скачать книгу бесплатно
– Вот хочу в этом убедиться на собственном опыте.
– Пойдем!
После ресторана они отправились гулять по городу. Прошли пешком до Шатле, зашли в сад Тюильри, потом – вдоль набережной до Эйфелевой башни. Стемнело. Эйфелева башня светилась в синем бархатном небе всеми своими миллионами огней, как огромная рождественская елка. Ян смотрел на нее, затаив дыхание, а Полина смотрела на Яна. И улыбалась, сама о том не подозревая.
Они брели по ночному Парижу. Представить это легко – парень и девушка примерно одного возраста, которым ничего друг от друга не надо. Им просто хорошо вместе. А завтра они расстанутся и, вполне возможно, больше никогда не встретятся вновь.
У центра Помпиду собралась огромная толпа. Темнокожий музыкант играл американские хиты на гитаре, и его друг подыгрывал ему на барабане. Музыкант был талантливым и собрал вокруг себя огромную толпу народа. Кое-где танцевали парочки, остальные стояли, обнявшись, и слушали знакомые мелодии с сияющими лицами.
– Такое ощущение, что вы в Париже вообще не работаете, – заметил Ян. – Только сидите на террасах с бокалом вина, или же бродите по городу и слушаете уличную музыку.
– Есть такое, – сказала Полина. – Наслаждаться жизнью – это здесь что-то вроде национального спорта.
– И как он называется, этот спорт?
– Savoir vivre. Умение жить.
Полина и Ян говорили тогда всю ночь и никак не могли наговориться. Они расстались там же, где и встретились, – у фонтана Сен-Мишель. Полина села в последнее метро, Ян пошел пешком в свой отель.
На следующий день он уехал обратно в Мюнхен. Полина была занята сессией, которую она, как всегда, завалила, поэтому они общались нечасто. Иногда переписывались в социальных сетях, как будто продолжали тот разговор на Сене. Полина начала встречаться с Гилерми. У Яна тоже появилась девушка. Так незаметно прошел почти год.
Бекташ и его женщины
У Бекташа было три женщины: жена, дочь и любовница. И с этими тремя он совершенно не справлялся, зато они управлялись с ним только так. Бекташ в свои сорок с хвостиком неплохо сохранился и выглядел почти молодым: горящие мечтательные глаза, крепкое худощавое тело и взрывной темперамент делали его если не привлекательным, то по крайней мере, как некоторые называют, «интересным мужчиной». Тем удивительнее было обнаружить, что его жена – старая угрюмая женщина в платке. Впрочем, несмотря на почти отталкивающую внешность, она крепко держала его в своем жилистом кулаке. Чувствовалась, что без ее разрешения он и шагу лишнего сделать не осмелится. Или хотя бы не у нее на глазах, потому что за ее спиной он расслаблялся и наверстывал упущенное.
Когда она приходила в ресторан со своей вечно недовольной полноватой дочерью, он казался столь примерным мужем и отцом, столь старательно играл эту роль, просто из кожи лез, что все просто диву давались, наблюдая за этим театром одного актера. Он бегал вокруг жены, подавал ей стул, шаль, приносил дымящиеся тарелки с лучшими блюдами ресторана, в общем, будто был от нее без ума. Да и любой бы сошел с ума при виде ее усов, мрачного оценивающего взгляда и скорбно поджатых губ. Дочь была хоть и упитанной, но поразительно красивой, как бывают красивы турчанки, – с темными волосами, яркими чертами лица и пронзительными глазами, но ее портили леность, глупость и стервозность, граничащие с манией. Она все время скучала, от скуки ела за двоих и бросала на официанток красноречивые взгляды, в которых ясно читалась ненависть. Для нее каждая женщина была потенциальной соперницей – для нее и ее матери. Впрочем, она не особо заблуждалась на этот счет.
В те дни, когда жена сидела дома или уезжала к родственникам в Стамбул, Бекташ становился мечтательным, томился любовной тоской, и когда было мало клиентов, обуреваемый желанием, звонил по скайпу любовнице, довольно хищной полноватой блондинке на две головы выше его. Любовницу звали Кати?. Вообще-то ее звали просто Катя, но ей нравилось, когда ее имя произносили на французский манер. Она была русской, хотя и жила в Румынии. Они познакомились в этом же самом ресторане, и Бекташ сразу же воспылал к ней бешеной страстью. Пару раз они переспали в соседнем отеле, потом она уехала к себе домой и с тех пор тянула с него деньги. История длилась уже месяцев шесть. Она не говорила по-французски, он не понимал по-русски, оба не владели английским, так что переводами их отношений приходилось заниматься Полине. Она даже в шутку называла себя «личным переводчиком турецкого барона».
