиться на такое!»
Я смог уехать только через год. Всё это время ко мне приставали с целью попытаться убедить меня устроиться на какую-нибудь работу, заняться чем-нибудь полезным, и часто в раздражении обвинял отца и мать в упрямстве, хотя на самом деле великим упрямцем был я. Однакжды, с какой-то оказией, не имея никаких планов, я прибыл в Гулль прогуляться и случайно встретил там своего приятеля, который должен был отправиться в Лондон на судне своего отца. Приятель, которому было приятно пообщаться со мной, соблазнил меня последовать с ним, используя обычную уловку матросов – он заявил, что я поеду задарма, и его слова почему-то тогда прозвучали, как сладкая музыка.
И даже вспомнив о том, что я отбываю даже не составив в известность родителей, не говоря уж о том, чтобы в очередной раз посоветоваться с ними, предоставив им счастливую возможность самим узнавать о моём отъезде, не нуждаясь ни в человеческом, ни в божьем благословении, не размышляя ни минуты нио деталях дела, ни о последствиях, к несчастью, чёрт знает как, я 1 сентября 1651 года взошёл на корабль, отправлявшийся в Лондон. Самое смешное заключалось в том, что никогда ранее несчастья юного бродяжки не начинались так скоро, и не кончались так долго, как мои!
Как только мой корабль вышел из Гумбера, поднялся ураган и вокруг нас вздыбились огромные, жуткие волны. Это был мой первый вояж по морю, и от качки и ужасных впечатлений, я сразу же почувствовал себя очень плохо, и дух мой мгновенно опустился ниже ватер-линии. Только теперь до меня дошло, что произошло. До жирафа дошло бы быстрее! В мою голову полезли надоедливые мысли о прегрешении и наказании небес, которое неминуемо должно за ним воспоследовать. Если бы я имел возможность записывать свои тогдашние мысли, мир был бы осчастливлен шестым «Евангелием» или новым «Королём Лиром», и там на каждой странице были бы слова «Бред», «Ужас», «Крах» и «Воздаяние». Бесконечные беседы с озабоченным отцом, его добрые, настойчивые советы, и наконец его отчаянные слёзы вкупе с о словами матери и потоками её слёз живо пролетали предо мной, и моя, пока ещё не окончательно окоченевшая совесть теперь школьной указкой пеняла мне, что я совсем напрасно так относился к мудрым родительским советам и презрел свои святые обязанности перед богом и отцом. Как бы то ни было, но буря расходилась не на шутку, она бушевала всё сильнее, и уже волны перехлёстывали через борта, но всё это было просто детским лепетом по сравнению с тем, что я увидел в несколько следующих дней. Но тогда, и такой бури было слишком для меня – мне всё время казалось, что мы тонем, и точно так же, как поднимались и опускались валы и наше утлое судёнышко, так же поднималось и опускалось в преисподнюю моя душа. Убитый и измождённый внезапными испытаниями, вывернув свой слабый желудок наизнанку, я проклинал своё детское легкомыслие и клялся, что если бог наконец проснётся от летаргического сна и соблаговолит помиловать меня, и позволит мне живым добраться до земли, никогда после моя нога не ступит на шаткую корабельную палубу к этим бочкам солонины, грязным матросам, блудливым юнгам и капитанам-матершинникам, а я прямиком рвану в свой отчий дом, побитый, как собака, но не сдавшийся, вернусь к отцу и матери, и впредь буду более осмотрительным в выборе жизненных путей, дабы не позволить моей глупости снова стать хозяином горы, и подвергнуть меня новой серьёзной опасности. Теперь у меня в голове мой отец мгновенно превратился из старого, пыльного, подплинтуссного зануды с мелкой мещанской душонкой и муравьиным мировоззрением, изо рта выстреливающим затёртые до дыр благоглупости, несущего бред со скоростью скорострельной пушки – в мрачного, сверкающего блёстками и огнями огромного инфернального библейского пророка, гуляющего босиком по морю и возвещающему долгожданный Апокалипсис в самые громоподобные трубы мира. Моё превращение было настоящим волшебством, ибо не было ещё изменений в мире более глобальных, чем эти. Только сейчас я в полной мере стал осознавать силу пророческой правоты моего отца, и стал отдавать себе отчёт, какую правильную и добродетельную жизнь он вёл, старательно обходя стороной всякие треволнения и опасности, чураясь непонятных людей с пустыми карманами и бегающими глазками, мутных биржевых афёр и свирепых морских бурь с ласковыми именами, презирая до омерзения героические прелести сухопутной бивачной жизни. Как он смеялся, когда однажды я заявил ему, что хочу быть офицером в славной английской армии! Вволю насмеявшись, он тогда сказал мне:
«Твой посиневший труп привезут на лафете, покрытом, как ты говоришь, славным английским флагом! А потом мне и твоей несчастной матери пришлют счёт за лафет и флаг! Такова суть любого государства! Единственная обязанность честного человека перед богом – жить долго!»
Короче говоря, я, как блудный сын, теперь был вполне готов к вползанию в родительский дом. Я воздел руки клубившейся предо мной кромешной тьме и вверил себя божественному Провидению. Оно-то лучше нас знает, что нам надо. Если заметит, конечно! Но Провидение на сей раз прошмыгнуло мимо!
