Признание Лусиу

Где-то спрятанный и оттого таинственный оркестр беспрерывно играл вальсы.

Как только мы вошли – нас объявили – все взгляды устремились на Жервазиу Вила-Нову, импозантного, великолепного в своём чёрном хорошо приталенном фраке. И тут же американка поспешила спросить наше мнение о зале. Оказывается, архитекторы закончили его всего лишь две недели назад. И этот роскошный праздник был его торжественным открытием.

Мы горячо высказали наше восхищение этим чудом, а она, чародейка, загадочно улыбнулась:

– Поэтому я очень хочу знать ваше мнение… Но главное, что вы думаете об освещении…

Костюм американки был ослепительным. Она была облачена в тунику из очень специфической ткани, неподдающейся описаниям. Словно узкая кольчуга из металлических нитей, но очень необычного металла, которые растворялись в горячем сверкании, а все цвета то заунывно сливались, то шумно разливались астральными звуками отражений. В её тунике спутывались все цвета.

Сквозь кольчугу ткани, если присмотреться, проглядывала обнажённая кожа; а через золотистое звено выглядывал сосок груди.

Рыжие волосы были беспорядочно закручены и скреплены драгоценными камнями, которые расцвечивали эти языки пламени лучами запредельного света. Её руки жалили изумрудные змеи. И ни одного украшения на глубоком декольте… Пленительная статуя судорожного вожделения, платинового порока… И от всего её тела, в синей полутьме, исходил густой аромат преступления.

Через мгновение она оставила нас, чтобы приветствовать других гостей.

Тем временем зал заполнялся причудливой и изысканной публикой. Почти обнажённые женщины в смелых бальных платьях и недоверчивые мужчины в однообразных чёрных церемониальных костюмах. Там были лохматые светловолосые русские, белобрысые скандинавы, темноволосые курчавые южане, один китаец и один индиец. В общем, здесь собрался весь космополитический Париж – набобский и богемный.

До полуночи танцевали и разговаривали. В галереях неистово играла музыка. Объявили ужин; и все прошли в столовую – ещё одно чудо.

Чуть раньше к нам подошла американка и шепнула:

– После ужина будет спектакль – мой Триумф! Мне хотелось собрать в нём все мои мысли по поводу чувственности-как-искусства. Свет, тело, запах, огонь и вода – всё сольётся в плотской оргии, возбуждённой золотом!

………………………………………………………………………………

Когда мы вернулись в большой зал – признаюсь, меня охватил страх… я отступил назад….

Всё убранство изменилось – словно это был уже другой зал. Теперь его заполнял густой аромат, вызывавший приступы дрожи; по залу гулял странный лёгкий ветерок, серый ветерок с жёлтыми волнами — не знаю, почему, но мне так показалось; и что странно: лёгкие дуновения вызывали в наших телах неведомые ознобы. Но самым грандиозным, самым пленительным было освещение. Заявляю, что не в силах описать эту иллюминацию. Хотя рискну предположить, в чём кроится её неповторимость, её колдовство.

Этот свет – без сомнения электрический – исходил из бесчисленного количества разноцветных шаров с причудливыми рисунками разной прозрачности, но основные волны света нагоняли спрятанные в галереях прожекторы. Все эти светящиеся потоки направлялись в одну воображаемую точку в пространстве, сходились в ней в водовороте – и уже именно из этого стремительного водоворота они по-настоящему, рикошетом отражались от стен и колонн, триумфально освещая пространство зала.

Очевидно, весь этот свет был проекцией самого света в другом свете, более того: то чудо, которое освещало нас, не казалось нам светом. Оно представлялось нам чем-то другим – флюидом нового типа. Я не придумываю; я описываю всего лишь настоящее ощущение: ощущение света, который мы скорее чувствовали, чем видели. И я не побоюсь утверждать, что этот свет не столько воздействовал на наше зрение, сколько на осязание. Если бы внезапно нам вырвали глаза, мы бы не перестали видеть. А самое странное, самое великолепное – мы вдыхали этим редкостным флюидом. О, да, вместе с воздухом, вместе с фиолетовым воздушным ароматом мы втягивали в себя и этот свет, который ввергал нас в искрящийся радугой экстаз, высотное головокружение; который, врываясь в лёгкие, вторгаясь в кровь, приводил наши тела целиком в колокольную отзывчивость. Да, этот волшебный свет всё снова и снова гулко раздавался в нас, расширял наши чувства, раскачивал нас, иссушал нас, дурманил нас… Под его влиянием вся наша плоть могла воспринимать судороги, запахи, звуки!…