– Вот и пригодились мне лингвистические навыки. Никогда не думала, уезжая в Париж, что буду работать сутенером, – невесело шутила она.
– Ты не сутенер, а обыкновенная сводня, – поправляла я. – Ты же не получаешь проценты с продаж.
– Тогда можно сказать, что я – «бренд амбассадор». Официальный представитель Бекташа за границей.
– Ну тогда уж посол доброй воли…
Я поневоле, как частый посетитель, была в курсе всей этой любовной истории. Когда в ресторане было мало народу, Бекташ тут же тщательно поправлял перед зеркалом воротник своей белой рубашки, ставил макбук на столик, звал Полину – on appelle ma belle?[5 - «Позвоним моей красавице?» (фр.)] – и они вместе звонили Кате по скайпу. Чаще всего они не дозванивались, и он ходил по ресторану как в воду опущенный. Особенно в такие вечера доставалось повару Маню. Бекташ махал руками перед его носом, называл полнейшей бездарностью, выкидывал пригоревшие пиццы в мусорную корзину. Маню огрызался и грозился уволиться. Порой он даже снимал с себя колпак, бросал его демонстративно на барную стойку и уходил из ресторана, а Бекташ бежал за ним следом сначала с руганью, а потом уговаривая вернуться. Все повара у Бекташа были бешеные – попробуй поработать в закрытом помещении у раскаленной печи, готовя по двадцать блюд одновременно. В вечной жаре, как в аду, общаясь с внешним миром только через окошко в стене. Даже самый ангельский характер от такого испортится.
Когда Катя отвечала на звонок, Полина красочно расписывала ей чувства Бекташа, как он скучал, как он рыдал в объятиях Маню, как он жить без нее не может. Иногда даже зачитывала по бумажке стихи Пушкина – Бекташ не знал, кто такой Пушкин, но настаивал, чтобы Кате обязательно читали ее любимые стихи. Катя слушала стихи с деловитым видом, а потом начинала разыгрывать спектакли почище самого Бекташа: о том, что Бекташ ее не любит, что он охладел, и эта боль пронзает ее нежное сердце… Полина переводила. Бекташ смотрел на свою любимую, подперев щеку рукой, пил звук ее голоса, как хмельной напиток. Периодически Катя словно невзначай показывала ему свое роскошное декольте, которое занимало практически весь экран, когда оно исчезало, Бекташ оживлялся и делал страдальческий жест рукой, словно хотел сказать: «Отмотайте пленку назад».
В конце разговора Катя обычно начинала клянчить деньги или подарки. Бекташ пытался возражать, сопротивляясь, как путник, вязнущий в песке. Природная жадность вела в нем неравную борьбу с желанием. Он пытался убедить ее подождать, говорил, что ему надо заплатить персоналу. Полина, скрепя сердце, переводила его жалкие доводы. Катя тут же отключалась, Бекташ бесился, ссорился с Маню, потом перезванивал ей. К тому времени, когда она соглашалась поговорить с ним, Бекташ был готов на все. Он кивал и обещал отправить ей духи, конфеты и деньги, все, что она захочет, и она принимала его уверения так, будто делала огромное одолжение. Разговор заканчивался взаимными уверениями в любви, воздушными поцелуями, Бекташ гладил экран макбука, а Полина бежала на почту – отправлять в Румынию посылки с духами, айфонами и платьями, и теперь уже называла себя «личным курьером Его Турецкого Величества».
При этом Бекташ – что удивительно! – не требовал ничего взамен. Казалось, ему было достаточно осознавать, что эта «роскошная женщина», так не похожая на всех, кто у него когда-либо был, принадлежит ему хотя бы на расстоянии. И если официанткам он платил гроши и трясся над каждым евро, то совершенно не жалел денег на эту жалкую тень любви. Я так и не смогла понять, какое удовлетворение получает Бекташ от того, что эта вульгарная хищница ругает его по скайпу на незнакомом языке на глазах у всего персонала? Мужская душа, особенно душа мечтательного фараона, – потемки.
Праздник музыки и латинский водоворот
В конце июня, в день летнего солнцестояния, Париж как всегда ликовал, искрился, сиял и бушевал: во Франции проходил столь любимый многими красочный и веселый фестиваль музыки. В этот день музыка звучала со всех сторон – в барах и кафе, в парках и метро, за каждым поворотом, на всех языках мира.