Всё время, пока продолжалась буря, и море вздымалось со страшной силой, грозя каждую минуту раздавить утлую посудину, я с мазохистским наслаждением предавался самобичеванию, посыпая голову мокрым пеплом, и свежей морской солью страшные душевные раны. Но хоть инерция флагелянства была страшно велика, и я очень увлёкся своим страданиям, но как только буря стала стихать, а это случилось к утру, я ей вслед стал потихоньку приходить в себя. К тому же мой организм уже почти смирился со всеми атрибутами нахождения на корабле и быстро привыкал к тяготам морской жизни. Но продолжая испытывать по инерции последствия морской болезни, весь следующий день я был меланхоличен более чем, и едва таскал ноги по ходившей ходуном палубе.
С наступлением следующей ночи гневное лицо Матушки Природы вдруг прояснилось. Ветер стих окончательно, и нас ждал очаровательный вечер. Умытое бурей Солнце величественно закатывалось на наших глазах с тем, чтобы утром осчастливить нас снова.
Лёгкий бриз ласково скользил по ровной морской глади, в которую, как в зеркало смотрелось улыбающееся Солнце. Зрелище было так великолепно, что я замер в невольном восхищении. Никогда, ни до ни после, я не видел ничего подобного!
Этой ночью я спал, как убитый, и прекрасно выспался, тошнота решила больше не докучать мне, я был весел, как рождественский барашек и с удивлением открывал для себя красоту океана и всего мира, который представал теперь ласковым, добрым Раем, я просто не мог налюбоваться им, минуту назад бывшим, казалось, исчадием ада, а теперь превратившимся в ласкового друга.
И тут, как будто чувствуя, что я готов расплыться по палубе всепрощающей лужицей добра и смирения, мой приятель, который, как я уже говорил, и соблазнил меня ввергнуться в эту афёру, подкрался ко мне сзади и, хлопнув меня по плечу, сказал со смехом:
«Ну, что, Боб? Как тебе? Готов побиться об заклад, что ты перешарохался так, что надул в штаны, когда ночью подул лёгкий ветерок, хотя этим ветром, не то, что паруса – шапки нельзя надуть!»
«Шапки? Надуть нельзя? Какая ужасная буря!»
«Буря, полагаешь? Да ты свихнулся, поди? И это ты зовёшь бурей? Пустяки и ничего больше! Иметь бы корабль получше, да пунша погорячей, да побольше простора в море, мы бы ни ухом, ни рылом не повели при эдаком шквалике. Боб, пойми, просто у тебя нет никакого опыта. Вот и всё! Пойдём-ка, хлебнём погуще пуншецу, и всё забудется и перемелется! Смотри, как всё распогодилось кругом, и какой рай везде!?
Мне придётся сократить рассказ про эту часть моей истории, ибо она такая нудная, что я вынужден последовать старой морской традиции и выбросить её за борт.
Скоро пунш оказался готов, он был подан в самое нужное время и в самом нужном месте, в общем, я что было сил налёг на него и в итоге упился до чёртиков, так что к концу ночи утопил во хмелю всё моё незрелое былое раскаяние, все эти ностальгические воспоминания о прошлом, все псевдо-философские размышления и мечтания о счастливом будущем.
Короче говоря, как только море успокоилось, и оно стало таким же ровным, как было до бури, точно так же успокоился мой воспалённый мозг, и мысли мои приняли прежнее ровное течение, а все страхи стать кормом для осьминогов и акул испарились в ласковых лучах утреннего Солнца. Моя припугнутая на время сущность ожила с недюжинной силой, и я уже не помнил ни одной клятвы и обещания, которые страх срывал с моего языка в минуты отчаянья. Должен признаться, что, как часто случается в подобных ситуациях, продолжал сталкиваться с загнанным в угол здравым смыслом, которые издали пытался намекнуть мне на некоторые серьёзные признаки чего-то надвигающегося и грозного, но я исправно затыкал ему рот и излечивался от болезни здравомыслия беспробудным пьянством в кубрике и общением в компании столь же трезвых матросов, среди которых не приветствовались такие проявления жизненной активности, как разум или честь. Лечение шло успешно, и в какие-то пять-шесть дней с припадками здравомыслия было полностью покончено, и моя пробитая шрапнелью сомнений Совесть, повизгивая и стеная, была посажена на цепь в корабельном трюме, под смех юного повесы, решившегося взять старт и кинуться во все тяжкие, чтобы ни на что на свете не обращать никакого внимания.
Но, как я ни пыжился быть оптимистом, новые испытания караулили меня на моём тернистом пути. Провидение, видать, зацикленное на своей коцаной, изъеденной мышами Справедливости, наконец заметило (вероятно из-за пьяных криков, которые изрыгались из моей пасти) такую блоху, как я, и решило не особенно церемониться с ней и провело суд без малейшей возможности оправдания. Наградой за моё ослиное упорство и полное непонимание того, сколь много делало Провидение, чтобы меня спасти и выудить из самых безнадёжных ситуаций, было то, что надорвавшееся ради меня Провидение наконец узрело тщетность своих попыток и решило устроить дело так, чтобы ни у одного самого тупого и спившегося матроса не могло возникнуть сомнений, что ход событий и кары, долженствующие скоро постигнуть меня – всё это последствие моего поведения, кара за него и одновременно деяния, обращённые к моему благу и благу таких же безумцев, как я, а всё происходящее творится по произволению и милосердию божьему.