Но не только нас, пресыщенных избытком цивилизации и искусством, разжигала эта растёкшаяся тайна. Судя по растерянным лицам и нетерпеливым жестам остальных зрителей, это огненное колдовство рыжей ведьмы завораживало всех своим потусторонним светом, своим эротизирующим светом.

Но внезапно всё освещение преобразилось, рассеиваясь дугообразным скольжением; и другое более плавное содрогание охватило нас, сменив укусы на изумрудные поцелуи.

Какая-то проникновенная музыка звенела в этой новой заре неизвестными ритмами – хрупкий речитатив, в котором переплетались, сталкиваясь, хрустальные бутоны; лезвия мечей мягко драпируя, охлаждали воздух; влажные полоски звуков тонко испарялись…

Наконец: готовых уже к тому, чтобы раствориться в последнем экстазе души – нас остановили, чтобы преподнести ещё одно наслаждение.

В глубине сцены занавес раскрыл сияющие утренней зарёй декорации… Беспокоящий свет погас, и теперь нас освещали только потоки белого электрического света.

На сцене появились три танцовщицы. Они вышли с распущенными волосами в красных болеро, оставляя груди свободно колыхаться. Тонкие развевающиеся газовые юбки обхватывали бёдра. Между болеро и газовой юбкой ничего не было – полоска обнажённого тела, на которой виднелись нарисованные символические цветы.

Балерины начали танцевать босяком. Они вращались, прыгали, сходились в группу, чтобы переплестись телами, впившись друг другу в губы…

Волосы первой были чёрными, а кожа сияла солнцем. Ноги, выточенные из авроры, исчезали в ярком свете, чтобы рядом с лоном проявиться едко возбуждающей, затягивающей, бронзовеющей невестинской плотью. Но более всего они воздействовали исходившим от них прозрачным томлением, заставлявшим представлять большое синее озеро с кристально-чистой водой, куда однажды лунной ночью они бы опустились, нежные и босые.

Вторая балерина обладала типом испорченного подростка: худая – однако с довольно развитой грудью – с пепельно-светлыми волосами, смазливым личиком и курносым носиком. Её по-мужски изломанные твёрдыми мышцами ноги пробуждали звериное желание впиться в них.

И наконец третья, самая возбуждающая, была одновременно и самой холодной: с очень светлой и мягкой кожей, стройная, своими мертвеннобелыми бескровными ногами вызывающая мистические чувства.

Тем временем танец продолжался. Постепенно движения убыстрялись, пока наконец их губы, подёргиваясь, не слились воедино, и, – сорвав одежды, обнажив груди, животы и лона, – их тела не сплелись, извиваясь, содрогаясь в распутном оргазме.

Занавес опустился в той же святящейся безмятежности…

Затем последовали другие изумляющие сцены: обнажённые танцовщицы, преследуя друг друга в бассейне, обыгрывали сексуальную привлекательность воды; волшебные баядерки разбрызгивали ароматы, которые обволакивали и околдовывали фантастическую атмосферу зала; триумфальные пирамиды обнажённых тел являли взору сладострастные видения, полные ярких красок, взвихрённых судорог, симфоний шелков и бархата, развевающихся над нагими телами.

Но все эти чудеса при всех своих невероятных извращениях не возбуждали в нас физически похотливые животные желания; наоборот, только душевное томление: жгучее и в то же время мягкое – необычное, восхитительное.

Нас погрузило в атмосферу вседозволенности.