Задорные и пьянящие мотивы – джаз, блюз, свинг, рок, электро, металл и фолк – струились по улицам города, как легкие ручейки, бурлящие реки и клокочущие водопады, накрывая прохожих с головой. Толпа журчала, гудела, гремела и плескалась в этих мелодиях. Музыканты всех возрастов, всех цветов кожи приехали в вечный город, чтобы показать свое мастерство. Все стили, страны и эпохи мешались в кучу на одной улице, и Элла Фицджеральд дружила с фанатами «Ганс энд Роузес», а легкие, как крылья бабочки, мелодии Шопена и Яна Тьерсена – со страстными и надрывными причитаниями Виолетты Парра.
В этот день мы гуляли втроем – я, Шарль и Полина. Захваченные в плен всеобщим восторгом, мы как зачарованные бродили по наводненным туристами улочкам, плавились под раскаленными лучами солнца, ели фруктовое, тающее в руках мороженое и слушали пульсирующий ритм оживленного города. На Монмартре лихорадочно стучали в барабаны, играли старинные бретонские мелодии, от которых что-то замирало в груди, и британские хиты начала шестидесятых. У Эйфелевой башни выступал духовой оркестр, собирая вокруг толпы радостных, кричащих людей. На набережной Сены у собора Парижской Богоматери звучали революционные песни – ребята из Гренобля, одетые как гавроши, пели перед огромной толпой, а за их спиной была натянута знаменитая картина, на которой женщина с обнаженной грудью несла через выстрелы развевающийся французский флаг.
На набережной Сен-Бернар, как обычно, проходили танцевальные вечера – с сальсой, танго, вальсом и румбой. Через каждые десять шагов были площадки со своей музыкой. Танцующие пары беззаботно кружились под жизнерадостные мелодии, зрители одобрительно хлопали в ладоши, а потом, не выдержав, присоединялись к ним. Пока мы задумчиво притопывали в такт зажигательной латиноамериканской музыке, ожидая, когда она захватит нас настолько, что мы с головой окунемся в ее ритмы, Полину пригласил танцевать какой-то красивый латинос – не то бразилец, не то уругваец. Она оглянулась на нас, словно не зная, как поступить, потом, улыбаясь, пошла с ним на танцпол. Ее будто подхватил мощный поток чужой энергии, завертел в своей воронке, закружил, поволок в угодном себе направлении. И ее белое платье кружилось в этом стремительном водовороте, как трепещущий парус тонущего корабля. Более странную пару трудно было себе представить: воздушная, немного неловкая Полина и жгучий коренастый брюнет с обжигающими глазами и решительными движениями. Они танцевали хорошо, но меня не оставляло ощущение странного диссонанса, как будто в танце сошлись люди с двух разных материков. Заиграла другая мелодия и еще одна. Они продолжали танцевать. Мужчина что-то говорил Полине на ухо, и она смеялась ему в ответ. Мы помахали ей рукой, показывая на часы: нам пора возвращаться домой. Она кивнула в ответ: уходите.
Так Полина познакомилась с Гилерми.
***
– Порой, когда я смотрю на Полину, мне становится немного не по себе, – сказала я Шарлю, когда мы шли с ним в обнимку по улице. – Как будто вижу свое зыбкое отражение в зеркале, но это не я, а то, кем я могла бы быть.
– Вы абсолютно разные, хотя и одной природы, – ответил Шарль. – Ты – ветер, иногда ураган. А Полина – вихрь, который кружится над городом, не зная, куда летит и чего же хочет. В этом ее притягательность и ее беда.
– Я тоже не знаю, чего хочу. Хочу ли я стать счастливой женщиной или хорошим писателем? Как научиться черпать сильные слова из сердца, если оно не кровоточит, не тоскует, не болит?
– Совмещать не всем удавалось, это правда, – кивнул Шарль. – Но это не значит, что такое невозможно. Я никогда не был писателем, но в этом деле, как и в любом другом, важен уровень мастерства, ремесло. Когда ты достигнешь определенного уровня, можно будет черпать образы и из счастливого сердца.
– Не знаю… Лучшие писатели всегда жили на грани своих способностей, на краю между жизнью и саморазрушением. Очень немногим удавалось стать хорошими семьянинами и по-прежнему писать завораживающие книги.