Итак, примерно на шестой день нашего вояжа мы вошли на Ярмутский рейд. Нас обдувал свежий ветер в лицо, и корабль шёл очень медленно, как раздобревшая морская тварь, расслабленная свирепой бурей. Здесь мы бросили якорь и отстаивались целую неделю при встречном северо-западном муссоне. Мы здесь оказались не одни – скоро рейд заполнился кораблями, явившимися из Нью-Касла на стоянку, здесь всегда отстаивались корабли, ожидая попутного ветра для входи в устье Темзы. Компания была, прямо скажу, неплохая.
У нас была прекрасная возможность не тратить столько времени на пустой отстой, додумайся капитан воспользоваться приливом, но ветер постепенно усиливался, и достиг максимума на пятый-шестой день стоянки. Рейд был на хорошем счету, так же, как и сама гавань, наши снасти и якоря были в идеальном состоянии, поэтому на корабле царила приятная расслабленность, мы ни о чём не тревожились и не чувствовали ни малейшей опасности, проводя время по утвердившемуся морскому обычаю в беспрестанных гулянках. К середине восьмого дня ветер стал настолько сильным, что пришлось включиться в работу: нам было приказано ослабить стеньги и задраить люки. Никто ведь не отменял заботы о безопасности корабля. Через час море стало и вовсе показывать свой норовистый нрав, и корма и нос попеременно уходили в воду, так что корабль черпал воду бортами. Нам даже стало мерещиться, что якорь порой проскальзывает по каменистому морскому дну.
Капитан вовремя распорядился отдать швартовы и бросить главный якорь, и теперь мы стояли на двух якорях, до предела натянув наши канаты. Тут и разверзся настоящий шторм, такой, что мне впервые пришлось увидеть даже в глазах бывалых моряков ужас и полную растерянность. Что и говорить, сам капитан, человек храбрый и опытный, всё время бегал по палубе, выражая тревогу по поводу судьбы нашей посудины. Он несколько раз пробегал мимом меня, входя и выходя из своей каюты, и мне прекрасно было слышно, как он едва слышно проборматывал: «Господи, боже ты мой! Смилостивься над нами! Кажется, мы гибнем! И так много раз, и всё в таком же духе. В эти ужасные мгновения я пластом лежал в матросском кубрике, и был так оглоушен, что не помнил ничего из случившегося потом. Пусть былого раскаяния был полностью заблокирован, ввиду полного моего попрания всех норм благодарности. Наконец я решил, что худшее позади, смерть во второй раз прошла мимо, и что вторая буря будет ничуть не хуже первой.
Но едва капитан, пробегая мимо и глядя мне в глаза, пролепетал: «Кажется, мы на самом деле гибнем!», я в диком ужасе вскочил, выскочил наружу и глянул вокруг.
Никогда мне не приходилось ещё видеть такого ужаса: волны громоздились, казалось, выше гор, и через каждые несколько минут, рушились на нас. Куда бы ни обращался мой взор, кругом царил беспросветный ужас. Два тяжеловоза, дрейфовавшие неподалёку от нас, оказались без мачт, матросы вовремя срубили их. Тут матросы на корме загорланили, что судно, стоявшее в миле от нас, тонет. Ещё две посудины сорвало с якорей, и они носились в открытом море, без мачт и парусов. Самые лёгкие парусники подвергались меньшей опасности, н несколько из них, промелькнув мимом нас, тоже уносило от берега с убранными мачтами и растерзанными парусами.
Поздно вечером боцман и штурман ворвались к капитану и попытались испросить у него разрешения сбросить фок-мачту. Капитан долго спорил с ними, не решаясь дать такой приказ, но как только боцман пригрозил, что без этого корабль неминуемо пойдёт ко дну, капитан сдался. Чуть только свалили за борт первую мачту, как средняя грот-мачта стала неистово раскачиваться и её тоже пришлось срубить и бросить за борт.
Трудно представить себе, какая ужасная каша была в это время в моей голове, что я переживал, совсем юный матрос, ещё вчера до мокрых штанов напуганный такой ерундой, как лёгким крен палубы. По, вспоминая было, я думаю, что раз в сто больше, чем неминучая смерть, в то время меня ужасала сама мысль о том, что я пренебрёг голосом здравого смысла и угрызениями совести, и в порыве упрямства устремился к своим прежним заблуждениям.
Всё это вкупе, умноженное на ужас непрекращающейся бури, ввело меня в такой транс, которые невозможно описать никакими словами. Однако, будущее показало, что всё это было лишь цветочками!
Буря ревела и, казалось, не собиралась утихомириваться. Её свирепость была такова, что мои приятели-моряки жаловались, что никогда не испытывали ничего подобного. Корабль наш оказался на диво крепок, но беда была в том, что он был сильно нагружен товарами, и потому имел низкую осадку. Каждый раз, как борт черпал бушующую громаду воды, матросы вскрикивали от ужаса и вопили: «Оседает! Оседает!» В то время я ещё не был толь просвящён в морской терминологии, и к счастью, не понимал ужасного значения иных слов. Потом меня, конечно, просвятили. Наконец я осознал, что буря находится на пике своей мощи и помогла мне в этом доселе невиданная картина: на моих глазах капитан и боцман, более всех понимавшие, что кораблю приходит конец, одновременно опустились на колени и углубились в молитву.