Тем не менее, горячечно-бредовый трепет наших душ был спровоцирован не только эротическими видениями. Никоим образом. Другой причиной нашей дрожи было ощущение, полностью совпадающее с тем, которое мы испытываем, слушая прекрасную партитуру в исполнении виртуозного оркестра. И чувственные сцены были лишь одним из инструментов этого оркестра. Остальными инструментами были свет, запахи, цвета… Да, все эти элементы слились в восхитительное целое, которое ширилось и проникало к нам в душу; и только его наша душа уже издалека лихорадочно воспринимала как глубочайшие перепады. От нас осталась одна душа. Наши плотские желания рождались только из этой души.

Однако, ничто не могло сравниться с последним представлением.

Свет, расходясь теперь струями с высоты купола, заблестел более насыщенно, более остро и проникновенно – и занавес раскрыл какую-то условную азиатскую сцену. Под звуки тяжёлой, хриплой, далёкой мелодии появилась она – рыжеволосая женщина…

И начала танцевать…

Её окутывала белая, с жёлтой вышивкой, туника. Беспорядочно распущенные волосы. Фантастические украшения на пальцах; блистающие звёздами босые ступни…

Ах, как же описать её бесшумные, влажные, хрустально-холодные шаги; морской прибой волнообразных движений её тела; изысканный алкоголь её позолоченных губ? А всю эфирную гармонию её мимики; всю туманную расплывчатость, что вздымали её пируэты?

Тем временем, в глубине сцены, на таинственном алтаре, разгорелся огонь…

С каждым шагом её туника всё более соскальзывала, пока, в задыхающемся экстазе, танцовщица не сбросила её к ногам… О, да! в этот момент, узрев чудо, которое нас пронзило, никто не смог сдержать крик изумления…

Её химерическое и рафинированное, обнажённое тело литургически возвышалось среди тысячекратных нереальных мерцаний. Подобно губам, соски грудей и лоно были позолочены… бледным, болезненным золотом. И вся она извивалась в ярко-красном мистицизме, желая отдаться огню…

Но огонь ускользал от неё…

Тогда, в последнем ожесточённом желании, она снова взяла свои покрывала и скрылась под ними, оставив обнажённым только золотое лоно – ужасный цветок плоти, нервно вздрагивающий в розовых агониях…

Победительница, всё вокруг неё было в огне…

И, снова обнажённая – горящая и дикая – она прыгала теперь среди языков пламени, разрывая их и вновь спутывая – обладая всем этим пьянящим огнём, что опоясывал её.

Но в самом конце, насытившаяся после странных эпилептических припадков, чудесным, необычайным прыжком, словно метеор – рыже-огненный метеор – она, наконец, бросилась в то озеро, где тысячи скрытых лампочек отливали свинцово-синим светом.

Это был апофеоз.

Вся синяя вода, поглотив её, забурлила, обернулась красной от раскалённых углей, горящей от её тела, в которое проник огонь… И, одержимая страстным желанием угаснуть, обнажённая хищница нырнула… Но чем глубже она погружалась, тем ярче она светилась…

… До тех пор, пока наконец, загадочным образом, огонь не потух и не превратился в золото, а её мёртвое тело геральдическим знаком плавало на золотящихся водах – спокойных и тоже мёртвых…

………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………

Вернулся нормальный свет. Самое время. Женщины были на грани нервного срыва; мужчины с багровыми лицами беспорядочно жестикулировали…

Двери распахнулись, и мы сами, растерянные, без шляп – раскрасневшиеся и смущённые – оказались на улице… Прохладный ночной воздух, ударив в лицо, заставил очнуться, и словно пробудившиеся от сна, который мы все трое видели, мы беспокойно озирались в немом испуге.

Да, впечатление было настолько сильным, чудо таким завораживающим, что у нас не хватило мужества вымолвить ни слово.

Раздавленные, ошеломлённые, все разбрелись по своим домам…

На следующий день – после одиннадцатичасового сна – я уже не верил в странную оргию: «Огненную Оргию», как назвал её потом Рикарду.

Я вышел поужинать.

Когда я входил в кафе Риц, кто-то похлопал меня по плечу:

– Ну, как Вы поживаете, дорогой друг? Ваши впечатления?

Это был Рикарду де Лоурейру.