– Ты одержима жаждой совершенства, которая спалила не одну душу. Тебе кажется, что где-то еще, в другом месте, при других обстоятельствах и при бо?льших усилиях с твоей стороны ты найдешь больше эмоций, чувств, идей, информации, свершения. Не будь настолько помешанной на будущем. Живи здесь и сейчас. Разреши себе ошибаться и тратить время зря.
– Вот за это я и люблю тебя, – сказала я. – У тебя достаточно устойчивости, чтобы уравновесить меня и удержать на земле.
– Я знаю, что не могу дать тебе той сносящей голову страсти, о которой втайне мечтают многие женщины, – Шарль обнял меня и мягко погладил по щеке. – Во мне нет подобных чувств, я на все и на всех смотрю немного отстраненно, через легкую дымку разума. И мне кажется… может быть, я и ошибаюсь, но мне хочется в это верить: между нами такой запас нежности и взаимного уважения, что этого вполне может хватить на всю жизнь.
Сбежавшие из Стамбула
Шел дождь. Я смотрела в окно на стремительно мокнущий город. Он был полон шорохов и светящихся огней. Как будто за окном кто-то разлил на сверкающей мостовой золотую, серую и фиолетовую акварели. Каждый раз, когда кто-то распахивал стеклянные двери ресторана в эту дождливую ночь, внутрь врывалась ночная прохлада и сырость, от которых на языке оставался привкус родниковой воды.
Полина почувствовала себя нехорошо и отпросилась домой пораньше. А я почему-то засиделась до закрытия. Мне нравилось смотреть, как струи воды баюкают землю, слышать, как гром и молнии весело потряхивают город, и вода с грохотом стекает с карниза на асфальт. Все разошлись, когда я наконец очнулась от своих грез и увидела, что вот уже пару часов моя книга открыта на той же странице. Все повара ушли. Бекташ пересчитывал выручку у кассы. Должно быть, день для него был удачным, потому что он вдруг решил показать себя настоящим джентльменом и отвезти меня домой. У него была роскошная, почти кричащая машина, какая обычно бывает у внезапно разбогатевших людей. Пока мы ехали по мокрому Парижу, Бекташ рассказал мне о своей жизни.
– Я приехал сюда, как и ты, совсем молодой, – объяснял он мне на своем ломанном французском. – Без гроша в кармане. Пытался учиться, но не пошло. Работал везде, где мог. Платили мало, иногда работал за еду. Жил с женой на десяти квадратных метрах под крышей. Появилась возможность – открыл текстильную фабрику. Это все родственники жены. Они дали денег. Без них я бы никуда. Сначала открыл ателье. Жена шила дома. Потом магазин. Потом несколько магазинов. Потом фабрику. И еще одну. Закрыл фабрику, купил ресторан…
– А почему решил уехать из Стамбула?
– Молод был. Думал, что в Париже лучше. Везде казалось лучше, чем дома. Сейчас-то я, конечно, уже не уехал бы. А ты зачем приехала?
– Все было, как у тебя. Кроме текстильной фабрики, родственников и жены.
Я смотрела, как дождевая вода растекалась по стеклу. Люди, автомобили, улицы – все было в каких-то разводах, переливалось, как пятна бензина в лужах, и словно светилось изнутри. По улицам двигались смутные мерцающие тени.
– Ты скучаешь по родному городу? – спросила я.
– Да, каждый день, – ответил Бекташ. – Иногда по ночам мне снится, что я брожу по этим старым пыльным улочкам. Повсюду коты, духота, запах кофе и сладостей, жареного мяса и свежевыстиранного белья, муэдзин кричит с минарета. Я наконец-то дома. Мне легко и спокойно. Может, в старости, я и вернусь домой. Хотя свой дом мы повсюду таскаем с собой.
– И все-таки ты – поэт, Бекташ. Как знать, может, в другой жизни ты им и будешь? Если хорошо поработаешь в этой?
– Да, если за это хорошо заплатят, – кивнул турок.
Мы доехали.
– Я поднимусь к тебе? – спросил Бекташ, будто на всякий случай, особо ни на что не надеясь.
Я рассмеялась.
– Конечно же, нет. У меня есть жених.
– А любовник тебе не нужен?
Я покачала головой, вышла из машины и помахала ему рукой.
– Доброго вечера, Бекташ. Спасибо, что подвез.
Он уехал.
Пасха, гости и светящееся окно
Весной Ян снова приехал в Париж, на целую неделю. Полина вставала рано, работала весь день и возвращалась домой поздно, поэтому Ян бродил по городу один, а вечером они с Полиной гуляли по набережной, иногда до самого утра.
На Пасху Полина привезла его к нам.