В довершение катастрофы среди ночи один из матросов, посланный в трюм убедиться, всё ли там в порядке, закричал, что в днище открылась течь, а другой, посланный туда, принёс известие, что воды в трюме уже на целых на четыре фута. Тут же раздался приказ: Все – к помпам!». При этих словах я обмер от страха и упал навзничь на койку, на которой сидел. Матросы шустро растолкали меня, крича, что меня до сих пор жалели и не заставляли работать, то теперь настало время потрудиться со всеми наравне. Я вскочил и побежал к помпам, где начал с усердием откачивать воду. В это время что несколько легких судов, которым не удалось выстоять против бури, снялись с якорей и вышли в открытое море. Увидев, что они стремительно надвигаются на нас, капитан приказал палить из пушки, чтобы предупредить их, что мы в опасности. Совершенно не разобравшись в причинах пальбы, я так испугался, что вообразил, что случилось нечто ужасное, и наш корабль уже расшибся вдребезги и тонет, или произошло что-то еще похуже. Словом, я был так испуган, что упал в обморок. Но поелику в таких обстоятельствах каждый думал только о своей шкуре, то никто моего исчезновения не заметил и не заинтересовался, где я. Другой матрос тотчас сменил меня у помпы и, полагая, что я умер, и отпихнул меня ногой. Прошло много времени, пока я не очнулся.
Мы упорно работали, но вода в трюме столь же упорно прибывала. Не было никаких сомнений, что корабль скоро должен затонуть, и хотя буря начинала мало-помалу стихать, надежды на то, что корабль дотянет до гавани, уже не было. Капитан продолжал отчаянно палить во все стороны из пушки, взывая о подмоге. Какое-то небольшое судно, оказавшееся прямо перед нами, на свой страх и риск решилось спустить бот, предназначенный для нашего спасения: с великим риском для жизни экипажа он приблизился к нам, но ни мы не могли попасть на него, ни бот не был способен причалить к борту нашего корабля. В конце концов матросы сделали последнее нечеловеческое усилие и, жертвуя своей жизнью ради спасения нашей, подошли совсем близко. Наши матросы умудрились сбросить им канат с привязанным к нему буем, и после неимоверных усилий они его выловили, тогда мы притянули их бот к корме корабля и быстро один за другим спустились в их бот. О том, чтобы добраться до их судна, не было и речи, поэтому мы с общего согласия решили грести в открытое море, держась как можно ближе к берегу. Наш капитан гарантировал, что если их бот разобьется о берег, он сам заплатит за него хозяину.
Таким образом, то на вёслах, то, гонимые ветром, мы держали курс на север и таким образом почти доплыли до мыса Винтертон, с каждой минутой приближаясь к суше. Не прошло и четверти часа с того момента, как мы бросили корабль, как он стал быстро тонуть. Тогда я вполне понял, что такое значит «оседать», или идти ко дну. Но, могу сказать честно, я был в таком трансе, что мои глаза почти ничего не видели, и всё окружающее расплывалось в моих глазах, и стоило матросам сказать мне, что наш корабль идёт ко дну, а точнее с того мгновения, как я спрыгнул, или точнее сказать, когда меня бросили в бот, я словно умер от ужаса и мыслей о чудовищных злоключениях в будущем.
В надежде побыстрее достигнуть земли, мы что было сил гребли вёслами, и когда наш шлюп подбрасывало на самый гребень волны, мы уже ясно видели берег и огромную толпу людей, которые суетились и бегали по берегу, ожидая, когда мы подойдём ближе, чтобы можно было начать спасать нас.
Мы так медленно продвигались к берегу, что смогли причалить только позади Винтертонского маяка; где берег загибается к Кромеру на запад и поэтому скалы умеряют силу ветра. Там мы и причалили, и с большими трудностями, но все здоровые и невредимые мы выскочили на низкий берег. В Ярмут шли пешком, и там к нам, как потерпевших бедствие, отнеслись участливо и тепло:. члены городского совета отвели нам хорошие номера, а купцы и судовладельцы выделили нам достаточно денег, чтобы мы могли комфортно доехать до Лондона или вернуться в Гулль, если кому угодно..
О, что за несчастье, что за глупость было с моей стороны не воспользоваться прекрасной возможностью вернуться Гулль! А ведь я мог бы сразу попасть домой, не подвергнув себя путешествиям!! И как бы я был счастлив! Наверняка бы мой отец, как это обязательно в евангельских россказнях, в чувствах тут же бы заколол по случаю моего возвращения упитанного теленочка, ибо он, далеко не сразу узнав, что корабль, на котором я путешествовал, затонул на Ярмутском рейде, долго не мог выяснить, жив ли я или мёртв.