Мы вдоволь наговорились о необычайных вещах, свидетелями которых стали недавно. И поэт пришёл к выводу, что сейчас всё это представляется ему больше видением виртуозного онаниста, чем простой реальностью.

* * *

Что касается рыжеволосой американки, я больше её не видел. Сам Жервазиу перестал говорить о ней. И, словно бы речь шла о потусторонней тайне, о которой лучше не упоминать – мы больше никогда не говорили о той волшебной ночи.

Если воспоминание о той ночи навсегда отпечаталось в моём сознании, то не потому, что я его пережил, – а потому, что именно в ту ночь началась моя дружба с Рикарду де Лоурейру.

Вот в чём дело: мы соотносим некоторые случаи нашей жизни с другими, более существенными, – и часто вокруг одного поцелуя вращается весь мир, всё человечество.

Впрочем, в данном случае, что могла значить одна, пусть и фантастическая ночь в сравнении с нашей встречей – встречей, положившей начало моей жизни?

Ах! без сомнений, предопределённая свыше дружба, которая началась по такому странному, такому волнительному, такому золотому сценарию…

II

Спустя месяц после знакомства мы с Рикарду стали не только неразлучными товарищами, но и по-настоящему близкими, искренними друзьями, между которыми не было непониманий и почти не было секретов.

Моё общение с Жервазиу полностью прекратилось, тем более что в скором времени он и вовсе вернулся в Португалию.

Да! сколь отличной, сколь более непосредственной, более нежной была близкая дружба с моим новым товарищем! И как далеки были теперь эти язвительные заявления Жервазиу Вила-Новы по любому поводу, вроде таких:

– Знаете, Лусиу, Вы даже не представляете, как я сокрушаюсь о тех, кому не нравятся мои работы. (Его работами были скульптуры без головы и ног, он только высекал напряжённые, согнутые, безобразные торсы, на которых, однако, выделялись порой детали, превосходно обработанные резцом). Но Вы не думайте, что это я о себе. Я-то знаю цену своим творениям. Это я о них, бедняги, им не дано почувствовать эту красоту.

Или вот ещё:

– Поверьте, мой дорогой друг, Вы зря сотрудничаете с этими второсортными газетёнками…

Вы торопитесь сразу печатать свои произведения. Настоящий художник должен как можно дольше сохранять своё произведение неизданным. Представьте, если бы я выставлялся при любой возможности… Я ещё могу понять, если бы Вы выпустили только одну книгу, да ограниченным тиражом; да по 100 франков за экземпляр, как сделал… (и он назвал имя того русского поэта, лидера селважистов). – Нет! мне претит любая шумиха!…

Моё общение с Рикарду – что существенно – с самого начала было гораздо больше беседой родственных душ, чем разговором интеллектуалов. Впервые я встретил действительно того, кто смог проникнуть в самые потаённые уголки моей души – самые чувствительные, самые болезненные для меня. И это оказалось взаимным – как он поведал мне чуть позже.

Мы не были счастливы – о, нет! Наша жизнь протекала в муках смятений, непониманий, скрытых влечений…

Мы поднимались выше: мы галлюцинировали над жизнью. Мы могли бы упиваться нашей гордостью, если бы захотели, – но мы только страдали… так страдали… Нашим единственным спасением было творчество.

Когда Рикарду де Лоурейру описывал мне свои душевные мучения, он сбивчиво признавался, пользуясь при этом причудливыми образными выражениями:

– Ах! мой дорогой Лусиу, поверьте мне! Ничто меня уже не пленяет; всё мне наскучило, от всего тошнит. Редкие моменты вдохновения тут же улетучиваются; ведь, стоит мне только подумать о них, оценить их, как я нахожу их такими убогими, такими тривиальными… Хотите, расскажу?