****
Вот уже две недели мы с Шарлем гостили у его родителей в живописном городке Немуре в сотне километров от Парижа. Сами они уехали в Испанию на свадьбу друзей и оставили на нас дом и двух кошек. Дом находился на берегу Луары. Он был весь белый, веселый, с синими ставнями. Трехэтажный, с винтажными лестницами, просторными комнатами и высокими потолками, он сильно отличался от душных парижских квартир, в которых мы привыкли жить. Двери кухни и гостиной на первом этаже выходили в благоухающий сад с розами и цветочной беседкой. В беседке стоял плетенный диванчик, и там целыми днями спали на подушках кошки – серая и белая, резную изгородь обвивали виноградные листья, а в них пели невидимые птицы. Мы с Шарлем отдыхали здесь всей душой от городской суеты и смога.
Когда я выглядывала по ночам в сад из окна нашей спальни на третьем этаже, я видела мерцающую реку, в которой отражались бледная луна и далекая громада леса. В сияющих водах купались миллионы звезд и светящиеся во мраке кувшинки. Где-то на острове, за туманной грядой деревьев, ухали совы и сварливо перекликались вороны. По утрам над рекой стоял прозрачный, влажный, будто поддернутый розоватой дымкой туман. Весь дом спал, как будто укутанный призрачным покрывалом замешкавшейся ночи, и только я бодрствовала – еще не ложилась или уже проснулась. Я выходила в сад в легком халате, ступала босиком по прохладной от росы траве, спускалась вниз к реке, тяжело опираясь на трость. Там скидывала халат, зябко ежась, быстро ныряла в темную воду и плавала среди цепляющих за ноги и руки водорослей, между кувшинок и скользящих под пальцами коряг, пока меня не начинало трясти от холода. Тогда я выбиралась на берег, выжимала волосы, куталась в халат и шла принимать душ. Шарль еще спал, спал и весь дом. В окна заглядывал новый день, и я радовалась ему, как старому доброму знакомому, чувствуя, что он принадлежит только мне.
Дом просыпался, отряхивался со сна, на этажах звучал смех, кто-то открывал скрипучие ставни, кошки со всех ног бежали на кухню и оглушительно требовали завтрака. Шарль спускался вниз в широких штанах, худой и лохматый, всегда немного сонный, и варил кофе в турке. Я натягивала платье прямо на голое тело и с мокрыми волосами шла покупать круассаны и пирожные в булочную за углом. Потом мы вдвоем молча пили кофе и завтракали. Говорить совершенно не хотелось: нам было хорошо друг с другом и без слов. Вскоре на кухню приходили наши гости, и молчание прерывалось само собой – хлопали двери, ставили чайник, велись разговоры о том о сем, кто-то курил, кухня наполнялась запахами начинающегося дня, оглушительно мяукали кошки, которые путались под ногами, и им наступали на хвост. В доме кипела жизнь.
К нам все время приезжали друзья. Кто-то оставался, кто-то двигался дальше, но дом никогда не пустовал. Они с Шарлем шатались по городку, гоняли на велосипедах по лесу или сплавлялись на байдарках по реке. Я же все это время проводила в беседке с книгой, с легкой завистью наблюдая за их веселыми похождениями. Месяц назад я повредила спину, пытаясь выполнить какое-то хитрое упражнение, придуманное моим тренером, и не могла много ходить, только плавать, да и то недолго. Впрочем, мне это пошло на пользу, потому что впервые за долгие годы я оказалась бездеятельной поневоле. Говорю, что проводила время с книгой, но на самом деле все время сидела на диванчике в беседке, смотрела на реку или сад, на то, как веселятся люди, а раскрытая книга просто лежала у меня на коленях. Мне не хотелось ни читать, ни работать, ни думать о будущем. Это ощущение внутренней тишины, полного согласия с самой собой было чем-то новым, чарующим, приятным на вкус. Иногда кто-нибудь из гостей пытался составить мне компанию, но я довольно быстро снова погружалась в себя, и меня оставляли в покое. Это непривычное молчание в моей голове – то, что я безуспешно искала все это время. Оказалось, что достаточно было остановить свой безумный бег за внешними дарами жизни, и черная дыра, которой я скармливала свои лучшие годы, исчезла. И от того, что я знала, – это ощущение покоя конечно, как и любое достижение внутреннего равновесия, оно было для меня еще более ценным.
****
Добраться в Немур было просто – час на поезде с Лионского вокзала, мимо Мелана, Буа Ле Руа, Фонтанбле и маленьких деревенек Сена и Марна. Ян и Полина прибыли к нам в субботу и остались на Пасху.