Но злой рок толкал меня на ту же гибельную дорогу с таким упорством, что противостоять ему едва ли кто мог, не говоря уж обо мне, и, хотя здравый смысл часто буквально умолял меня вернуться домой, на такой подвиг у меня уже не хватало воли. Не знаю, что это такое было, и уж тем более не осмелюсь предположить, как это можно было бы назвать, можно только полагать, что есть какой-то неизменный, тайный рок, который так гипнотизирует нас, что мы сами, без всякой помощи, становимся орудиями своей гибели, даже когда идём к гибели с широко открытыми глазами и всё понимаем. Но для меня нет никаких сомнений, что это моя злая судьба, веленьям которой я был подвластен, как крыса – дудочнику, толкала меня всё время препятствовать и втыкать палки в колёса здравого смысла, так я отказывался подчиняться лучшим сторонам своей сущности и что ещё хуже, походя даже не прослушав две наглядные лекции, которые судьба обрушила на мою голову уже при первом моём опыте вступления в новую жизнь.
Мой приятель, сын нашего судовладельца, столь много сделавший, чтобы укрепить меня в моих пагубных поступках, впал в ещё большее уныние, чем я, и более походил на сомнамбулу, чем на человека. Поселившись в разных номерах в Ярмуте, мы смогли столкнуться только на второй или третий день. Едва он заговорил со мной, мне показалось, что передо мной не мой приятель, а совсем другой человек. Как будто это был двойник моего знакомого. По крайней мере таково было моё первое впечатление, ибо даже голос у него очень изменился. Насупленный и понурый, он подошёл ко мне и осведомился о моём здоровье и стал пояснять своему отцу, кто я такой, в общем, рассказал всю мою историю, не забыв добавить, что я отправился путешествовать по миру только в поисках впечатлений и жизненного опыта и намерен объездить весь свет. Прослушав его пояснения, его отец, обратился ко мне с серьёзным видом и озабоченным голосом сказал:
– Молодой человек! Не советую вам больше пускаться в морские вояжи. Вы уже получили верное и наглядное доказательство, что вам никогда не дано стать моряком! Всё, что с вами стряслось по пути сюда – это явное знамение о том, что вам следует как огня сторониться такой грозной стихии, как море! Мореплавателем, увы, вам стать не суждено! Не гневайте вы небеса! Откажитесь от своего намерения!
«Почему же так, сударь? Вы тоже намерены больше никогда не отправляться в море?»
«У меня другая история! – отмахнулся он, – шкиперство – моя основная профессия и одновременно мой долг перед страной. Касаемо же вас, милостивый государь, можно с уверенностью сказать, что вы, совершив попытку в виде одноразового опыта, рискнули, и небо дало вам ответ, и показало, что ждёт вас в недалёком будущем, ежели вы, как мул перед тесовыми воротами, вознамеритесь упорствовать и бить рогами в чужие ворота. Вполне возможно, что всё случившееся, было из-за вас, и здесь, на нашем корабле вы оказались в роли Ионы Тарзинского. А раз так, то уж извольте сказать мне, кто вы такой и какие тайные намеренья привели вас на мой корабль?»
В ответ на его прямой вопрос я вынужден был поведать ему всю мою историю. Когда я заканчивал повествование, он приказал мне заткнуться и разразился припадком страшного гнева:
«Господи! Чем же я виноват пред тобой, что на палубе моего корабля оказался такой прожжённый отщепенец и негодяй? Знай я всё это раньше, тысячи фунтов не взял бы за то, чтобы впускать такого отпетого мерзавца на борт корабля!»
Я, конечно, прекрасно понимал, что всё это произносится убитым несчастьями, удручённым и донельзя расстроенным человеком, только что потерявшим огромную собственность, но видел, что в своём горе он перешёл уже все мыслимые и немыслимые границы. Но и потом, придя немного в себя и успокоившись, он повторил то же самое, и убеждал меня больше не гневить Провидение и вернуться к отцу, ибо перст божий, воткнутый посреди океана – слишком серьёзный знак, чтобы им пренебречь.
«Да уясните же вы наконец, неразумное дитя моё! – продолжал он с растущим пафосом, – Только мудрый не узрит – перст божий ополчился супротив вас! Истинно говорю вам, молодой человек, знайте, что ежели вы не услышите глас небес и громы-молньи оттуда и поскорее не воротитесь домой, то куда бы вы ни направляли свои стопы, везде вас будут настигать беды аспидные и преследовать несчастья и каверзы адские, пока не сбудется речённое отцем вашим! Аминь!»
При этом у него на лице было такое безумное выражение, как у какого-то сумасшедшего пророка, только что вырвавшегося из адского пекла Синайской пустыни.
Вскоре после этого мы наконец расстались. Я чуть-чуть опасался его, и в опасениях за свою жизнь, предпочитал ни в чём не спорить с ним и, по возможности, совсем не возражать ему в его теологических построениях.
Больше я его никогда не видел. Куда он после этого делся, бог знает, а я же, имея кое-какие деньжата в кармане, отправился в Лондон, только теперь посуху. В пути, и в самом Лондоне я пребывал в сосстоянии постоянной борьбы с собой, прикидывая, куда направить свои стопы, какую жизненную стезю избрать, и не стоит ли в самом деле вернуться домой, предпочтя участь блудного сына очередному непредсказуемому приключению на море.