Раньше, ложась поздним вечером в постель, перед сном я начинал мечтать. И уже через несколько мгновений я был счастлив этими неопределёнными мечтаниями о славе, любви, восторгах… Но сегодня я уже и не понимаю, на какие именно мечты я должен опираться. Самые смелые я заключил в некую крепость… но они опостылели мне: постоянно одни и те же – и невозможно отыскать другие…

Также мне надоели вещи, и не только те, которыми я владею; на меня наводят скуку и те, которых я не имею, потому что, как в жизни, так и в мечтах, они всегда одни и те же. Да, я могу иногда сокрушаться из-за того, что не обладаю чем-то, чего совсем не знаю, но правда и то, что, проникнув глубже в себя, я тут же убеждаюсь: Боже мой, да если бы я этим обладал, ещё сильней была бы моя боль, моё отвращение…

Таким образом, сегодня моё безотрадное существование имеет единственную цель – убивать время. Когда я путешествую, или пишу – одним словом, когда я живу – поверьте, то лишь для того, чтобы расходовать мгновения. Но очень скоро, я уже предчувствую, мне всё это до смерти наскучит. И что тогда делать? Я не знаю…не знаю…Ах! какая бесконечная горечь…

Я принялся ободрять Рикарду; давать ему примитивные советы как: выбросить из головы эти удручающие мысли. Прекрасное будущее ждёт его впереди. Надо только набраться смелости!

– Прекрасное будущее?… Послушайте, друг мой: до сегодняшнего дня я так и не увидел себя в своём будущем. А то, в чём я себя не вижу, никогда со мной не случится.

После такого ответа я выдал немой вопрос, на который поэт тут же отреагировал:

– Ну да, видимо, Вы не поняли… Я Вам ещё не всё объяснил. Послушайте: с самого детства, когда я размышляю о возможных ситуациях в человеческих судьбах, я или сразу вижу себя в них, или не вижу. Например: то, где я никогда себя не видел – это сама жизнь; и скажите мне, действительно ли мы живём? Позвольте, я расскажу подробнее:

В моём детском воображении романтическим образом составлялись тысячи схем любовных приключений в том виде, как их все переживают. Так вот: когда я представлял их более детально, я никогда не видел себя среди будущих действующих лиц. И до сих пор я тот, кого нет ни в одном из этих возбуждающих эпизодов. Не потому, что я пытался бежать от них… Я никогда ни от чего не бежал.

Тем не менее, в моей жизни было одно странное, даже слегка постыдное происшествие. Теперь я всё чаще прихожу к выводу, что это печальное приключение должно было иметь какой-то исход. И я представлял его очень отчётливо. Тем не менее, в нём я сам никогда не фигурировал. А вот в некотором другом исходе – да. Этот другой, однако, мог произойти только через меня. Но через меня – это очевидно – он не мог произойти, это было невозможно. Прошло время… Могу Вам только сказать, что на самом деле случилось именно «невозможное»…

Я был прилежным студентом, но никогда не представлял себя окончившим обучение. И вот, в один прекрасный день я внезапно, безо всякой причины, бросил университет… И сбежал в Париж…

Столь же мало я представлял себя в практической жизни. Даже сегодня, в свои двадцать семь лет, я так и не смог заработать на жизнь своим творчеством. К счастью, я в этом не нуждаюсь… Я так и не вступил в жизнь, в обычную Жизнь с большой буквы – в социальную жизнь, если угодно. И что примечательно: я – одиночка, знающий половину общества; изгой, не имеющий долгов и прочих изъянов; человек, которого все уважают, но никуда не зовут… Именно так. В самом деле, я никогда не видел, чтобы меня где-нибудь ждали. Даже в тех кругах, где я вращаюсь, не знаю почему, я всегда чувствую себя чужим…

Всё это ужасно; временами меня мучает этот мой дар предвидения. Так, если я не вижу законченным какое-то произведение, замысел которого воодушевляет меня, можете быть уверены, что мне не удастся его осуществить, и что я очень скоро разочаруюсь в этой задумке – хотя в глубине души считаю её восхитительной.

Скажу яснее: это ощущение, в конце концов, точно такого же свойства, хоть и с противоположным знаком, как и другое, возможно, более знакомое Вам – ощущение дежавю.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Пер. И. Фешенко-Скворцовой // Пессоа Ф. Книга непокоя. – М.: Ад Маргинем Пресс, 2016.

2

Ищите женщину, (фр.)