Любое движение причиняло мне боль, поэтому я почти все время сидела в саду, грелась на солнце, предоставив Шарлю заниматься гостями. Полина же была деятельна и беспокойна. Она слазила на крышу, чтобы пофотографировать рассвет, обошла пешком все окрестности, поиграла с кошками, погоняла по саду голубей, приготовила еды для всех, помогла Шарлю выдраить кухню. Я поражалась ее кипучей энергии.
Именно тогда мы впервые поговорили с Яном. Полина и Шарль уехали в супермаркет – закупаться для воскресного барбекю, а Ян остался со мной. Мы сидели в саду, немного в тени, и пили клюквенный морс. Над рекой бесилась, металась мошкара. Крякали утки, выпрашивая хлеба. Я впервые разглядела друга Полины вблизи и поразилась исходящему от него спокойствию. Что-то в его глазах или в движениях было неуловимым, вневременным, как движение колокола, которое вдруг замедлило свой бег по краю вечности.
Мы по большей части молчали или же говорили о всякой ерунде, как это обычно бывает у почти незнакомых собеседников, пытающихся нащупать общую тему для разговора. Поговорили о Франции, Германии и России, об особенностях европейского менталитета и, наконец, остановились на спорте. Ян рассказал о своей работе в спортзале и спросил, какие упражнения мне нравятся.
– Не то, чтобы я люблю спорт, – сказала я. – Но жить без движения не могу. Чувствую себя старой калошей, натянутой не на ту ногу. Раньше все время бегала, прыгала, плавала, в общем – жила. Не то, что теперь.
Яна позабавило сравнение с калошей.
– Что случилось? – он кивнул на трость.
– Повредила случайно спину, делая одно хитрое упражнение. Месяц была прикована к постели. Прямо жизнь в стиле Фриды Кало, только без ее шедевров. Теперь постепенно восстанавливаюсь. Учусь снова быть собой.
Ян посочувствовал мне и сказал, что у него в последнее время тоже иногда бывают сильные боли в позвоночнике, должно быть, от перенапряжения.
– Спорт, как и все на свете, хорош в меру, – сказал он. – Жаль, что когда чем-то увлекаешься, не всегда можешь вовремя остановиться.
– Только когда что-то болит, начинаешь понимать, насколько мы телесны. Чувствую себя теперь запертой в своем теле, – пожаловалась я.
– Все мы заперты в своем теле, – ответил Ян. – Страшно представить, что будет, когда мы состаримся.
– Мне трудно представить себя старой.
– Мне тоже.
– Наверное, тогда все будет совсем по-другому. Мы больше не будем беспокоиться о завтра. Жизнь почти прожита, но не менее интересна, каждый день похож на предущий, никогда ничего не происходит, и в этом есть какой-то высший смысл. Я вот только обнаружила, что если вдруг остановить свой бег и просто смотреть вокруг, дышать и жить, мир не развалится на части.
– Но была бы ты здесь и сейчас, если бы до этого столько не работала?
Мы снова замолчали и тихо смотрели на реку.
Хлопнула входная дверь: Шарль и Полина вернулись с покупками. Они выгружали на кухне пакеты, и их бурная деятельность создавала странный диссонанс со скучающей тишиной сада.
– У тебя нет иногда ощущения, что ты в общем-то не на своем месте? – спросила я.
– Нет, – пожал плечами Ян.
– И никогда не пытаешься заглянуть в будущее?
– Никогда.
– Но ты хотя бы знаешь, чего хочешь от жизни?
Его спокойные глаза вдруг улыбнулись мне. Он ответил:
– Время покажет.
Полина вышла в сад. Она держала в руках старую гитару.
– Вчера нашла на чердаке, – пояснила она. – Пыльная, но вроде звучит неплохо. Я вижу, что вы подружились?
– Говорим о смысле жизни, – сказал Ян.
– Аня писатель, – пояснила Полина. – Она всегда говорит о смысле жизни, ей только дай волю.
– И о чем ты пишешь? – поинтересовался Ян.
– Я ничего не пишу, просто наблюдаю за жизнью. Любуюсь ею и пытаюсь придать ей сакральный смысл, иначе мир кажется лишенным красоты.
Ян посмеялся.
– А тебе не приходило в голову, что проще видеть мир таким, какой он есть? – спросил он. – Что сегодня мы живем, а завтра – нет, и между этим до и после – много дел, очарования и красоты.