Как только мысль о возвращении в родные пенаты потрясла мою бедную голову, стыд сразу же стал затмевать мой разум, а гордость и ослиное упрямство стали выстраивать логическую цепочку ввполне логичных обоснований, почему этого точно не следует делать. Мне всё время мерещилось, как громко будут смеяться соседские кумушки, и как стыдно будет мне бросать виноватые взгляды в глаза отца и матери, не говоря уже о моих знакомых.
Впоследствии я часто отмечал про себя, сколь аллогична и прихотлива человеческая природа, и как легкомысленно и рискованно ведут себя молодые люди, отвергая порой самые основательные доводы разума, которыми следовало бы руководствоваться в подобных ситуациях. Что говорить, людей более ужасает не грех, а раскаянье, они боятся не неправедного поступка, совершённого в состоянии душевного безумия, а раскаянья – единственного честного способа вернуть уважение окружающих и возможности восстановить своё доброе имя.
Некоторое время я пребывал в настоящем трансе, не зная, на чём сосредоточить свои усилия, какой профессией заняться, и какую карьеру выбрать. Я зациклился на непреодолимом отвращении к отчему дому, и пребывая в состоянии неуверенности и колебаний, осознанно пытался забыть все мои несчастья и неудачи, а вместе с тем, по мере того, они стирались из памяти, испарялось и моё желание вернуться на родину. Наконец последняя мысль о неизбежном возвращении, как пробка из бутылки, выскочила из моей головы, и я стал ждать случая, чтобы снова испытать судьбу и отправиться в дальний путь.
Ровно такая же самоубийственная сила, что сглазила меня и принудила бежать из родительского дома, одновременно с этим зародила во мне смехотворную, ненасытную жажду обогащения и эта жажда с такой силой пробила мне голову, запустив внутрь неё самые дурацкие мечтания, что я бросил прислушиваться не только к голосу здравого смысла, но и презрел заповеди и уговоры моего отца, – так вот, ровным счётом такая же самая сила подтолкнула меня на настоящее безумие – запустила в самое катастрофическое из всех предприятий, а именно: я сел на корабль, который должен был отправиться к берегам Африки или, как говорили наши матросы, в Гвинею. Так началось моё новое приключение.
Самое скверное для для меня оказалось то, что всё глубже погружаясь во все эти авантюры, я не додумался наняться на корабль простым матросом. Конечно, тогда мне пришлось бы трудиться много тяжелее, чем обычно, однако в качестве компенсации я мог бы овладеть хоть какой-то полезной профессией, сначала изучив обязанности простого матроса, и пройдя снизу всю морскую иерархию, когда-нибудь стать штурманом, а то и гляди, помощником капитана, а если изрядно повезёт, то и капитаном торгового судна. Но не такова была моя планида: из всех возможных вариантов я всегда выбирал самый скверный и провальный, что спорить, так было и в этот раз. В кармане у меня снова гремели деньжата, я носил вполне приличную одежду, и весело целыми днями слонялся по палубе, как истинный юный барчук, бездельник и сноб, ничем не интересующийся и не желающий ничему учиться.
Я был везунчик, и попав в Лондон, сразу угодил во вполне приличное общество, что таким юным повесам, как я, удаётся достичь крайне редко, ибо, обычно дьявол слишком хорошо караулит свою добычу и расставляет на её пути слишком хитроумные силки и капканы, но благодаря Провидению я благополучно миновал их. Первым, с кем я завёл знакомство, был капитан корабля, который совсем недавно очень успешно плавал к берегам Гвинеи и теперь собирался отправиться туда снова. Ему очень нравилось общение со мной, ибо в ту пору я был человеком вполне сносным, и насладившись моими россказнями, львиную долю которых составляли туманные мечты повидать свет, он предложил мне составить ему компанию, заверив, что путешествие это не будет стоить мне ни копейки, поскольку я буду на корабле его напарником и приятелем. А коль у меня будет возможность прихватить с собой какие-нибудь товары, то чем чёрт не шутит, велика возможность, что впридачу к приятному времяпровождению я смогу приобрести приятный бонус и извлеку из этой торговли всю причитающуюся прибыль.
Я не стал кобениться и тут же принял предложение, а потом, ещё сильнее сдружившись с этим капитаном, как оказалось, общительным и честным человеком, отправился вместе с ним в это путешествие, пустив в оборот незначительную сумму, которая благодаря его доброте и честности была многократно приумножена. По его наущению я накупил примерно на сорок фунтов стерлингов всяких мелких стеклянных безделушек и детских кукол. Эти сорок фунтов стерлингов я наскрёб не без помощи своих родственников, которым разослал письма, и вот эти самые родственники, как оказалось, много сделали для того, чтобы смягчить сердце моего отца и уговорить его пособить мне в моём первом торговом предприятии.
Мне придётся признать со стыдом, что из всех моих предприятий одно только это путешествие оказалось удачным, чем я всецело обязан честности и непредставимому бескорыстию моего друга капитана, который к тому же по пути поднатаскал меня в математике, навигации и реальном мореходстве, научил заполнять корабельный журнал, осуществлять съемку высот, одним словом, научил меня многому такому, без чего настоящему моряку на море вообще делать нечего. Насколько капитану доставляло удовольствие учить меня, настолько же и мне нравилось у него учиться. Короче говоря, этот вояж выковал из меня не только профессионального матроса, но и изрядного купца. В итоге за свой товар я выручил пять фунтов девять унций прекрасного золотого песка, продав который по возвращению в Лондон я выручил не менее трехсот фунтов стерлингов в весёлых хрустящих банкнотах. Такой невероятный успех так раздул мои мечты и самомнение о счастливом и респектабельном будущем, что окрылённый ими, я со скоростью пули устремился к гибели.
Но даже в этом вольготном путешествии мне всё равно пришлось столкнуться с рядом невзгод: к примеру, меня долго пожирал жар от жуткой тропической лихорадки, которой я заразился вследствие испепеляюще жаркого климата. Мы ведь торговали как-никак между пятнадцатым градусом северной широты и экватором, а это вам не Лондонский Пикадилли.
Только я поверил в свою блестящую будущность в качестве гвинейского купца, как, на моё горе, мой друг капитан тотчас по возвращении домой скоропостижно умер. В отчаянии я решился предпринять ещё одну попытку и отправился в путь на том же корабле, не учтя того, что теперь им командовал старый помощник капитана. Как известно два ядра в одну воронку не попадают. Это было самое провальное и убыточное из всех моих путешествий. Я захватил с собой примерно сто фунтов стерлингов, слава богу, оставив остальные двести у вдовы моего бедного покойного друга, которая свято поклялась сохранить их для меня. Здесь мне пришлось пережить невиданные по своей трагичности бедствия, при воспоминании о которых у меня сводит горло и волосы встают дыбом.
Наше судно направлялось к Канарским островам, и должно было удержаться между этими островами и Африканским берегом, что и происходило, пока однажды на заре мы не столкнулись с мавританским корсаром из Салеха. Едва завидев нашу посудину, он не мудрствуя лукаво, на всех парусах погнался за нами. Пытаясь оторваться от него, мы сами вздыбили столько парусов, что наши реи едва их выдерживали, но поняв, что пират всё равно настигает нас и, скорее всего, рано или поздно настигнет, через какое-то время стали готовиться к неминуемой схватке. На нашем корабле на круг оказалось всего двенадцать пушек, а у разбойников их было целых восемнадцать. Около трёх часов дня галион пиратов нагнал нас и подошёл к нашей посудине с правого борта, вместо того, чтобы атаковать с кормы, как было бы логично. Наши восемь пушек были тотчас наведены на него и дали по нему мощный залп, что принудило его на время прекратить атаку и отойти на безопасное расстояние. На наш залп пират ответил своим ружейным залпом не менее двухстами ружей, столько пиратов вывалило на его палубу. К счастью, никого из наших даже не зацепило. Было видно, что корсар изготовился нападать на нас снова и снова, и потому нам не оставалось ничего другого, кроме как изо всех сил отбиваться, обороняться до последнего. Вторую попытку абордажа пират осуществил с другой стороны, в результате чего не менее шестьдесяти человек свалились нам на голову, в какое-то мгновение изрезав и изрубив все наши снасти. Мы ответили им ударами копий, залпами из ружей и взрывами гранат, и производили свои демарши с с такой силой и мужеством, что два раза выкидывали их с палубы. Наконец, завершая самую трагическую часть моего повествования, я должен признать, что скоро наш корабль был разбит вдребезги, трое наших матросов убиты наповал, восемь тяжело ранены, и мы принуждены были сдаться на милость победителя. Нас, как рабов, отвезли в Салех, в крепость, в которой были расквартированы мавры.
К моему удивлению, в крепости с нами обращались много лучше, чем мы ожидали. Меня единственного оставили там, и не отослали к императорскому двору, как всех остальных из нашего экипажа. Капитан разбойничьего судна оценил мою молодость, здоровье и работоспособность, и решил, что такой невольник пригодиться ему самому.
Внезапная метаморфоза, которая из чванливого купца изваяла жалкого мавританского раба, почти уничтожила меня. Посыпая голову пеплом, коря себя во всём, я поневоле вспоминал пророческие предсказания моего отца, уверенного о том, что несчастья просто караулят меня в пути, и как только они случатся, я окажусь у разбитого корыта, одиноким, покинутым и абсолютно беспомощным бродягой. Это пророчество исполнилось во всех деталях, и мне мерещилось, что хуже такого не может быть ничего, длань Господня свирепо покарала глупца, и теперь я растёрт в пыль безвозвратно. Но увы! Это оказалось только невинной преамбулой к тем испытаниям, которые ещё только начинали грозно маячить на моём пути, и были ещё страшнее, чем все прежние, о чём мне ещё придётся поведать в этом повествовании.
Итак, мой новый хозяин, или точнее говоря, господин, забрал меня к себе в дом, и учитывая это обстоятельство, я продолжал надеяться, что он отправится в следующий свой каботаж, взяв меня с собой, и как подобает представителю его профессии, сам рано или поздно попадётся в сети к какому-нибудь испанскому или португальскому военному галеону, даровав мне свободу. Но этой надежде было дано прожить слишком короткую жизнь: отправляясь в поход, он как назло оставил меня на суше, поручив присматривать за своим садом, убирать дом и выполнять всю ту надоедливую рутинную работу, какая никогда не кончается в любом частном домовладении. Вернувшись из плавания, он запер меня в своей каюте и препоручил наблюдать за порядком на корабле..
Как и все невольники, я бредил побегом, постоянно размышляя о способах, которые позволили бы осуществиться моим намереньям, но никаких реальных возможностей для достижения цели я не видел. Советчиков у меня не было, рядом со мной вообще не находилось ни одного невольника, ни англичанина, ни шотландца, ни ирландца – невольника. Всё глубже уходя в неосуществимые мечты о свободе, я всё больше удалялся от реальности и жил в мире фантазий.
Спустя года два мне наконец выпал долгожданный случай, возродивший во мне старую мечту выбраться на волю. Как-то раз мой хозяин слишком замешкался со снаряжением своего корабля, и я узнал, когда он дольше обычного снаряжал свой корабль, что это случилось из-за недостатка средств. Я знал, что раза два или три в неделю, если позволяла погода, а порой и чаще, он выходил на корабельном шлюпе порыбачить в заливе, и как правило, при этом брал с собой двух надёжных гребцов – меня и совсем молоденького мавра, В пути мы должны были развлекать его. Поскольку я слыл неплохим рыболовом, всякий раз, когда ему приспичивало попробовать свежей рыбки, он засылал меня вместе с одним мавром – дальним родственником – и молодым Мареско – ловить рыбу.
И вот однажды тихим утром мы вышли в море и двигались вдоль берега., Внезапно всё окутал такой густой туман, что мы тут же потеряли берег из виду, хотя до берега было не более полумили. Идя наобум, мы прогребли целый день и всю ночь, а едва забрезжило утро, вместо того, чтобы плавать у самого берега, очутились в открытом море, не меньше чем в двух милях от берега..
Уморившись, едва двигая членами и испытывая посему дикий голод, видя, как нарастает опасность заблудиться в море, ибо вечер крепчал с каждой минутой, мы сумели наконец добраться до суши.
Наученный этим горьким опытом, наш хозяин впредь решил быть поосторожнее и попредусмотрительнее, чтобыц таких происшествий в будущем не случалось, и заявил нам, что отныне мы никогда не будем отправляться в открытое море, на рыбную ловлю, без компаса, и не имея запаса провианта и воды. В качестве трофея нашему мавру достался баркас с нашего корабля, и он как-то раз приказал своему плотнику – тоже англичанину-рабу, возвести в середине баркаса небольшую будку с каютой, как это часто делают на грузовых баржах, а позади будки оставить место для одного матроса, который будет держать руль и управлять гротом. Таким образом впереди будки оставалось достаточно места ещё для двоих человек, миссия которых состояла в том, чтобы ставить, держать, а когда нужно, убирать снасти парусов. Таким образом у нашего баркаса была особенная оснастка – кливер всегда оказывался под крышей нашей будки. Каютёнка – место отдыха хозяина и одного -двух невольников, была низенькой, но очень уютной. В ней кроме кроватей был ещё стол для еды и шкафчики, с запасами риса, хлеба и кофе, а также неприкосновенный запас бутылок спиртного для распития хозяином.
На этом баркасе мы очень часто ходили на рыбную ловлю, и надо сказать, без моей персоны, как величайшего знатока этой забавы, ни одна экспедиция не обходилась. Как-то раз моему хозяину взбрело в голову вместе парой-тройкой важных мавров не то оправиться на рыбалку, не то просто прокатиться, и он решил отплыть на этот раз подальше. Для такой оказии он запасся гораздо большим количеством провизии, чем обычно, и прислал её на баркас ещё с вечера. Отдельно он дал распоряжение взять с корабля три аркебузы с порохом и зарядами. Он надеялся ещё и поохотиться в пути.
С быстротой мухи я исполнил все повеления хозяина, сделал все необходимое и на следующий день с самого утра ждал его на идеально вымытом и празднично убранном баркасе с поднятым флагом и распущенными вымпелами, всецело готовый к приему важных гостей. Неожиданно мой хозяин заявился один и сказал мне, что долгожданные гости вынуждены были отложить визит из-за каких-то там дел. Следом он повелел мне, как всегда, в компании с мавром и мальчиком выйти на этом баркасе в море и наловить побольше рыбы на ужин, он-де ожидает приятелей. Дав указания, он тут же возвратился домой, а я стал исполнять его приказ.
Передо мной ярким светом снова блеснул яркий луч надежды… Я внезапно стал командиром небольшого фрегата, хозяин мой у чёрта на куличиках и бог знает, сколько он там будет пребывать, как только хозяин пропал из глаз, я начал готовится, но вы ошибётесь, если подумаете, что я готовился к рыбной ловле – я готовился в дальнюю дорогу, в настоящий поход, хотя совершенно не представлял, куда занесёт меня нелёгкая – в тот момент все дороги были хороши, ибо вели из рабства на свободу. Первой моей хитростью было незаметно склонить мавра к тому, что нам насущно необходим запас провизии. Я ему и говорю:
«Ты знаешь, нам не стоит слишком полагаться на крохи, которые упадут к нам с хозяйского стола! Надо более основательно запастись провизией!»
